390. Так очевидно и понял Бьюкенен, затронувший в октябрьской аудиенции, после получения сообщений Грея, у Царя вопрос о «стокгольмском свидании».
Мы видели уже, с какой категоричностью ответил Николай II. Неприемлемые для немецких империалистов тирпицовские «предположения» еще более были чужды русскому Императору, с болезненной чувствительностью относившемуся к мысли о потере какой-нибудь территории, которая входила в состав Российской империи. Очень показательна в этом отношении беседа энергичного английского посла с Царем при посещении Могилева в начале октября. Бьюкенен хлопотал о присылке японских войск на русский фронт, к чему совершенно отрицательно относилось русское высшее военное командование. Воспользовавшись аудиенцией, посол попытался непосредственно убедить самого верховного вождя в возможности такого акта со стороны Японии, «если ей за это будет предложена существенная компенсация». «Соглашаясь в принципе с этой мыслью, – рассказывает сэр Джордж, – Государь спросил, имею ли я представление относительно характера подобной компенсации. Я ответил, что на этот счет у меня нет никаких определенных данных, но что по некоторым замечаниям виконта Мотано (японского посла в Петербурге, назначенного в это время министром ин. д. в Токио), во время одного из наших последних разговоров, я мог заключить, что уступка русской или северной части Сахалина будет весьма приемлема для его правительства, Государь сразу возразил, что об этом не может быть и речи, так как он не уступит ни единой пяди русской земли. Я позволил себе напомнить Е. В. знаменитую фразу Генриха IV: “Paris vaut bien une messe”, – это оказалось бесполезным, так как я заметил, что Государь чувствует себя не совсем хорошо, я не старался продолжить разговор».
III. «Марксистская» концепция
Почти одновременно с Милюковым в эмигрантской печати выступил Ленин, в сущности опиравшийся на ту же бернскую информацию. В статье «О сепаратном мире» («Соц. Дем.» 6 ноября) и более поздней «Поворот в мировой политике» (31 января) лидер левых циммервальдцев не искал корней измены «придворной шайки» и самого «царизма» – он стремился раскрыть те объективные причины, которые намечали во «всемирной политике» поворот от «империалистического союза России с Англией против Германии к не менее империалистическому союзу России с Германией против Англии». Основная причина лежала, по его мнению, в экономике – в отсталости ресурсов страны, «чем больше вырисовывались для царизма фактическая военная невозможность вернуть Польшу, завоевать Константинополь, сломить железный германский фронт, – тем более вынуждался царизм к заключению сепаратного мира с Германией». Впоследствии историки марксисты из большевистской фракции еще сильнее нажали педаль. Для Покровского уже было несомненно, что «хозяйство страны валилось в пропасть», и для того, «чтобы остановить падение, нужно было заключить мир». (Из предисловия к печатанию записки Родзянко, представленной Царю накануне революции.) Выученики же самого Покровского из «исторического семинария Института красной профессуры» готовы признать, что «царизм» даже объективнее оценивал обстановку, чем «буржуазия», – он «рассчитывал точнее», чем Милюков и Гучков. Поняв, что русский империализм исчерпал свои ресурсы, самодержавие «резко повернуло свою политику в сторону заключения сепаратного мира с Германией».
Оставим в стороне слишком сложный вопрос о намечавшемся будто бы в конце 1916 года повороте во «всемирной политике» и о готовности «царской России» заключить союз с «юнкерской Германией», т.е. разрешение Николаем II в силу неудачной войны десятилетиями стоявшей перед властью проблемы – и разрешение притом не в духе «завета», полученного от Александра III. Кто реалистичнее оценивал положение, либеральные ли экономисты, составлявшие для председателя Думы его всеподданнейшую записку и видевшие «катастрофичность и трагичность положения России» не столько в истощении экономических ресурсов страны, сколько в дезорганизации духа и отсутствии доверия между властью и обществом391, или их антагонисты из левого социалистического лагеря? Одно можно сказать с определенностью: экономисты из ленинской фаланги приписывали свои собственные мысли «царизму», и поскольку последний сливался с верховной властью, у его представителей не могла создаться та психология, которая как бы неизбежно толкала на путь заключения сепаратного мира. Родоначальник большевистской историографии слишком часто свои отвлеченные схемы склонен был признавать за схемы исторические, т.е. вытекающими из анализа конкретных фактов. Раз существовали «объективные» условия, то «не может подлежать сомнению, что переговоры о сепаратном мире между Германией и Россией действительно велись». На деле Ленин, подобно Милюкову, без критики уверовал в сообщение «Berner Tagewacht», подтвержденное, как поспешил заявить гриммовский орган в ответ на официальное опровержение местного русского посольства, «положительными сведениями», которые имеются по этому поводу в «торговых кругах Швейцарии и России…»
Схема Ленина получила дальнейшее развитие и обоснование в советской литературе, попытавшейся современную легенду превратить в историческую действительность. Молодых марксистских историков, прошедших большевистскую «школу Покровского», естественно, не могла удовлетворить слишком упрощенная схема, порожденная настроением военного времени и связанная с представлением о германофильских симпатиях «немки» на русском престоле, которая возглавляла немецкую партию при Дворе. Не удовлетворяла их вполне и рожденная той же элементарной психологией легенда об «измене» придворной клики, испуганной призраком грядущей революции, – легенда, легко подхваченная в свое время западноевропейскими дипломатическими кругами. Историки, разделяющие вульгаризованные теории «экономического материализма», и в силу этого распределяющие довольно упрощенно общественно-политические взгляды только по экономическим категориям, пытались подвести под пропаганду сепаратного мира более широкую социальную базу, нежели та, которую представляет узкий круг придворной знати, примыкавший ко взглядам петербургского «Cour de Potsdam». Однако зерно истины, лежащее в признании объективного факта возможной зависимости отношений некоторых общественных групп к войне от существовавших экономических отношений, тонет у этих историков в груде догматических построений, слишком часто совершенно не считающихся с реально существующей действительностью, не говоря уже о невозможности конкретную людскую психологию со всеми ее сложными перипетиями уложить на прокрустово ложе экономических выкладок.
В результате они сами запутываются в противоречиях своих логических построений. Теза о «дуэли двух капиталов» – так называемого промышленного, который втягивается в войну, и торгово-финансового, обнаруживающего пацифистские тенденции, не выдерживает прикосновения критики. При современной структуре экономического мира финансовый капитал оказывается неразрывно связанным с промышленным, и приходится делать оговорку о пацифистских тенденциях международных банковских сфер постольку, поскольку они не связаны с металлургической промышленностью. Русская действительность открывала иную тенденцию – идею мира советские историки прощупывали как раз среди представителей синдицированной металлургии. Действительность надлежало подогнать под догму и сделать вторую оговорку, что наступил момент, когда металлургическим синдикатчикам война перестала приносить колоссальные экономические выгоды, и надо было думать, как пушки вновь перелить на орало. Отсюда их пацифизм. С другой стороны, нельзя было скинуть с исторических счетов тот факт, что поместный класс – дворянская опора монархии – шел во время войны, в значительной, по крайней мере, пропорции, за либерально-империалистической буржуазией, представленной в Думе «прогрессивным блоком»; недаром А. Ф., желая роспуска оппозиционной в своем большинстве Гос. Думы, писала мужу: «вели им разъезжаться по деревням и следить за ходом полевых работ» (9 июля 1916 г.). Попытка примирить явно и выпукло выступающие противоречия приводит к новой ограничительной оговорке: пацифистски-реакционные группы, приближающиеся в России к власти в течение войны и подготовлявшие сепаратный мир, который знаменовал собой политическую перестраховку на Германию, представляли собой объединение банковского синдиката, опирающегося на металлургическую промышленность, с аграриями, т.е. помещиками-феодалами. Правда, владельцам земельных латифундий выгодны были свободные проливы, т.е. главный «приз» войны, но затяжка военных операций, связанных с закрытием свободного вывоза хлеба, била по карману «торговый капитал, воплощаемый высшим дворянством», и т.д.
Не наша задача быть зодчим при этой нестройной политико-экономической архитектуре, выравнивать фундамент и распутывать клубок противоречий. И все дальнейшие сведения о предположениях, мнимых или действительных, касавшихся подготовки сепаратного мира, мы будем рассматривать в прежнем ограничительном порядке.
Глава одиннадцатая. На распутье
I. «Тяжелые дни»
1. Отставка Штюрмера
Никаким официальным опровержениям современники, загипнотизированные слухами, сомнениями и «информациями», не верили. С достаточной определенностью высказал это с кафедры Гос. Думы неуравновешенный монархист Пуришкевич, так долго юродствовавший в Думе, а во время войны, по собственному выражению, взобравшийся на колокольню Ивана Великого и на всю Русь святую вдруг закричавший: караул! «Когда много кричат о том, что мира не будет, – говорил бессарабский депутат 19 ноября по поводу циркулярной депеши Штюрмера 3 ноября за границу с опровержением «нелепых слухов» о сепаратных переговорах между Россией и Германией о заключении сепаратного мира, – значит, есть кто-то, кто стремится, чтобы мир был заключен». «Верно», – раздалось с мест левых в Думе. Конечно, сторонники мира были, но ведь дело было не в этом, а в том – был ли «сепаратный мир» активным стимулом правительственной политики. Надо признать, что о сепаратном мире больше всех и громче всех кричали как раз те, кто боролись с подобной тенденцией и тем самым популяризировали лозунг: «мир во что бы то ни стало», к которому «так внимательно» прислушивались в Германии (из жандармских донесений в октябре 1916 г.). Насколько чужда была верховной власти концепция, ей приписываемая, видно из того, как протекал кризис правительственной власти после «скандала», разыгравшегося в Гос. Думе 1 ноября.
У нас нет толкового рассказа о том, что было в Совете министров. Согласно показаниям Милюкова в Чр. Сл. Ком. на основании того, что он узнал «позже», «Штюрмер решительно выступил с требованием отсрочки Гос. Думы, т.е. перерыва ее занятий. Поддержки он не встретил, большинство министров высказалось против этого, и единственное удовлетворение, которое ему дали, это по поводу вопроса о моем преследовании… Было отклонено преследовать меня от правительства, и они предоставили это делать ему лично в форме обвинения меня в клевете». Информаторы Палеолога донесли ему, что Штюрмер требовал роспуска Думы и ареста Милюкова, но его поддержал только Протопопов.
Единственным надежным источником для нас может быть черновой текст всеподданнейшего доклада Штюрмера, который во всяком случае определял позицию самого премьера. 3 ноября он докладывал Царю: «Высочайшим словом, начертанным на моем докладе (речь идет о докладе 31 октября и о резолюции Царя по вопросу о роспуске Думы, полученной в Петербурге лишь 2 ноября), определяются дальнейшие мероприятия правительства в отношении к Гос. Думе. Правительством приняты все зависящие от него меры для установления совместной с Думой работы. Итоги первых трех дней оставляют, однако, мало надежды на возможность достижения такой цели. Гос. Дума до сих пор еще не приступила к рассмотрению внесенных законопроектов. Ее занятия протекают исключительно в обсуждении необходимости добиться отстранения ныне существующего правительства, неспособного и злонамеренного, способов борьбы с ним впредь до его ухода и до замещения кабинета таким составом, который будет опираться на большинство Гос. Думы и будет перед нею ответственным. Дума не критикует отдельных мероприятий правительства, а только огульно и ожесточенно нападает на наличный состав Совета министров, и в особенности на его председателя. Его обвиняют в государственной измене, в освобождении от заключения ген. Сухомлинова, во взяточничестве полицейского агента Мануйлова и т.д. Возведенные на меня обвинения, первоначально изложенные в речи депутата Милюкова, вынудили меня заявить председателю Думы о возбуждении мною против Милюкова преследования по суду за клевету392.
В речи того же депутата Милюкова было допущено и иного рода заявление, по поводу которого я потребовал в тот же день от Родзянко объяснений о том, какие им были приняты меры воздействия на оратора. Правительство в пределах, допускаемых его достоинством, спокойно будет выдерживать все разнузданные натиски Думы и будет избегать поводов к дальнейшим с ней недоразумениям. На успешное разрешение предстоящей ему задачи представляется мало данных, так как на правительство возводятся не конкретные обвинения, а ставится принципиальный вопрос: “Мы или они”, и речь идет о решении Гос. Думы провести в жизнь страны новый правительственный строй. Затем правительством будет сделана попытка к возврату Гос. Думы на путь исполнения ею ее прямых обязанностей. Совет министров возложил на министров военного и морского поручения выступить в Думе с напоминанием о том, что чрезвычайные обстоятельства военного времени настоятельно требуют принятия неотложных мер к содействию армии и флоту в их борьбе с внешним врагом, и что к разрешению этой первостепенной важности задачи долг патриотизма повелевает немедля обратить все силы законодательных учреждений».
Судя по довольно бестолковой стенографической записи показаний б. военного министра Шуваева в Чр. Сл. Ком.393, в Совете министров царила растерянность после того, как Штюрмера «отчитали» в Думе. «Говорят, что все-таки нужно дать пояснение, нужно в Думе кому-нибудь выступить». «Ну, один, другой, третий… Да военному министру», – показывал Шуваев применительно к своей своеобразной, отрывочной манере говорить. «С этим обращается Штюрмер: вам». Шуваев, как «солдат», принял приказание, но отказался выступать по «шпаргалке», предложенной мин. юст. Макаровым.
Заседание Думы 4-го, где выступили военный и морской министры, по замечанию Палеолога, произвело «сенсацию» – особенно показательным явилось как бы демонстративное публичное пожатие военным министром руки лидера думской оппозиции, выступавшего с изобличением 1 ноября. Всеподданнейший доклад Штюрмера и показание самого Шуваева опровергают свидетельство Родзянко, что военный и морской министры явились в Думу «на свой риск и страх» и что правительство оставалось совершенно «равнодушным» к этому выступлению. Штюрмер во всеподданнейшем докладе изобразил так: «Вчера, 4 ноября, министры военный и морской выступили в Гос. Думе и заявили о полном обеспечении русской армии и флота всем необходимым для дальнейшей обороны государства и о твердой их уверенности в том, что враг уже надломлен и что окончательное его поражение с каждым днем приближается. Морской министр добавил, что государственная оборона требует совместной работы правительства с Гос. Думой. Означенные заявления были встречены Гос. Думой с единодушным сочувствием и были приняты, как свидетельство о том, что война будет продолжаться и что слухи о сепаратном мире должны рассеяться. При дальнейшей оценке речей министров часть Гос. Думы высказалась, что слова об единении правительства с народными представителями должны быть приняты, как решение со стороны правительства переменить нынешний состав министерства». «5 и 6 ноября, – заключил Штюрмер, – общих собраний в Гос. Думе не будет. В понедельник, быть может, установится тот желательный в настроениях Гос. Думы перелом, и она перейдет к работе законодательной».
В следующем докладе, 7 ноября, оптимизм премьера исчезал: «Долгом приемлю представить В. И. В., что до сих пор не произошло перемены в настроениях Гос. Думы в смысле возможности для нее обратиться в ближайшие дни к своим законодательным обязанностям. Встреченные сочувственно выступления министров военного и морского истолковываются только как доказательство того, что эти два министра не солидарны с остальным составом Совета. Работать с сим последним Дума по-прежнему отказывается и настаивает на составлении кабинета из лиц, облеченных доверием и перед нею ответственных. Убежденность в том, что такое желание ее будет исполнено, настолько укрепилось в сознании большинства Думы, что обычная система ее борьбы с правительством совершенно изменилась».
Перед правительством стояла дилемма – или сдаться, или распустить Думу. Соц.-дем. фракция в Думе, – показывал в Чр. Сл. Ком. ее лидер Чхеидзе, – считала, что правительство Думу распустит. Родзянко, по его словам, еще до открытия сессии был уверен, что «по первому абцугу отправят гулять». Позиция председателя Совета министров была какая-то двойственная. При дилемме: «мы или они» нет другого выхода, как распустить Думу, – как будто бы хочет сказать Штюрмер. – Но с другой стороны, он как будто бы внушает верховной власти: распустить – значит провоцировать «беспорядок», «даже в войсках». Таков план руководителей Думы (доклад 7-го). «Царь, как сообщали Палеологу конфиденты из окружения Трепова, тайно работающего над свержением Штюрмера, ни в коем случае не желает конфликта с Думой, и Трепов уже готовится принять наследие». (Запись 4 ноября – Палеолог подчас задним числом записывал факты в свой «дневник», отсюда его осведомленность и внешне верный «учет грядущего».) По рассказу Шуваева инцидент в Думе произвел в Ставке «впечатление сильное, как разорвавшейся бомбы». «Кто ругал, кто одобрял», – очевидно, это надо понимать в отношении выступления военного министра. «Все не знали, как отнесется Государь». При своем докладе Шуваев указал Царю, что происшедший случай свидетельствует, что «министры должны работать рука об руку с Гос. Думой» и что надо выбрать такого, «который пользуется доверием Думы». Царь «поблагодарил» военного министра. Николаю II должно было стать ясно, что при сохранении Думы немыслимо премьерство Штюрмера и оставление за ним поста министра ин. дел. «Но можно думать, – добавлял в своих отрывчатых показаниях Шуваев, – что здесь не то произвело впечатление. И, может быть, тогда же был решен вопрос о том, чтобы, может быть…» Так и не удалось Шуваеву закончить свою мысль. Его прервал председатель: «Это вы имеете в виду Царское Село». «Да, Царское Село», – ответил военный министр.
Французский посол поспешил занести в дневник, что отстранение Штюрмера было решено «без ведома» А. Ф. И последняя в негодовании, захватив с собой Протопопова, отправилась в Могилев, чтобы спасти, по крайней мере, этого своего протеже: Штюрмеру пришлось уйти лишь потому, что Царица опоздала на «четверть часа», – утверждал впоследствии молодой Юсупов, убийца Распутина, в интимной беседе с депутатом Маклаковым. И вновь личная переписка Ник. Ал. и Ал. Фед. несколько по-иному освещает вопрос. Инициатива устранения Штюрмера, хотя бы временно, если не принадлежала Царице394, то она ее поддерживала. Она писала 7 ноября: «Я имела длительную беседу с Протопоповым и вечером хорошую – с нашим Другом, и оба находят, что для умиротворения Думы Шт. следовало бы заболеть и отправиться в 3-недельный отпуск. И действительно… он очень нездоров и очень подавлен этими подлыми нападками. И так как он играет роль красного флага в этом доме умалишенных, то лучше было бы ему на время исчезнуть, а потом в декабре, когда их распустят, он может вернуться опять. Трепов (нерасположение к которому не могу осилить) в данный момент является тем лицом, которое по закону заменяет его… Если ты мне протелеграфируешь, что ты согласен, я могу это сделать за тебя, конечно, мягко, не прогоняя старика, а ради его же блага и спокойствия, так как я знаю, что тебе было бы неприятно писать…» И на другой день: «Шт. уведомил меня, что он собирается в Ставку и хотел бы предварительно повидать меня, я постараюсь дать ему понять то, о чем я тебе писала (наш Друг просит меня об этом) и, если возможно, пусть еще до пятницы станет известно, что он уходит в отпуск из-за расстроенного здоровья, так как в этот день заседание Думы, и ему там собираются устроить скандал, а его уход успокоит разгоряченные головы»395. «Все эти дни я думал о старике Шт., – отвечал Царь 8-го, – он, как ты, вероятно, заметила, является красным флагом для Думы, но и для всей страны, увы. Об этом я слышу со всех сторон, никто ему не верит, и все сердятся, что мы за него стоим. Гораздо хуже, чем с Горемыкиным в прошлом году. Я его упрекаю в излишней осторожности и неспособности взять на себя ответственность и заставить всех работать как следует. Трепов или Григорович были бы лучше на его месте. Он уже завтра сюда приезжает, и я дам ему теперь отпуск. Насчет будущего посмотрим, мы поговорим об этом, когда ты сюда придешь. Я боюсь, что с ним дела не пойдут гладко, а во время войны это нужно более, чем когда-либо. Я не понимаю, в чем дело, никто не имеет доверия к нему!» «Наш Друг, – писала на следующий день А. Ф., – говорит, что Шт. мог бы еще оставаться некоторое время председателем Совета мин. (курсив А. Ф.), так как ему не столь вменяется в вину, но весь шум поднялся с того момента, когда он стал министром ин. д. Это Гр. было ясно еще летом, и уже тогда он ему говорил: “С этим тебе конец будет”. Вот почему он просит, чтобы ему дали месячный отпуск или немедленно назначили кого-нибудь другого вместо него министром ин. д. – напр. Щегловитого, как очень умного человека (хотя он резок), притом у него русская фамилия или же Гирса (из Константинополя). В этом кабинете он всех раздражает, и все сразу успокоится, как только его сменят. Но оставь его Пред. Сов. м. (в его отсутствие Трепов по закону замещает его). Все хотят занять этот пост, и никто не годен для него. Григорович великолепен на своем месте, другие и Игнатьев подстрекают его занять этот пост, для которого он непригоден…» «Я приму Шт. через час, – сообщал Царь 9-го, – и буду настаивать на том, чтобы он взял отпуск. Увы! я думаю, что ему придется совсем уйти, – никто не имеет доверия к нему. Я помню, что даже Бьюкенен говорил мне в последнее наше свидание, что английские консулы в России в своих донесениях предсказывают серьезные волнения в случае, если он останется. И каждый день я слышу об этом все больше и больше. Надо с этим считаться»396.
Итак, 9-го Царь принял Штюрмера и 9-го же был назначен председателем Совета министров (т.е. до приезда А. Ф. в Могилев) Трепов. А. Ф. с некоторой горечью и сомнением, но все же довольно спокойно отнеслась к этому известию: «Принимала старика Шт. Он сообщил мне о твоем решении – дай Бог, чтобы все было к добру, хотя меня больно поразило, что ты его уволил и из Совета мин. У меня стало очень тяжело на, душе, – такой преданный, честный, верный человек397… Мне его жаль, потому что он любит нашего Друга… Трепов мне лично не нравится, и я никогда не буду питать к нему таких чувств, как к старикам Горем. и Шт. То были люди доброго старого закала. Этот же, надеюсь, будет тверд (боюсь, что душевно – он черствый человек), но с ним гораздо труднее будет говорить. Те двое любили меня и с каждым волновавшим их вопросом приходили ко мне, чтоб не беспокоить тебя, а этот – увы! – меня недолюбливает, и если он не будет доверять мне или нашему Другу, то, думается, возникнут большие затруднения. Я велела Шт. сказать ему, как он должен себя вести по отношению Гр., а также, что он постоянно должен Его охранять. О, хоть бы этот выбор был удачным, и ты в его лице нашел бы честного человека, могущего быть тебе полезным. Ты… скажи ему, чтобы он иногда приходил ко мне, – я едва знаю его и хотела бы его “понять”».
Такой человек, как А. Ф., высказывавшая в письмах скорее истерическую экспансивность, в данном случае должна была бы проявить совершенно исключительную скрытность и выдержанность: ведь предыдущий председатель Совета министров, весь смысл назначения которого на ответственный пост был будто бы в подготовке почвы для заключения сепаратного мира, сменялся лицом, имя которого гарантировало конец немецкой интриги: Трепов, – утверждает Палеолог, – «ненавидел Германию», хотя в свое время и состоял лидером фракции правых в Гос. Совете. 10-го вечером после свидания с «Другом» А. Ф. подвела итог: «Он огорчен тем, что Шт. не понял, что ему надо уйти на покой. Не зная Трепова, он, конечно, беспокоится за тебя»398.
2. Кандидатура Григоровича
Конкурентом Трепова на занятие премьерского поста явился морской министр Григорович – человек также достаточно определенный в смысле своих политических симпатий и антинемецкой позиции. Об этой кандидатуре, припомним, упомянул Царь в своем письме. Адмирал был вызван в Ставку, о чем Григорович сам рассказал в воспоминаниях, которые нам известны только в выдержках и в весьма неточной интерпретации Лукина. Автор статьи «Несостоявшееся назначение» отнес, на основании слов самого Григоровича, посещение Ставки к 14 ноября, т.е. к тому времени, когда вопрос о назначении Трепова был уже разрешен. Это явная ошибка. Воспоминания Григоровича Лукин дополнил рассказом бывшего в Ставке пом. морск. министра ад. Русина. В частном порядке Русин узнал от члена Гос. Совета фон Кауфмана (Туркестанского), главноуполномоченного Кр. Креста при верховном главнокомандующем, что решено Штюрмера «убрать» и что в числе кандидатов в его заместители морской министр, а сам Русин намечается в морское министры. По рассказу Русина, – в изложении, конечно, Лукина – это Кауфман убедил Царя пойти на уступку общественности («два часа докладывал») – кандидатура Григоровича «желание Думы и Москвы». Предположения Кауфмана шли еще дальше, и министром вн. дел вместо Протопопова он намечал будто бы кн. Львова. Григорович, узнав от посланного к нему навстречу флаг-кап. Бубнова о предполагаемом назначении его на пост премьера, отнесся к этому известию с «большим подъемом». В Могилеве встречавшие адмирала на дебаркадере поздравляли его и говорили, что «Государь громко об этом говорил» (слова уже Григоровича). Однако при личном свидании Царь, отнесясь к Григоровичу очень «доброжелательно», ничего ему не сказал о назначении и, выслушав ведомственный доклад министра, неожиданно спросил его, когда он предполагает вернуться в Петербург? «Я вышел немного ошеломленный, – вспоминает Григорович. – По-видимому, произошло какое-то совершенно непостижимое недоразумение». Лица свиты были также «изумлены».
На другой день утром Григорович получил «поток» телеграмм: «члены парламента, министры, общественные организации – все поздравляли меня». «Особенно поразило поздравление Штюрмера». «Наконец, приносят две телеграммы: поздравительную от Щегловитова и информационную Гаваса с сообщением, что председателем Совета министров назначен Трепов». За завтраком Григорович «по-прежнему» сидит рядом с Царем, и Царь «как всегда внимателен и любезен». После завтрака, в тот момент, когда Григорович с Русиным продолжали обсуждать «непонятную историю», разыгравшуюся в Ставке, «подошел петербургский поезд с Штюрмером и Треповым» – «только тут стало официально известно о назначении последнего».
По возвращении в Петербург Григорович встретился с «полнейшей растерянностью» в Гос. Совете – ждали его назначения, уверены были в этом, желали его, а назначили другого! «Позже все объяснилось, – этими словами заканчивается напечатанный отрывок из воспоминаний Григоровича, – оказалось дело рук Протопопова и присных, которых я собирался убрать и которые чувствовали это»399.
Как ни характерен эпизод, связанный с кандидатурой Григоровича в премьеры и под его пером действительно принявший форму «непонятной истории», окончательное заключение о нем можно было бы сделать только после ознакомления в целом виде с мемуарами последнего морского министра. Это ознакомление, может быть, устранило бы по крайней мере имеющееся хронологическое несообразие. Трепов и Штюрмер, как устанавливает письмо Царя, были в Ставке вместе 9 ноября. Вызывает недоумение утверждение Григоровича, что сведения о почти состоявшемся его назначении так широко распространились, что он отовсюду получал приветствия уже в день своего приезда в Могилев. Между тем этот эпизод совершенно не отразился в мемуарном сознании современников – он прошел вне обследования и Чр. Сл. Ком., останавливавшейся на деталях почти всех конституционных перипетий дореволюционного времени. Не разъясняют дела ни воспоминания, ни показания председателя Гос. Думы, кандидатом которого до известной степени был морской министр – он первый назвал в свое время Царю это имя среди приемлемых Думе бюрократических деятелей400. По словам мемуариста, Царь вообще поддавался его «уговорам» и «увещаниям». На основании писем Царя к жене можно сделать вывод скорее другой – всерьез эти «уговоры» не принимались. Если в это время Родзянко косвенно пытался проводить кандидатуру Григоровича, то эта «общественная» кандидатура могла вызвать скорее сомнения и колебания, приведшие в окончательном итоге к выбору Трепова. Одно несомненно, не приезд А. Ф., как это утверждает в воспоминаниях Родзянко, непосредственно повлиял на то, что проект Кауфмана был отвергнут в Ставке. Решение было принято, как мы знаем, до приезда А. Ф.
Пока трудно разобраться в скрещивавшихся «интригах» – о закулисной работе в пользу треповской кандидатуры намекает в своих записках Палеолог, а председатель Думы в показаниях так определял позицию самого Трепова: «Он сразу (после назначения министром пут. сообщ.) как-то вознесся и считал себя едва ли не спасителем отечества». Попал ли Трепов на руководящий пост в качестве такого «спасителя отечества» в критической момент, или Царь, напуганный агрессивностью председателя Думы, после напоминания жены вспомнил, как сам он назвал июньское предложение Родзянко назначить в военное время премьером морского министра «невероятной глупостью» – во всяком случае, назначение Трепова явилось компромиссом между «министерством доверия», которого требовала Дума, и реакционным, который отвергал весь кабинет… В представлении Григоровича он оказался жертвой «интриги» пресловутых «темных сил». Другие по-иному оценили назначение Трепова. Националист Бобринский в Гос. Думе, собравшейся после короткого перерыва, говорил 19 ноября: «Царь внял голосу страны». Позже в Чр. Сл. Ком. Милюков говорил, что «первым впечатлением было впечатление полной победы Думы после удара по Штюрмеру». «Трепов считался кандидатом либеральным, и давно шло к тому, чтобы выдвинуть его в такой момент, когда можно сговориться с Думой, чтобы представить в качестве приемлемого для Думы». В свою очередь, и Маклаков впоследствии вспоминал, что думские деятели были настроены оптимистически, так как отставка двух непопулярных министров (тогда Маклаков не сомневался и в уходе Протопопова) считалась началом «большой думской победы». Для Милюкова это было только «первым впечатлением», ибо оказалось, что «Трепов не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы круто повернуть». Родзянко выражался сильнее: «Это один из наиболее удачных министров – из всей этой плеяды, человек большой воли, большого ума, человек, способный на компромисс. У нас уже были отношения налажены, и через него, может быть, мы получили бы ответственное министерство, но так как об этом прослышали, то его сейчас же изгнали»401.
3. Борьба за Протопопова
С уходом Штюрмера освобождался пост руководителя иностранной политикой. Казалось бы, здесь-то и надо было при планомерном осуществлении заданий, связанных с подготовкой сепаратного мира, найти подходящего, соответствующего заданиям, преемника. «Давай выберем министра ин. д. вместе», – писала А. Ф., намечая, как мы видим в предшествовавшем письме, Щегловитова402 или Гирса403.
В Чр. Сл. Ком. Протопопов утверждал, что идейно он рекомендовал на пост министра иностранных дел Покровского (в качестве такового Покровский фигурирует в кауфманском проекте реорганизации кабинета), который и был назначен в дни пребывания А. Ф. в Ставке. Таким образом, руководитель иностранной политикой был избран совместно, как того хотела Императрица. Покровский был во всех отношениях антиподом Штюрмера и явно не проходил через «прихожую». Еще 17 марта А. Ф. отмечала в письме: «Я совсем не знала, что славный Покровский (назначенный гос. контролером) известный левый (самый симпатичный, к счастью), последователь Коковцева и блока».
С горячностью только А. Ф. выступила в защиту Протопопова, положение которого поколебалось, так как Трепов считал необходимым произвести изменения в составе кабинета, дабы сделать его более приемлемым Думе, – наиболее одиозной фигурой и был Протопопов в роли министра вн. д. В письме 10 ноября Царь писал: «Когда ты получишь мое, ты наверное уже будешь знать от Шт. про перемены, которые крайне необходимо теперь произвести. Мне жаль Прот. – хороший, честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни (когда он обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека Мин. внутр. дел в такие времена! Старого Бобринского также надо сменить. Если мы найдем на его место умного и энергичного человека, тогда, надеюсь, продовольственный вопрос наладится и без изменения в существующей системе. Пока будут происходить эти перемены, Думу закроют дней на 8. Иначе они стали бы говорить, что это делается под их давлением. Трепов, во всяком случае, постарается сделать, что может… Он… привезет список лиц, которых мы намечали с ним и с Шт. Только прошу тебя, не вмешивай нашею Друга. Ответственность несу я, и поэтому я желаю быть свободным в своем выборе. Бедный старик был спокоен и трогателен!»
Протопопов показывал в Чр. Сл. Ком., что вечером в день его отъезда в Ставку (это было 8-го) Трепов пригласил его и сказал, что находит его «не на месте, как управляющего мин. вн. д.», и желал бы устроить его в министерство торговли, и что «с Думою ему будет легче справиться», если Протопопова не будет. «Я ответил, – писал Протопопов, – что раз ему мешаю и Царь меня отпустит, то я согласен уйти. Он сказал, что переговорит с Царем – это его дело, и меня он только предупреждает о том, что случится». В «прихожей», поскольку она сосредотачивалась на квартире тибетского лекаря и в «маленьком домике» Вырубовой, забили тревогу. Протопопов рассказывал, что после беседы с Треповым («уходить мне было жаль – вины я за собой не чувствовал, надеялся доказать, что я хочу и сделаю добро») он отправился к Бадмаеву, где был уже Курлов и куда по телефону был вызван Распутин, сказавший: «хорошо, что это узналось сегодня, а то завтра уже было поздно». Распутин «поговорил из другой комнаты с Царским Селом по телефону» и, вернувшись, посоветовал Протопопову «не беспокоиться заранее: Бог милостив – все еще, может, обойдется…» Позже Протопопову сказали, что Трепову день приема отложен на сутки и что в Ставку уезжает Царица. В своих дополнительных показаниях Протопопов свидетельствовал, что он сам 8-го отправил депешу Распутина Царю, «резко составленную против Трепова и его предположений переменить состав Совета министров»404.
Роль бадмаевского окружения, поскольку во всей этой истории фигурирует А. Ф., явно преувеличена. В письме А. Ф. 10 ноября (оно писалось в первом часу ночи) нет и намека на ту трагичность восприятия, каким отмечено письмо 11-го, когда А. Ф. получила сообщение из Ставки о готовящейся отставке Протопопова. По письму выходит, что А. Ф. только от мужа впервые узнала о совершающихся переменах – Протопопов утверждал, что отставка его уже была подписана. Письма 11-го и 12-го, накануне отъезда в Ставку, написаны с выразительной экспрессией. «Старик напрасно не сообщил мне о другом твоем намерении, оно страшно поразило меня, – начинает А. Ф. письмо 11-го, отправленное одновременно с письмом, написанным накануне поздно вечером. – Не сменяй никого до нашего свидания, умоляю тебя, давай спокойно вместе обсудим все… Настали тяжелые времена, не ломай все сразу; с Штюрмером это был уже большой шаг… Еще раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и Бэби и для нас необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга. Вспомни, как в прошлом году все были против тебя и за Н. (Ник. Ник.), а наш Друг оказал тебе помощь и придал тебе решимости, ты взял в свои руки и спас Россию. Я так горячо молю Бога, чтобы он просветил тебя, что в Нем (т.е. Распутине) наше спасение; не будь Его здесь, не знаю, что было бы с нами. Он спасет нас… Он – наша опора и помощь… Прошу тебя, ради меня, не сменяй никого до моего приезда. Скажи Треп., что ты оставляешь себе еще один или два дня на размышление…» На следующий день А. Ф. возвращается к «главному»: «Не сменяй Прот. Вчера я имела продолжительную беседу с ним – он совершенно здоров, конечно; Треп. (как я знала) сказал мне то же самое, это – совершеннейшая неправда, он тих и спокоен и безусловно предан405. Не сменяй сейчас никого, иначе Дума вообразит, что это произошло благодаря ей, что ей удалось всех выставить. Нехорошо начинать с разгона всех… Тебе известно, что я не слишком хорошего мнения о Треп., а его желание разогнать преданных мне людей уясняет мне его игру. Это более серьезно, чем ты думаешь…» «Помни, – приписывает А. Ф. в дополнительном абзаце, – что дело не в Прот. или X, Y, Z. Это вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы. Не думай, что на этом одном кончится: они по одному удалят всех тех, кто тебе предан, а затем и нас самих. Вспомни, как в прошлом году… ты тогда тоже был один с нами двумя против всех, которые предсказывали революцию… Ты пошел против всех, и Бог благословил твое решение. Снова повторяю, что тут дало не в Прот., а в том, чтоб ты был тверд и не уступал – “Царь правит, а не Дума”. Я борюсь за твое царствование и за будущее Бэби».
За письмом летит телеграмма: «Надеюсь, до встречи не решишь ничего», на что Государь ответил: «Подожду с назначениями до свидания с тобой». 13 ноября А. Ф. приехала в Могилев – Протопопов остался. Протопопов показывал в Чр. Сл. Ком., что накануне его выезда в Ставку Трепов собрал частное совещание министров, итог которого мин. юст. Макаров резюмировал выводом, что «исходя из настроения… Думы» нужна «уступка» – «жертва собой» со стороны Протопопова. Последний выразил согласие после слов Трепова, что он один сможет «уговорить Царя». В вагоне императорского поезда в Ставке трое собравшихся там совместно решили пойти на тот компромисс, который Протопопов будто бы предложил накануне открытия сессии Гос. Думы в отношении Штюрмера: «отпуск временно по болезни».
Широко процитированные нами письма А. Ф. за период тех «тяжелых дней», когда происходила, по позднейшему выражению автора писем, «борьба», не оставляет сомнения в том, что соображения лишь внутренней политики диктовали А. Ф. ее поведение – страстная защита Протопопова ни с какими задними мыслями о сепаратном мире не была связана. Потайные методы должны были бы проявиться хоть в каких-либо намеках.