389. Если и был здесь некоторый «отбой» (Бенкендорфу рекомендовалось не поднимать вопроса по собственной инициативе), то он в большей степени может быть объяснен (как и в реплике Царя Бьюкенену о Польше) умеряющим влиянием Алексеева, который не сочувствовал форсированию константинопольской проблемы. Припомним, что начальник штаба исходил из соображения, что «осуществление вековой задачи на Бл. Востоке представляет совершенно особую стратегическую задачу, которую нельзя ставить в непосредственную связь с происходящей войной». Значительно позже накануне революции (26 февраля) представитель мин. ин. д. в Ставке Базили писал новому министру: «В разговоре с С.Д. Сазоновым, так и особенно с Б.В. Штюрмером, генерал высказывал определенное мнение, что объявлять urbi et orbi о предоставлении нам Константинополя и проливов не следует. По твердому его убеждению, надо сначала подойти к выполнению столь крупной военной задачи, обеспечить ее успехом, а потом уже говорить о ней. На это Б.В. Штюрмер возражал, указывая, будто оглашение признания нашими союзниками наших прав на проливы необходимо для успокоения общественного мнения в России, и, к сожалению, эта точка зрения возобладала».
Вопрос, поднятый Штюрмером 21 августа, медленно продвигался вперед, встречая главным образом противодействие «общественного мнения» в Зап. Европе. Через два месяца в телеграмме 30 октября из Парижа Извольский все еще говорил о той оппозиции, которую оказывают правительству «крайние парламентские фракции палаты депутатов в вопросе о распубликовании “константинопольского соглашения”». Это «общественное мнение» во всяком случае связывало возможность получения Россией «приза» одновременным компенсирующим манифестом о Польше, что, в свою очередь, должно было тормозить дело, так как в представлении верховной власти твердо укоренилось желание издать тот или иной акт, касающийся Польши, только в момент, когда русские войска вновь перейдут границу: «Друг», которому Бог дал «больше предвидения, мудрости и проницательности, нежели всем военным вместе», настаивал на этом (письмо А. Ф. 7 сентября). Опубликованная дипломатическая переписка показывает, какое большое значение придавали «аргументу о Польше» русские заграничные представители – Бенкендорф не раз настаивал из Лондона на опубликовании манифеста о Польше, в целях облегчить разрешение константинопольского вопроса, указывая, что это могло бы иметь особенно «большой вес» в Париже. Поворотным пунктом надо считать германский акт 22 октября… Союзнические послы в Петербурге, довольно тесно связанные с либерально-националистическими кругами в России и усвоившие себе их политические настроения, оказывали соответствующее влияние на свои правительства. Так, Бьюкенен в телеграмме 28 октября указывал Грею, что Константинополь был бы прекрасным ответом на германскую декларацию о независимости русской Польши. В итоге этого давления Извольский телеграфировал Штюрмеру, что Палеологу предписано сговориться со своим британским коллегой о форме опубликования соглашения о Константинополе и что Бриан объяснял «недоразумением» происшедшую затяжку. Таким образом, лично Штюрмер не только не тормозил декларативной реализации «константинопольской проблемы» (по утверждению Белецкого, он ставил ее себе в заслугу), но скорее пытался муссировать вопрос, желая тем самым до некоторой степени подладиться под националистические и, если угодно, «империалистические» тенденции оппозиционной к нему общественности (точнее, думских кругов, примыкавших к прогрессивному блоку) и смягчить инсинуацию и клевету вокруг своего имени.
Как раз в это время, еще до речи Милюкова, усиленно распространялась копия августовского письма Гучкова к Алексееву, в котором так определенно говорилось о «прочной репутации» Штюрмера, «если не готового уже предателя, то готового предать». Нет ничего удивительного в том, что подлинные «германофилы», т.е. немецкие агенты, пытались подкапываться под переговоры, которые шли между министерством ин. д. и дипломатами союзных государств, и развивали противоположную тезу запоздалой аргументации эпохи «миссии Васильчиковой». Так, в октябре Палеолог записывает, как всегда со слов многочисленных информаторов, являющихся во французское посольство, распространенные суждения на тему: Константинополь не может быть взят силою русского оружия; союзники, несмотря на обещания, никогда не предоставят России проливы; только Германия может обеспечить их за Россией и готова на это, если Россия заключит мир; будет прекрасен тот день, когда славянство и германизм примирятся под высью купола Св. Софии. Беда была, конечно, не в том, что Палеолог записывал для истории в дневник, преувеличивая этот не столько обывательский, сколько пропагандистский фольклор – плохо было то, что он одновременно сообщал с соответствующим преувеличением о всей этой подчас фантастической «информации» дипломатическими депешами в Париж.
Тот же Палеолог записал, что тов. мин. ин. д. Нератов утром критического 1 ноября официально ему сообщил, что Штюрмер намеревается в правительственной декларации огласить в Думе, что русский народ должен напрячь все усилия, чтобы получить Константинополь, и что Царь тверд в своей воле объединить польские территории в автономное государство. Это выполнил уже преемник Штюрмера на председательском посту – Трепов 19 ноября.
«Константинопольский аванс» немцам со стороны «партии сепаратного мира» по всей справедливости должен быть отнесен к числу общественных и еще более дипломатических уток.
Среди всего того, что сплеталось вокруг имени Штюрмера в связи с разговором о подготовке заключения сепаратного мира, может быть, одно заслуживало бы внимания, но это единственное было совершенно вне поля зрения тогдашних обвинителей, ускользнуло оно и из внимания исторических обличителей. В Чр. Сл. Ком. имелись сведения, что Штюрмер вел продолжительную, «в течение нескольких часов», беседу с Колышко перед его отъездом за границу. Откуда получила эти сведения Комиссия – мы не знаем: может быть, непосредственно из допросов самого Колышко, арестованного тогда контрразведкой. При допросе Штюрмера 14 июля этот вопрос ему был поставлен. Стенографическая запись довольно суммарно запротоколировала происходившее. Штюрмер не отрицал, что Колышко был у него «вечером, сказал, что поедет в Швецию и рассказывал… свои планы». Штюрмер отрицал, что у него могла быть беседа «о делах государственной важности в связи с вопросом о мире». «Я его так мало знал. Как же я мог говорить с человеком, которого мало знал? Я познакомился у кн. Мещерского, но там Колышко давно не бывал».
Не имея перед собою «дела» Колышко, трудно сказать, насколько он фактически был изобличен контрразведкой и насколько мы вправе этому будущему деятелю эмигрантского монархического Кобурга приклеить безапелляционную этикетку немецкого агента, но в обстановке 17-го года интимная беседа с таким человеком могла казаться подозрительной. До революции Колышко оставался популярным в известных кругах журналистом, нашумевшим, особенно в провинции, в качестве драматурга, который прославлял «великого человека», новатора гр. Витте. Непосвященная публика не разбиралась, конечно, в превращениях малоизвестного «Серенького» из реакционного «Гражданина», которые заставляли относиться к популярному журналисту Колышко с некоторым предубеждением: «Серенький» из «Гражданина» Мещерского действовал в трех лицах, довольно отличных друг от друга, – «Баян» из «Русского Слова», был «Рославлем» в «С.-Пет. Ведомостях» и «Рогдаем» в «Новом Времени…»
Сам по себе прием честолюбивым министром-председателем, не очень осведомленным в делах дипломатии, Колышко-Баяна не может быть поставлен в вину. «Баян» мог быть для Штюрмера хорошим информатором закулисных махинаций за границей. К сожалению, для нас нет возможности выяснить точно дату посещения Колышкой Штюрмера. Последний не рассказал в Комиссии, какие «планы» развивал перед ним предприимчивый журналист, соединявший со своей литературной профессией и прибыльные финансовые операции. Сам Колышко одному из своих друзей из рядов русских «пацифистов», работавших за границей во время войны, Сукенникову, передавал, что он был вызван по инициативе Штюрмера из Стокгольма для ознакомления с положением дел, причем он, Колышко, откровенно сказал, что по тогдашнему положению на войне Россия может спастись лишь сепаратным миром. На что Штюрмер возразил: «Мне известно, что в связи с моим назначением создалась легенда, что я избран для того, чтобы заключить сепаратный мир. Люди только забывают, что, если бы я преследовал эту цель, у меня был бы могучий противник – Царь, который никогда не изменил бы союзникам и не нарушил бы своего слова».
Связь Колышко с немецкими деятелями как будто вне сомнения, равно как и его «пацифистские» наклонности. Не мог ли он быть одним из тех русских, «дружески расположенных к Германии», с которыми видный германский политик Тирпиц имел случай беседовать осенью 1916 г. и из бесед с которыми он вынес заключение, что тогда «существовала возможность заключить мир с Россией»? В воспоминаниях германский морской министр набросал и примерный проект возможного мира – с уступкой Россией некоторой территории, граничащей с Восточной Пруссией, за счет приобретений в Галиции с предоставлением России права прохода для военных судов через Дарданеллы, с уплатой Германией русских долгов Франции и т.д. При посредничестве Петербурга, – полагал Тирпиц, – можно добиться мира на всем континенте, т.е. с Францией. Так создалась бы основа «великого союза» против англо-саксов… Передавал ли Тирпиц своим русским собеседникам какие-либо конкретные планы, выходившие за пределы «предположений», мы не знаем.
Безответственные посредники любят набавлять себе цену и преувеличенно изображать свой удельный вес и влияние. Можно предположить, что информация о мире, появившаяся в бернском органе социалиста Гримма, имела источником одну из таких безответственных бесед. Было бы, однако, слишком смело сделать вывод, что Штюрмер был хотя бы только осведомлен (в интерпретации одного из русских «пацифистов») о предположениях Тирпица или какого-либо другого авторитетного германского деятеля. Хотя лорд Грей, на основании сведений, полученных из «ответственного источника», уведомил британского посла в Петербурге, что в Стокгольм приезжал один крупный германский дипломат и что в Швеции еще недавно велись переговоры об условиях сепаратного мира (ликвидация европейской Турции, нейтрализация Дарданелл, уступка России Галиции и предоставление ей займа в 1500 т. марок) между государственным деятелем и русским, возвращавшимся из Лондона, – надо думать, что английский министр ин. д., в свое время осведомленный представителем министра в России, повторял в несколько модернизированном виде старые сведения о стокгольмской беседе, скорее всего с братом знаменитого банкира Варбурга