«Германофилом» в общественном сознании Штюрмер был постольку, поскольку им был всякий реакционер. Для Милюкова, например, оба термина были синонимом (см. его показания). Между тем подобное обобщение нельзя не считать ошибочным – и особенно тогда, когда оно делалось в период обостренных националистических настроений. Показательно в этом отношении настроение организаций, примыкавших к различным разветвлениям так называемого «Союза русского народа», который с течением времени раскололся на враждебные друг к другу фракции. В малокультурной среде отпечатки, даваемые психозом войны, неизбежно приобретали более примитивные и грубые формы, чем в интеллигентских кругах. Только полное игнорирование фактов и привычка делать заключение из предвзятых предпосылок может привести к утверждению, что «Союз русского народа» во время войны принял германскую ориентацию (Чернов).
Не знаю, посылали ли в действительности в 1904 г. «истинно русские» телеграмму Вильгельму, как то живописует Витте, но их германофильство исчезло, как дым, во время войны. Показательна отметка Палеолога со слов Мих. Стаховича, что доктрина правых о союзе с Германией – в интересах внутренней российской политики – совершенно разрушена была агрессией в отношении Сербии. Принадлежавший к этой среде Винберг, автор книги «В плену у обезьян», вспоминает о том «страстном патриотическом воодушевлении», которое вызвала в нем, горячем защитнике союза с Германией, разразившаяся война.
Маркову 2-му не раз напоминали сказанные им перед войной слова: «Маленький союз с Германией лучше, чем дружба с Англией и Францией», – напомнили и в Чр. Сл. Ком., на что Марков логически отвечал, что он говорил только «не воюйте», это «совсем не то, что говорят во время войны большевики». Во время войны Марков с присущим ему пафосом призывал в Думе вести войну «до разгрома ненавистного тевтона» (речь в годовщину войны). В этом отношении фанатик-прозелит Пуришкевич, отколовшийся в декабре 15 г. от Маркова 2-го и Замысловского, совсем не был одинок. Его прозелетизм сказался лишь в том, что он в своей двухчленной формуле «жидоедства» во время войны сменил «жида» на «немца», за что и пришлось ему уйти из председателей московской палаты Союза Михаила Архангела319. Другие единомышленники в своем национализме своеобразно сочетали и то и другое. Всероссийское совещание монархических организаций и правых деятелей в Н. Новгороде в ноябре 15 г., при участии Дубровина и Маркова 2-го, вырабатывает систему мер, необходимых для того, чтобы «достояние православной России», т.е. земля русская, «ни одной пядью своей не могла принадлежать немцам и жидам…» Так как «жиды и немцы задались целью сокрушить православную Россию», то в резолюции «секции по борьбе с жидовским засилием» нижегородского съезда доводилось до сведения правительства, что «жидовская тайная система “государства в государстве” зиждется на одних и тех же вероучительных и моральных основаниях, какие лежат в основе современного германизма», а также и о том, что «мировое жидовство на свою “мировую копейку” (миллионы) содержит при правительстве особую агентуру, подкупом добывающую через слуг и мелких чиновников преждевременно все государственные замыслы и тайны, и что существующая неестественная дороговизна есть следствие системы объединенного действия “жидов с немцами”»320. Тема о «немцах и жидах», действующих купно «с внутренним врагом нашей родины» (конституционалистами, парламентариями, революционерами), развивается и в более раннем (августовском) «окружном послании» главного Совета «Союза р. н.» к русским людям: «Злодеи понимают, что уже близок день, когда доблестные русские войска дружным натиском погонят злобного германца назад в Германию» «спешат пробраться к власти…, чтобы потом сказать народу: “Смотрите, стоило нам поручить управление Россией – и мы дали войскам победу”. О, гнусные лицемеры!»
В этой демагогической пропаганде особенно ярка позиция главы астраханских монархистов Тихановича-Савицкого. Его позиция интересна потому, что его настойчивые телеграммы доходили до царской четы, и подчас кажется, что А. Ф. повторяла только слова этого человека – человека «нервнобольного и крайне экзальтированного», по характеристике местного губернатора в донесении Департаменту полиции (Крыжановский просто называл его «сумасшедшим»). Проповедь Тихановича подлинно проникнута неудержимой «страстью» к отстаиванию «Святой Руси» от «кровожадного немца», которому помогают все «левые: интеллигенты, богатые промышленные классы, синдикаты, банки и евреи». «Немцы сыплят деньгами – десятками миллионов, чтобы только поднять у нас смуту». «Все помыслы и действия населения должны быть направлены к одному – неизменной и скорейшей победе над свирепым врагом» «всякое преобразование внутренней жизни, вызывающее раздоры, а также забастовки и разные народные волнения (даже из-за дороговизны) в теперешнее время равносильны помощи немцам, а точнее “правительству измены”» («Листок» саратовского совещания – только для руководителей монархических организаций). Крамола «в помощь внешнему врагу готовится схватить за горло исполнительную власть» Немцы «с затаенным радостным трепетом, как верную победу свою», ждут осуществления программы «прогрессивного блока». «Вера твоя в милость Божию и конечную победу есть вера всего русского народа, пока он видит, что власть в единых руках царских», – гласила заключительная телеграмма Царю саратовского совещания, собравшегося по инициативе Тихановича-Савицкого.
Идеология шла рука об руку с практикой. Демагогия руководителей «Союза р. н.», принявших «германскую ориентацию» во время войны, разжигала низменные националистические страсти в низах того городского мещанства, где вербовались кадры Союза «истинно русских»321, – и она весьма склонна была свой патриотизм проявлять в организации антинемецких погромов в городах. Эти «здоровые, благомыслящие подданные», как называла их в своих письмах А. Ф., склонны были проявлять «чувство озлобления» и к особе Государыни Императрицы, как к «немке». «Яркое свидетельство», соответствующее сводке московского Охранного отделения, находим в майском (15 г.) погроме в Москве, когда только усилиями полиции «был предупрежден разгром на Ордынке, т.е. обители вел. кн. Елиз. Федор.: «Феликс (т.е. Юсупов) сказал, – писала сама А. Ф., – что в карету Эллы бросали камни и в нее плевали…» Обыватель был убежден, что в Марфо-Мариинской общине на Ордынке скрывается некто иной, как принц Гессенский.
III. Внешняя политика Штюрмера
Церемониймейстер высочайшего Двора, б. тверской и ярославский губернатор не был, конечно, столь элементарно первобытен, как астраханский торговец, владелец нотного магазина, направлявший монархические организации «против немецких шпионов», «против немецкой пропаганды», в «борьбу за русское» за «национально-православное». Гиппиус, познакомившаяся со Штюрмером в 1902 г., когда Мережковские ездили на Волгу «во град Китеж и Святое озеро», отметила сугубое «русофильство» и подчеркнутое «православное благочестие» щеголявшего своей европейской культурностью губернатора, выставлявшего в Ярославле церковные древности. Немецкая тень, по мнению писательницы, уже тогда преследовала потомка австрийского комиссара на Св. Елене322, и, может быть, поэтому в присутствии писателей он так гордился царским автографом и масонскими регалиями дедов. У нас, однако, нет основания заподозрить искренность того «официального национализма» и даже славянолюбие старомосковского закала, носителем которого он себя считал. «Он был более русский, чем всякий русский» – сказал про Штюрмера Протопопов в Чр. Сл. Ком. – Он, если можно так выразиться, на дыбах ходил…» Манасевич уверял, что Штюрмер намеревался и в министерстве ин. д. дать «чисто русское направление».
Мечты честолюбивого царедворца шли далеко, если верить рассказам Палеолога и Бьюкенена. Последний с мало скрытой иронией передает, что Штюрмер в одном из разговоров с ним «совершенно серьезно» высказал мысль, что будущая мирная конференция будет происходить в Москве и что он будет назначен председателем. Более образно передает аналогичную беседу Палеолог. Он увидал в кабинете Штюрмера три гравюры, которых не было прежде и которые воспроизводили сцены Венского, Парижского и Берлинского конгрессов. Четвертое место было пусто. Оно, по словам Штюрмера, предназначалось для ближайшего конгресса, который, «если Бог благословит», будет в Москве. Как это будет прекрасно, – в экстазе говорил русский премьер… Как-то невероятно, чтобы министр, как бы специально выбранный для подготовки все же унизительного сепаратного мира, мечтал о пышном всемирном конгрессе в Москве для умиротворения всего мира!
Французскому послу «русский мир» вовсе не казался столь прекрасным323. Его ухо гораздо больше ласкал призыв к «миру французскому», который он услышал в речи члена Думы Маклакова на объединенном думском и городском банкете в Петербурге в честь французских делегатов Вивиани и Тома… С либеральными кругами, конечно, у послов было больше контакта, что объясняется не только большей идеологической близостью, но и тем преувеличенно идеалистическим отношением к союзникам, которое было присуще русской общественности в эпоху великой войны и которое подверглось большому испытанию в дни революционной бури и последующей гражданской войны, когда с отчетливостью перед сознанием, быть может, несколько упрощенно, встала формула, данная в Чр. Сл. Ком. царским министром Хвостовым старшим: «Нас платонически не могут любить ни англичане, ни французы. Они любят нас… постольку, поскольку им выгодно. И когда были различные переговоры… они своих выгод не забывали и довольно сильно на нас нажимали». Эту эгоистическую позицию Хвостов находил «вполне естественной». В идеализме русского либерализма, конечно, была и доля патриотического эгоизма – через союзников пытались провести свою внутреннюю политику и оказать давление на правительство