этой форме изложить. Потом я убедился, что он сделал как раз обратное, придал этому очень большое значение и этим выиграл во мнении Государя». Другой министр Временного правительства, в своем историческом обозрении русской революции, столь же категорически подтверждал: «Свидание с Варбургом расчистило для Протопопова карьеру и сделало его министрабельным, но главное – оно обеспечило Протопопову благоволение Распутина и Императрицы». Если первый революционный министр повторял ходячую молву, то второй (Чернов), как мы могли видеть, без критики присоединялся лишь к совершенно необоснованным позднейшим выводам советского историка. Семенников свои выводы, впрочем, всегда сопровождает некоторыми оговорками: «Хронологическая близость стокгольмского свидания с назначением Штюрмера (министром ин. д.), позволяет думать, что оба эти момента стоят в логической связи»; надо думать, что Распутин и А. Ф. «сразу» же были осведомлены «о разговоре с Варбургом» (автор видит в поездке А. Ф. в Ставку и в настояниях ее на «приостановке брусиловского наступления» совершенно «особый смысл». Несостоятельность последнего заключения на основании фактов была уже показана)299.
Все подобные выводы диктовала лишь исследовательская тенденциозность – желание доказать ad hoc установленную тезу. Трудно, конечно, отыскать первоисточник стоустой молвы. Не был ли ее творцом преданный престолу монархист Шульгин? Поистине «загадочный» намек сделал он в своем «Киевлянине» 19 сентября, т.е. уже после назначения Протопопова министром. Шульгин писал, что у Протопопова «было достаточно причин согласиться на беседу в Стокгольме, в особенности потому, что лица, с которыми Протопопову нельзя было не считаться, советовали ему, осведомления ради, выслушать таинственного дипломата». Кто же «внушил Варбургу уверенность в том, что его выслушают», и кто посоветовал Протопопову «тайно вступить в переговоры»? У Заславского, приведшего слова Шульгина в характеристике Протопопова, нашлось немедленное объяснение: в кружке Бадмаева Протопопов «был, вероятно, откровеннее». Там о свидании в Стокгольме «знали больше, чем в Гос. Думе». После доклада в Ставке Протопопов узнал, что «им довольны в Царском Селе, что он оправдал доверие и надежды». Юсупов, женатый на племяннице Царя, в своих выступлениях во французской печати (Demence 7 августа 36 г.), пошел еще дальше и осведомил иностранного читателя, что Протопопов был послан в Стокгольм под влиянием Распутина самой А. Ф.!!
Между свиданием в Ставке и назначением Протопопова управляющим министерством вн. д. прошло почти два месяца. За это время Распутин и Императрица, – утверждает Чернов, – ведут в пользу Протопопова «долгую» и настойчивую кампанию, настолько таинственную, что в переписке всех трех (?) Протопопову дается конспиративная кличка «Калинин». Такая словесная формулировка не соответствует ни существу, ни хронологии фактов. В письмах Царя «Калинин» встречается один или два раза в виде прямого отклика на письма жены. А. Ф. прибегает к этому псевдониму едва ли не впервые в письме 6 декабря, т.е. в момент происшедшего кризиса, когда Император готов был отказаться от министерских услуг Протопопова. К этому времени относится и единственное, дошедшее до нас письмо «Нашего Друга» Царю с упоминанием о «Калинине». О причинах, вызвавших такую конспирацию, мы скажем ниже, – она была наивна и непоследовательна, ибо в одном и том же письме А. Ф. перемежает «Калинина» с Протопоповым.
В письмах А. Ф. Протопопов впервые появляется 7 сентября. Это не значит, конечно, что распутинско-бадмаевский кружок, еще ранее пропагандировавший кандидатуру Протопопова, бездействовал. Сам Протопопов, задаваясь в Чр. Сл. Ком. вопросом: хлопотал ли за него при Дворе Распутин, отвечал: «Вероятно, да, потому что он всегда в лицо хвалил, а во-вторых, я к нему относился так – вся та мерзость, что была там, весь тот вред, который этот человек сделал, я не мог приписывать лично ему. Это – паршивый кружок, который его окружал, безобразных, безнравственных людей, которые искали личных выгод, которые проводили через него грязные дела». Протопопов, конечно, несколько «лукавил» в Комиссии300, он сам толкал «влиятельного челядинца» при Дворе для осуществления своих «честолюбивых замыслов». В этом отношении он оказался человеком эластичным. По собственному признанию в другом месте своего показания, он использовал «челядинца», состоявшего одновременно при Штюрмере и Распутине – Манасевича-Мануйлова: этому он послал по совету Гакебуша (Горелова эпохи войны) аванс в 3000 руб., как будущему сотруднику газеты, а потом и лично посетил, желая узнать о предстоящих переменах в кабинете министров301.
Эта закулисная кухня от нас сокрыта до того момента, как А. Ф. 7 сентября написала мужу по поводу намечавшегося ухода с поста министра вн. д. Хвостова-дяди302. «…Штюрмер хочет предложить на пост министра вн. д. кн. Оболенского из Курска-Харькова (перед тем он был в старой Ставке у Николаши)… Но Гр. убедительно просит назначить на этот пост Протопопова. Ты знаешь его, и он произвел на тебя хорошее впечатление – он член Думы (не левый), а потому будет знать, как с кем себя держать. Эти мерзкие люди собрались и настаивали, чтобы Родзянко отправился к тебе и просил сменить всех министров и назначить их кандидатов – дерзкие скоты. Мне кажется, что ты не мог бы ничего сделать лучше, как назначив его. Бедный Орлов303 был его большим другом – я думаю, что Максимович должен хорошо его знать. Уже по крайней мере 4 года, как он знает и любит нашего Друга, а это многое говорит в пользу человека. Оболенский же, наверное, опять из той же клики. Я не знаю его, но верю в мудрость и руководство нашего Друга». «Пожалуйста, – добавляла А. Ф. к письму 9 сентября, – назначь Протопопова министром вн. дел, так как он член Думы, то это произведет на них большое впечатление и закроет им рты». «Мне кажется, – отвечал Царь, – что этот Протопопов – хороший человек… Родзянко уже давно предлагал его на должность министра торговли вместо Шаховского. Я должен обдумать этот вопрос, так как он застигает меня совершенно врасплох. Мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными, как ты сама это знаешь, – поэтому нужно быть осторожным, особенно при назначениях на высокие должности… От всех этих перемен голова идет кругом. По-моему, они происходят слишком часто… Во всяком случае, это не очень хорошо для внутреннего состояния страны…» «Шаховского жаль увольнять, – писала А. Ф. на другой день, 10 сент., – а так как Хвостов хочет подать в отставку, Протопопов, как говорит Гр., подходящий человек, то я должна была тебе это сказать, а также и то, что кн. Оболенский опять человек враждебной клики, а не “друг”». Выбор Николая II все-таки остановился на Протопопове. «Да благословит Господь Бог выбор тобою Протопопова, – писала А. Ф. 14-го. – Наш Друг говорит, что ты этим избранием совершил акт величайшей мудрости…»
Мы видим, что А. Ф. несколько раз подчеркивала связь Протопопова с Думой. Мало разбиравшемуся в тогдашней сумятице тов. мин. вн. дел Волконскому (он не мог, напр., понять, почему после Штюрмера был назначен Хвостов – «диаметральная его противоположность») казалось, что тут было «возвращение к тем принципам, которые существовали при кн. Щербатове: общественный деятель, предводитель дворянства, член Гос. Думы и тов. предс. Гос. Думы». Сказать о возвращении к принципам «общественности» – значит сделать слишком большое ударение на мотивах, которые, вероятно, были движущей пружиной. Суть в том, что человек, который «обещал быть верным» (письмо 22 сент.), в силу своего положения сумеет установить modus vivendi с ненавистной, критикующей и оппозиционной Думой. «Наш Друг» в таком образном виде представил назначение Протопопова посетившему его по выходе из предварительного заключения Ман.-Мануйлову: «Вот пока ты там сидел на замке, Протопопов назначен, теперь вся Россия здесь держится (показывает на руку)… Это я сделал, ведь надо же и для Гос. Думы что-нибудь, надо из Гос. Думы брать. Мы ошиблись на толстопузом… потому что он также из этих дураков правых… Вот теперь мы взяли между правыми и левыми».
Одно несомненно: здесь не найдет себе места версия, распространявшаяся в думских кругах в ряду других объяснений, что назначение Протопопова явилось результатом хитроумной «махинации» Штюрмера содействовать разложению Думы (Капнист на заседании прогр. блока 3 октября).
Не имеем ли мы права сделать заключение, что новая политическая карьера Протопопова базировалась не на стокгольмской беседе, а на той роли, которую ему пришлось играть в парламентской делегации? И «честолюбивые» замыслы Протопопова окончательно оформились в связи с поездкой за границу, но не в Стокгольме, а в Лондоне, Париже и Риме. Со слов Протопопова Штюрмер рассказывал в Чр. Сл. Ком., что, оставшись для содействия Барку в Лондоне, Протопопов имел откровенную беседу с лордом Греем, Протопопов жаловался, что англичане «дают плохой кредит». Грей ответил: «Что же делать, мы больше не можем». – «Неужели Россия лишилась кредита?» – «Россия и русский народ имеют безграничный кредит, кредита лишилось русское правительство». В честолюбивой, но и достаточно сумбурной голове русского дворянина-текстильщика, которого посол в Англии Бенкендорф назвал imbe′cile, укрепилась мысль о какой-то провиденциальной миссии, павшей на него304. В упоминавшемся октябрьском заседании на кв. Родзянко Протопопов в каком-то истерическом припадке (имея «вид пьяного») кричал: «Я чувствую, что я призван вытащить Россию из бед, спасти»305. Родзянко сравнивал Протопопова с «глухарем», который «ничего не видит, не слышит». Спасти Россию могли в представлении Протопопова промышленники, которые должны были «руководить всей жизнью страны». В изображении Родзянко это была ide′e fixe, касаясь которой Протопопов начинал говорить «несуразные вещи».