Глава девятая. Победа «темных сил»
I. Министр – германофил
Где же разводился тот бульон, на котором выращивались бациллы легендарных «сообщений», легко воспринимавшихся на веру в нервозной военной атмосфере? – даже ответственными политиками и дипломатами, как в России, так и за границей? Источником «сообщений» в значительной степени были сами немцы. Недаром германский кронпринц признал, что он видел в назначении Штюрмера «неоспоримый признак желания начать переговоры… о мире». Убежденный тогда, что «военное положение России было очень плохо», кронпринц «всячески доказывал правительству», что «необходимо как можно скорее схватиться за протянутую руку…» «Летом и в начале осени наша дипломатия, – рассказывает высокопоставленный мемуарист, – вела об этом частные переговоры между собой и главной квартирой. Но к практическому осуществлению так и не пришли». Безрезультатность этих мечтаний подтвердил и сам германский канцлер Бетман-Гольвег, лично скептически относившийся к разговорам о возможности сепаратного мира, о котором некоторые говорили как о чем-то «само собой разумеющемся», что может упустить только «самая бездарная дипломатия»314.
В прославленной речи в Гос. Думе 1 ноября Милюков процитировал ряд выдержек из откликов германских и австрийских газет на назначение Штюрмера: «Личность Сазонова давала союзникам гарантию прочности иностранной политики последних пяти лет. Штюрмер во внешней политике есть белый лист. Несомненно, он принадлежит к кругам, которые смотрят на войну с Германией без особого воодушевления» («Берл. Тагеблат»). «Мы, немцы, не имеем никакого права и основания жалеть об этой новейшей перемене в русском правительстве. Штюрмер не будет препятствовать возникающему в России желанию мира» («Кельнская Газ.»). «Особенно интересна, – подчеркнул думский оратор, – статья в “Нейе-Фрейе-Прессе” от 25 июля. Вот что говорится в этой статье: “Как бы не обрусел старый Штюрмер (смех), все же довольно странно, что иностранной политикой в войне, которая вышла из панславянской идеи, будет руководить немец (смех). Министр-президент Штюрмер свободен от заблуждений, приведших к войне. Он не обещал… что без Константинополя и проливов он никогда не заключит мира. В лице Штюрмера приобретено орудие, которое можно употреблять по желанию. Благодаря политике ослабления Думы, Штюрмер стал человеком, который удовлетворяет тайные желания правых, вовсе не желающих союза с Англией. Он не будет утверждать, как Сазонов, что нужно обезвредить прусскую военную каску”».
Отклики немецкой печати воздействовали и на союзное общественное мнение – на дипломатов. В той же речи в Думе Милюков, как очевидец, побывавший в это время снова в Лондоне, говорил, что впечатление от отставки Сазонова было удручающим – «полного вандальского погрома». Лидер оппозиции не остановился перед тем, чтобы рассказать с кафедры Гос. Думы, что он натолкнулся в Лондоне на «прямое заявление», ему сделанное, что с «некоторых пор враг узнает наши сокровенные секреты и что этого не было во время Сазонова» (стенограмма отмечает возгласы слева: «Ага»). Сообщая о «столь важном факте», Милюков отказывался назвать «его источник», прибавляя, что «если мое сообщение верно, то Штюрмер, быть может, найдет следы его в своих архивах». (Родичев с места: «Он уничтожил их».) В показаниях Чр. Сл. Ком. Милюков разъяснил, что подобное предупреждение ему сделал посол в Англии Бенкендорф, в откровенной беседе рассказывавший, что «появление Штюрмера испортило все его отношения, что он привык пользоваться доверием иностранцев, что всегда ему предупредительно сообщали всякие секретные сведения, а теперь он оказался в таком положении, что, когда он приходит, то от него припрятывают в стол бумаги, никогда не показывают и что, когда он, шокированный этой переменой, спросил о причине, то ему сказали: «Знаете ли, мы не уверены теперь, что самые большие секреты не проникнут к нашим врагам. Напротив, мы имеем признаки, что каким-то способом эти секреты становятся известными неприятелю со времени назначения Штюрмера». На вопрос председателя, не было ли у Милюкова возможности «определить тот способ, которым… эти тайны, сообщаемые русскому правительству, могли проникать в руки наших противников», свидетель мог только сказать, что он «дальнейших разведок не делал». «Это был слишком деликатный вопрос, чтобы к нему прикасаться». В беседах с английским послом Милюков «намеренно избегал дальнейших разговоров»315.
Комиссия, вероятно, была разочарована такой отговоркой Милюкова, ибо, допрашивая перед тем Штюрмера, она, в лице Родичева, на основании сообщенного в речи Милюкова 1 ноября, старалась уличить бывш. министра ин. дел. Родичев выразил удивление, что министр не попытался узнать, каким образом профессиональные тайны проникали к врагам, – его обязанностью было «прежде всего проверить, а не опровергать». «Если бы это было, – отвечал Штюрмер, – Бенкендорф сообщил бы министру ин. д., но подобного сообщения не было» «Почему же вы думаете, что гр. Бенкендорф верил министру ин. д., после того, как это случилось? – продолжал Родичев: – Почему вы думаете, что гр. Бенкендорф не опасался, зная, что сведения, отправляемые в мин. ин. д., попадают в руки врагов. Еще бы вы захотели, чтобы он вам посылал это свое заявление. Он его и сообщил другому лицу, которое могло его проверить и которое могло вам предъявить официальное обвинение…» Родичев ошибался: в действительности Штюрмер получил от Бенкендорфа две секретные телеграммы, показывающие, несмотря на их официальный характер316, что Милюков, увлеченный политической борьбой, чрезвычайно усилил то, что ему мог в конфиденциальном порядке сообщить посол в Англии (яркий пример точности, с которой Милюков передавал свои беседы, мы видели на изложении слов Неклюдова). В телеграмме от 13 июля, сообщая о сожалении, которое вызвала в Англии отставка Сазонова, Бенкендорф писал: «Ни одна газета не выразила сомнение в ослаблении уз, связывающих ныне обе империи, и не выражала опасений насчет какого-либо изменения в этом отношении – тем не менее, чтобы избежать всяких колебаний на этот счет в общественном мнении, я полагаю, что какое-то официальное и гласное обязательство в этом отношении, будь то через прессу или другим путем, необходимо в самом скором времени». В телеграмме 1 сентября Бенкендорф подробно изъяснял возможную позицию в будущем Англии (его сообщение само по себе чрезвычайно характерно): «Дымка, которой подернулось доверие к России – доверие, до сих пор неоспоримое и непоколебимое, – легка, но она существует, и я изменил бы всем своим обязанностям, если бы не предупредил вас о ней, так как она служит постоянным оружием нашим врагам… Для того, чтобы разорвать эту дымку, надо очень немного, и я могу только возвратиться к тому способу, о котором позволил себе намекнуть в предыдущей телеграмме – к определенной и категорической декларации, вполне естественной при настоящих обстоятельствах… Само собой разумеется, что здесь дело не идет о нашей верности союзному договору. Вопрос об этом никогда не поднимался ни в какой области. Но дело идет о будущем, о нашем твердом намерении поддерживать после войны принцип англо-русского соглашения»317.
Нет дыма без огня. Что же все-таки мог сказать в частной беседе Бенкендорф Милюкову? Смешно думать, что новый министр ин. д., как бы он ни был германофильски настроен и даже просто национально преступен, сразу стал выдавать сокровеннейшие тайны врагам через посредство «своих тайных агентов». На это довольно грубо намекал Родичев в Чр. Сл. Ком. Никаких изменений в составе министерства Штюрмер не произвел, поэтому вполне искренне он мог ссылаться – в своей уверенности, что фактов, рассказанных Милюковым, не могло быть – на то, что министерство организовано было Сазоновым, «так долго» состоявшим министром. Но был факт, когда секретный английский документ, связанный с назначением Штюрмера министром, попал в немецкую прессу. Так случилось с письмом ст. секретаря лорда Гардинга 8 июня по поводу «тяжелого впечатления», которое в момент переговоров с Румынией произвела отставка Сазонова; «поразительно, какую скверную роль играют всегда русские реакционеры», – добавлял министр, одобряя телеграмму Бьюкенена Царю по этому поводу. Английский посол позднее в воспоминаниях довольно просто объяснял в данном случае факт осведомления немцев: «Я старался сохранить в строжайшей тайне мою телеграмму к Государю, но один из наших почтовых мешков… был перехвачен германцами». Не отсюда ли или из факта аналогичного пошла сплетня, переданная Бенкендорфом и в гиперболической форме изображенная Милюковым?318
В России в национальных консервативно-либеральных кругах, сгруппировавшихся около прогрессивного блока, отставка Сазонова естественно вызвала еще более сильную реакцию, совершенно независимо от той реальной международной политики, которую должен был вести новый министр ин. д. Вел. кн. Ник. Мих. счел необходимым предупредить Царя о весьма «опасном симптоме», который представляет собой взбудораженное общественное мнение в связи с отставкой Сазонова: «Почти вся пресса (кроме «Нов. Времени» и «Земщины») сделала из Сазонова великого человека и своего рода сверхпатриота; все земства, общественные учреждения, союз городов, промышленные комитеты и т.д., послали ему соболезнование… и создали для него особую популярность». В. кн. представлялся чрезвычайно опасным подобный разрыв между правительством и обществом после войны. «Сe n’est pas pour blaguer» (т.е. это не «болтовня»), – заключал Ник. Мих. Это «общественное мнение» давило в свою очередь на союзных дипломатов. Получался заколдованный круг самовнушения.
В такой атмосфере и рождались слухи, связывавшие имя Штюрмера с реальными шагами по подготовке сепаратного мира. Английский посол, хоть и отмечал в воспоминаниях, что с уходом Сазонова в министерстве ин. дел стало преобладать «немецкое влияние», все же в своих донесениях в Лондон был осторожен в фактических выводах относительно «реакционера и германофила» Штюрмера, который «слишком хитер, чтобы защищать мысль о сепаратном мире с Германией». В августовском донесении в министерство, которое Бьюкенен цитирует в воспоминаниях, он ограничивался лишь указанием на то, что не может «рассчитывать на надежные отношения с человеком, на слова которого нельзя положиться и чьи мысли направлены исключительно к осуществлению собственных честолюбивых замыслов, хотя личный интерес и заставляет его продолжать иностранную политику своего предшественника, но судя по всему, он в душе германофил».
У французского коллеги английского посла было больше экспансивности. В конце сентября он записывал в дневник интимную беседу с неким Е. (haut fonctionaire de la Cour), вкладывая в его уста, возможно, многое от самого себя, – из того, что Палеолог получал от своих платных осведомителей (о них он откровенно говорит). Так, этот Е. во время завтрака в посольстве открыто ставил вопрос, почему французский и английский послы не положат конец «измене» Штюрмера. «Мы ждем возможности формулировать против него точные обвинения» («un grief pre′cis»), – отвечает Палеолог. Формально послы ничего не могут поставить в вину министру ин. д. Он исключительно корректен и всегда заявляет о «войне до конца» (la guerre a outrance), «никакого послабления для Германии». Что касается до его потайных действий, то у послов только интуитивные впечатления, подозрения… Каковы же положительные факты, убедившие имевшего при Дворе высокое звание Е. в очевидной «измене» министра? Весь консорциум, состоявший из Распутина, Добровольского, Протопопова и др., имеет второстепенное и подчиненное значение – они простой инструмент в руках анонимного синдиката, малочисленного, но чрезвычайно могущественного, который вследствие утомления войной, боязни революции требует мира. Во главе этого синдиката, конечно, находятся представители прибалтийской знати и придворного мира. С ними крайние реакционеры из Гос. Совета и Думы и господа из Синода, финансовые тузы и крупные промышленники. Через Штюрмера и Распутина они держат в своих руках Императрицу, а через последнюю и Императора. На замечание Палеолога, что Царь никогда не пойдет на разрыв с союзниками, предтеча всех последующих научных «марксистских» концепций говорит послу, что все упомянутые злоумышленники организуют убийство Царя или принудят его к отречению в пользу сына под регентством Царицы. «Будьте уверены, – утверждал Е., – что это план Штюрмера или скорее тех, кто им руководит. Для достижения своих целей они не остановятся ни перед чем: они спровоцируют забастовки, волнения, погромы, продовольственные кризисы; они создадут повсюду такие затруднения, что продолжение войны сделается невозможным» (как это удивительно напоминает записки Деп. полиции!). Палеолог подвел в беседе итог и резюмировал: самое главное сломить Штюрмера, я буду работать над этим.
Можно ли сомневаться, что рассказ Палеолога о Штюрмере, как о переворотчике, как об участнике дворцового переворота справа, сплошная фантазия посла или его платных и неплатных осведомителей. Слишком мало новый премьер подходил к такой активной роли. Характеристика его в этом отношении товарищами по кабинету (Хвостовым, Наумовым, Покровским) довольно единодушна. Пассивный выполнитель велений свыше, без малейшей инициативы, человек ограниченный, которому нечего было сказать своего (по словам Крыжановского, в былые времена Плеве зло говорил о своем ближайшем сотруднике: «Гурлянд – это мыслительный аппарат Штюрмера»), человек, от которого «отскакивает» вся сущность вопросов, «ходячий церемониал», «какой-то футляр», по выражению Наумова, – держался в Совете министров во всех важнейших вопросах «как истукан», и даже не потому, что был очень хитер, фальшив и двуличен (Хвостов), а потому что, по мнению Покровского, заместившего Штюрмера на посту руководителя внешней политикой, находился уже в состоянии «старческого склероза». «Рамольный человек», но человек «большой выдержки», умевший «очень глубокомысленно молчать», – добавляет характеристику не то подручный премьер-министра, не то приставленный к нему для наблюдения Манасевич-Мануйлов.
Сугубо отрицательная характеристика, свидетельствующая о духовной пустоте преданного верховной власти царедворца, значительно преувеличена. Преувеличен даже старческий маразм Штюрмера в дни его премьерства. Сделанные лично Штюрмером резюме его всеподданнейших докладов не подтверждают такого мнения. Штюрмер вовсе не был таким полным ничтожеством, таким безличным, как изображали его преимущественно после крушения старого режима во время революции. Он издавна довольно «неуклонно» вел свою линию, – отметила еще в 1904 г. генеральша Богданович непременного посетителя ее «политического салона», каким был находившийся тогда в оппозиции сотрудник Плеве, сам собиравший у себя «благомыслящих людей». Был ли он «без лести предан» Монарху? Богданович записала в свое время отзыв Штюрмера о Царе, которого он находил фальшивым, и о Царице, которую считал находящейся на грани сумасшествия. (Надо отметить, что Штюрмер принадлежал к числу тех немногих царедворцев, которые не позволяли себе во время допросов в Чр. Сл. Ком. никаких отрицательных экивоков в сторону представителей павшей монархии.) Карьеризм не сбивал Штюрмера с позиции, им занятой. В 1908 г. он был общепризнанным кандидатом правых в председатели Совета министров. Будучи членом Гос. Совета, впоследствии он сумел организовать у себя один из наиболее видных центров политического сосредоточения правой общественной мысли, остро и широко реагировавшей на все злободневные вопросы текущего момента. Руководил прениями и делал заключения, по словам Белецкого, давшего в своих показаниях подробную характеристику «политического салона» Штюрмера, всегда сам хозяин…
Тенденциозность свидетелей, изображавших в Чр. Сл. Ком. заместителя Горемыкина, таким образом очевидна, и все же их отзывы говорят о том, что Штюрмер в дни премьерства уже не был тем человеком, который мог бы «своими крепкими руками в бархатных перчатках сжать общественные настроения» (таковы были намерения Штюрмера по утверждению, как мы видели, Белецкого). Не более был он способен повернуть руль внешней политики – он и здесь шел по проторенному пути; поэтому ему казалось, по его собственным словам, дело иностранной политики сравнительно легким. Добросовестный человек, ближайший помощник и единомышленник Сазонова, фактически выполнявший функции министра ин. дел между отставкой Штюрмера и назначением Покровского, – Нератов, в показаниях Чр. Сл. Ком. засвидетельствовал, что между ним и Штюрмером фактически не было «разногласия». Вместе с тем на вопрос председателя, не испытывало ли министерство «противодействия со стороны каких-либо безответственных лиц» или, как их тогда называли, «темных сил», Нератов определенно заявил: «В области внешней политики ничего подобного за это время сказать не могу». «Слухи, которые ходили около имени Штюрмера, действительно создавали в посольствах атмосферу некоторого недоверия, но я не думаю, – осторожно заключал свидетель, – чтобы они могли найти потом фактическое тому подтверждение».