1. Обструкция в Думе
При обозрении тогдашних событий в определенном ракурсе мы можем оставить в стороне общественную борьбу за установление «министерства доверия», которая шла в эти дни в стенах Таврического дворца и достигла кульминационного пункта при прочтении новым председателем Совета министров Треповым правительственной декларации. Эта страница более или менее освещена в моей книге «На путях к дворцовому перевороту».
На стороне представителей левых фракций, шумно демонстрировавших в заседании 19 ноября и не дававших Трепову возможности огласить правительственную декларацию, была, по крайней мере, хоть внешняя логика. С правительством «измены» страна действительно не могла иметь ничего общего. Было бы слишком наивно «измену» соединять только с личностью ушедшего руководителя внешней политикой и направлять удары исключительно в сторону «жалкого фигуранта». Не слишком радикальные «Русские Ведомости», но не загипнотизированные тактикой прогрессивного блока, писали в день возобновления сессии Гос. Думы: «Перед Думой выступает сегодня не новый кабинет, а тот же кабинет Штюрмера. Правда, в нем нет самого Штюрмера, но это не меняет основной сущности дела. Ведь в Штюрмере лишь нашел себе наиболее наглядное и выразительное воплощение тот дух и та система управления, которые с его удалением не только не исчезли, но, напротив, не заслоняемые более его личными красочными свойствами, противостоят жизненным интересам государства с еще большей принципиальной ясностью и определенностью».
Прогрессивный блок, единодушно вместе с правыми голосовавший за исключение обструкционистов, тем самым подчеркнул несерьезность аргументации, которой был обставлен боевой лозунг в «сенсационной» речи его лидера. Это была лишь политическая демагогия – обоюдоострый тактический прием «бить» по врагу всеми средствами. Недаром представитель «националистов» гр. Бобринский, выступавший 19-го после Пуришкевича, охарактеризовал отставленного Штюрмера лишь как «бездарного председателя Совета министров, без программы, без воли, без способностей»406.
Милюков вполне удовлетворился отдушиной, которую он сделал «для накопившихся газов» 1 ноября, совершенно не считаясь с тем, что настроение в стране «ораторами блока» было поднято, по замечанию тех же «Рус. Вед.», на «огромную высоту» и далеко не в том направлении, которое сам руководитель блока счел возможным охарактеризовать 19-го словами: «Страна встрепенулась; от ваших речей пролетела электрическая искра по стране. Зарезанные цензурой речи расходятся наподобие былых прокламаций, тайно по всей стране. Самая тема прокламаций изменилась после ваших речей, и вместо борьбы с лозунгом “долой войну” раздался лозунг “за войну” и вместо созвания разных Учредительных собраний раздалось требование министерства спасения»407.
За три дня до возобновления Думы, 16 ноября, происходило совещание бюро блока с представителями общественных организаций (городского и земского союзов и военно-промышл. комитетов), на котором вырабатывались тактические директивы на ближайшее будущее в те «будни», которые должны наступить после «блестящей победы». Настроение собравшихся можно охарактеризовать тогдашним письмом, отправленным большевиком Шляпниковым заграничным товарищам в Швейцарию (т.е. Ленину). Шляпников узнал, конечно, стороною о том, что говорилось 16 ноября, и препарировал несколько тенденциозно свою информацию (слова «будни» и «блестящая победа» заимствованы из этого письма), но его информация в общем совпадает и с отчетом полицейско-жандармской агентуры, и отчасти с записями самого Милюкова.
Докладчиком, как всегда, был Милюков. Большинство ораторов настаивало на том, что «агрессивная политика Думы дальше невозможна», и рекомендовало даже воздержаться от созыва в ближайшее время съездов общественных организаций, которые могут предъявить неисполнимые требования к Думе. В действительности никакого единства в блоке не было: если умеренный Стахович в заседании 16 ноября доказывал, что «тактически сделано ужасно много», что «Дума одержала блестящую победу», что теперь «Дума должна благодарить за удаление Штюрмера и показать свою способность работать», то столь же умеренный Годнев доказывал, что Думу ни в чем не удовлетворили и что Трепов – тот же Штюрмер, «только более ласковый». Основная причина «зигзагообразной» тактики блока лежала, конечно, не в каком-то особом «лицемерии» его руководителей, не в «лживой природе кадетского либерализма», а в нежелании последовательно вступить во время войны на революционный путь, хотя бы для достижения только политических целей и в сознании рискованности такого пути. В дни революции, уже в период захвата власти большевиками, в газете «День» (ноябрь) виднейший марксистский идеолог в России Потресов, умевший всегда государственные интересы противопоставить партийной фантастике, бросил либералам упрек, что они не сумели во время войны направить национальное движение на правильный путь – борьба должна была направляться «против Гогенцоллернов и Романовых». «Наш век» (т.е. перелицованная «Речь») ответил, что тогда «Россия была бы разбита еще в 14 г.». Отсюда непоследовательность тактики либерально-демократических элементов, входивших в блок и идеологически доминировавших в нем, – увлечение парламентской иллюзией «министерских комбинаций», боязнь нарушить фиктивное «единство общественного фронта», перемежавшиеся с революционными действиями, к каким в теории надлежало отнести думское «зрелище» 1—3 ноября. (Впоследствии в «Истории революции» Милюков с чрезвычайным преувеличением для эпохи, им описываемой, назвал свое «парламентское слово» «штурмовым сигналом к революции»: «общественное мнение единодушно признало 1 ноября 1916 г. началом русской революции».) Противоречие делало тактику нежизненною.
Прогрессивный блок, независимо даже от господствовавших в нем настроений, зависевших отчасти от среды, из которой он вербовался, не был склонен вступить на более активный путь и повести иные «разговоры» уже в силу того, что надеялся «в конце концов» оказать влияние на верховную власть и так или иначе наладить совместную работу правительства и общественности. Хотя Коновалов и доказывал в заседании 16 ноября, что «в перерождение власти никто не верит», иллюзию возможности соглашения поддержал Родзянко, рассказавший 18-го в блоке о своей аудиенции у Царя. Председатель Думы испрашивал аудиенцию до открытия сессии Гос. Думы, но получил ответ через председателя Совета министров, что прием может состояться только после возобновления занятий палаты. По записи Милюкова доклад был выслушан с большим вниманием: «Царь курил и бросил курить», когда председатель Думы докладывал «правду» о настроении в стране. Родзянко указывал на опасность не обращать внимания на это настроение (он прочел обращение общ. орг.) и оставлять в правительстве лиц, которые возбуждают повальную ненависть. Родзянко коснулся «окружения престола»: «Не выбьете из головы, что Распутин, купленный человек, имеет большое влияние, – императрица…». «Что же, я первый изменник?» – рассердился Николай II. Родзянко протестовал: «Разве может помазанник?» На указание Родзянко о слухах по поводу роспуска Думы Царь заметил: «Я первый раз слышу от вас». – «Тогда ваши министры – предатели, потому что они нас пугают, что В. В. хотите распустить. А роспуск угрожает Вам и династии». – «Я это отлично понимаю и намерения распустить не имею. Я преподал указания Трепову, он мне читал, и я одобрил». – «В. В., я не вправе просить разрешить мне сказать с кафедры, но можно ли передать друзьям?» – «Можете передать, что я очень желаю, чтобы Дума работала вместе с правительством».
Предупреждению Родзянко предшествовало предупреждение со стороны вел. кн. Ник. Мих. Последний, в письме 1 ноября (известном нам только по тексту, сообщенному самим автором в дни революции сотруднику «Русского Слова»), пытался открыть «всю истину» после того, – писал он, – «как твоя матушка и твои обе сестры меня убедили это сделать». Историк лишь попутно упоминал о «конституции»; «когда время настанет – а оно уже не за горами, – ты сам с высоты престола можешь даровать желанную ответственность министров перед тобой и законодательными учреждениями. Это сделается просто, само собой, без напора извне и не так, как совершился достопамятный акт 17 октября 1905 года». Центром письма, написанного «накануне эры новых волнений, скажу больше – накануне эры покушений», была А. Ф. – «твое собственное освобождение от создавшихся оков». «Корень зла» в «заблуждающейся, благодаря злостному, сплошному обману окружающей ее среды», Ал. Фед. То, «что исходит из ее уст, – есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды»408.
Для оценки позиции блока нам, конечно, важнее то, что записал Милюков. Оно определяет полученное впечатление. Для характеристики изменения позиции блока может служить инцидент, происшедший с Треповым еще до назначения его премьером. 6 ноября он был, в качестве министра путей сообщения, допущен для объяснений в заседание военно-морской комиссии. В заседании бюро блока 8-го, когда еще не остыл боевой дух оппозиции, этот казус, противоречащий заявлению блока об отказе работать с правительством (Трепов влез без вазелина), создавший прецедент и свидетельствующий, что «это поле битвы проиграно блоком», подвергся специальному обсуждению, и председатель комиссии Шингарев должен был объяснить, что он не предполагал, что оппозиция Думы означала полный «саботаж» правительства. На почве оппортунизма блока и разыгрался междуфракционный конфликт в самой Думе 19 ноября. Среди оппозиции так мало было договорено, что, по признанию Милюкова в Чр. Сл. Ком., заседание 19 ноября в силу обструкции вышло «более бурное, чем мы ожидали»409. Блок предполагал ограничиться повторением общего выражения «недоверия», так как выяснилось, что Трепов за 9 дней, которые протекли между перерывом и возобновлением сессии Думы, «ни в какие переговоры о соглашении, ни в какие обязательства по отношению к большинству Думы» не вошел. Таким образом, «никакой перемены в… установившейся между правительством и Думой линии не произошло», «положение осталось… тем же, как было раньше». Отсюда и «решение блока оставить прежним свое поведение и сделать соответствующее заявление сейчас же, как только Трепов выступит со своим заявлением… Мы… для обструкции не видели оснований. Можно было бы отнести ее к Штюрмеру, но устраивать обструкции человеку, который впервые явился, не открыл еще рта, нам казалось нецелесообразным». «Назначен не предатель, не распутинец, не взяточник» – определил в заседании 16 ноября Шульгин значение «победы Думы».
«Бурное заседание» приобрело особо демонстративный характер в силу резкого применения дискреционной власти председателя в отношении исключаемых ораторов, которым по наказу было предоставлено слово для объяснения. «Нам затыкают глотки», – образно выразился лидер думских трудовиков Керенский, встреченный на правых скамьях такими же криками, как встречали обструкционисты Трепова («Долой, вон!»). Обращаясь к прогрессивному блоку, Керенский страстно говорил: «И вы, которые вместе с нами здесь говорили: “или мы, или они”, теперь нас исключаете. Скажите же стране, что между народом и вами нет ничего общего. Мы останемся на посту верными служителями народа и говорим: “Страна гибнет, и в Думе нет спасения. Они выгоняют нас, но поддерживают тех”» Мотив объяснительных «слов» повторяется и в других аналогичных речах, частью оборванных Родзянко и частью напечатанных с неимоверными купюрами (речь трудовика Дзюбинского совсем была исключена цензурою). Наиболее сносно была передана речь с.-д. Чхенкели: «Я обращаюсь не к вам, а к тому народу, от которого я сюда послан… Народ, которого здесь не видно, имеет свое мнение о происходящих событиях, и я предостерегаю вас, что это мнение будет не только против власти, но и против вас… Вы объявили борьбу против власти, вы произнесли это слово после года молчания… Вы выразили мысль, что в недрах правительства имеются господа, которые (цензурный пропуск) всецело подчиняются темным силам (цензурный пропуск). Что же произошло с тех пор, как вы сказали это? Система осталась та же самая… Идет борьба с режимом, и поскольку вы поддерживаете власть, вы не ведете этой борьбы, вы фарисействуете…» Чхенкели как бы пророчески предсказывал, что разрыв в думской оппозиции отразится в будущем, и действительно, ноябрьские эпизоды, явившиеся предвозвестником грядущей революции, наложили свой отпечаток на ход мартовских событий…
Три раза Трепов 19-го вынужден был покидать кафедру и только при 4-м своем выступлении мог огласить правительственную декларацию. Декларация нового премьера, конечно, не удовлетворила прогрессивный блок, так как Трепов не мог поставить своей подписи под «определенным планом», предложенным думским большинством, и следовательно, не имел «плана государственной и законодательной работы». Выступивший с критикой декларации (22 ноября) Милюков признал даже, что прежние премьеры говорили об «уступках правительства» общественности и о «производительной работе с законодательными учреждениями» «гораздо лучше» – особенно Штюрмер, потому что в его руках было «опытное перо старого журналиста Гурлянда». Останавливаясь на тех положениях, которыми новый премьер желал, по выражению оратора блока, заслужить «нашу благосклонность» (признание «законодательных прав» Думы, «услуг», оказанных печатью и общественностью), Милюков отыскивал в жизни факты, которые вводили в ту же «сферу безответственных темных влияний». Из этого вытекало заключение, что «положение дела не изменилось настолько, чтобы мы могли считать задачу Думы выполненной»: «Мы будем продолжать начатую борьбу, пока не достигнем цели, поставленной декларацией большинства Думы». «Если бы… наша цель была достигнута, – утверждал увлеченный политическим красноречием оратор, – мы совершили бы чудеса». В соответствии с подобным заключением предложенная блоком резолюция общо говорила об устранении «темных сил» и о том, что Дума «будет стремиться доступным ей законным способом к тому, чтобы образовалось правительство, объединенное одинаковым пониманием задач переживаемого времени, готовое опираться на Гос. Думу и провести в жизнь программу ее большинства». Тем самым блок действительно резко отделял себя в дальнейшем от революционной тактики левого сектора Думы. Можно сказать, что блок удовлетворился моральной победой, вынесенной из ноябрьских ораторских схваток: «От ваших речей здесь, в этой белой зале, пролетели электрические искры в стране… Гос. Дума дала стране луч света». Этот апофеоз тактики 1 ноября запоздал в реальной обстановке обсуждения треповской декларации, которая сводила ее на нет, как не имевшую уже под собой почвы410.
2. Декларация Трепова
В декларации Трепова нас могут интересовать главным образом определенные заявления о Константинополе и Польше – ими публично аннулировались те онеры411, которые немцы давали России в преддверии заключения сепаратного мира. Не менее, однако, характерна та оболочка «борьбы с немецким засильем», которой была покрыта основная тема. «С этой кафедры, – говорил новый премьер, – не раз заявлялось от имени правительства, что война будет доведена до конца, до совершенной победы, не раз заявлялось также, что преждевременного мира, а тем более мира, заключенного отдельно от наших союзников, не будет никогда… Этой решимости правительства ничто не может изменить. Она исходит из непреклонной воли Державного Вождя земли русской, единомыслящего со всем верным Его народом. Россия не положит оружия, пока не будет полной победы… война будет доведена до решительного конца, до сокрушения новых германских засилья и насилия… Мощь врага подорвана, и час желанного возмездия все близится… Мы не остановимся на полпути и должны вести войну до сокрушения германского империализма и невозможности его скорого возрождения…
Нынешняя война должна кончиться не только победой над внешним врагом, но и над внутренним врагом». Под последним Трепов подразумевал «германизм», врывшийся «в кровь и плоть Российского государства и самого русского народа». «Война открыла нам глаза, и мы впервые ясно сознали весь тот гнет, который душит и губит русскую жизнь во всех ее направлениях. Русская промышленность, русская школа, русская наука, русское искусство – все оказалось в значительной мере захваченным германскими выходцами, и одна из непременнейших задач, лежащих перед Россией ко времени возникновения нормальных условий мирного времени, это – твердо, решительно стать на путь самобытности и самосознания».
«Враг продолжает занимать часть нашей территории. Нам предстоит ее отвоевать и тем самым вернуть Царство Польское, силою оружия временно отвергнутое… Это мало, мы должны вырвать от врагов исконные зарубежные польские земли и хотим воссоздать свободную Польшу в этнографических ее границах и в неразрывном единении с Россией». Затем Трепов коснулся вопроса, «близкого сердцу каждого русского человека». «Ключ от Босфора и Дарданелл, Олегов щит на вратах Царьграда – вот исконная заветная мечта русского народа во все времена его бытия. И это стремление теперь уже близко к осуществлению… Жизненные интересы России так же понятны нашим верным союзникам, как и нам, и в соответствии сему заключенное нами в 1915 г. с Великобританией и Францией соглашение, к которому присоединилась и Италия, окончательно устанавливает права России на проливы и Константинополь. Русский народ должен знать, за что он льет свою кровь, и по состоявшемуся ныне взаимному уговору соглашение наше с союзниками сегодня оглашается с этой кафедры».
Декларация не произвела «особого впечатления», – отмечали тогда газетные корреспонденты. То же впечатление вынесли и иностранные послы. Бьюкенен говорит, что декларирование о Константинополе прошло незамеченным; по выражению Палеолога, фраза Трепова, относящаяся к Константинополю, попала в пустоту – в Думе отнеслись с полным индифферентизмом к тому, что возвещено было долгожданное осуществление «византийской мечты», словно Трепов вытащил на Божий свет старую утопию, о которой давно уже забыли. «Вот уже несколько месяцев, как я наблюдаю, как постепенно исчезает из национальной души византийская мечта. Как это по-русски!» – добавил французский посол. Круг наблюдения Палеолога не слишком был велик – к тому же он склонен был свои собственные представления выдавать за мнения собеседников, иначе он увидал бы, что «византийская мечта» никогда не затрагивала струн народной души412. Она искусственно муссировалась и всегда была лишь чаянием ограниченной группы политических националистов (Палеолог ссылается на заявление депутатов Думы, говоривших ему, что народ возмутится против мира без Константинополя). Дума была слишком занята текущей злободневной политической борьбой, чтобы думать об отдаленной утопии413. Да и по существу реальные политики в действительности не придавали большого значения формальным декларациям союзников и опубликование константинопольского соглашения рассматривали лишь как подтверждение англо-русской дружбы.
Укрепившаяся мысль, что только непосредственное овладение Россией проливами и Константинополем может гарантировать реализацию «вековой задачи», с весьма большой определенностью была высказана в позднейшем всеподданнейшем докладе нового министра ин. д. Покровского (21 февраля). Указывая на необходимость специальной русской военно-морской экспедиции для захвата Босфора со стороны малоазиатского побережья, Покровский писал: «Нисколько не преуменьшая политического значения этих документов (т.е. «векселей», выданных союзниками), тем не менее было бы ошибочно думать, что мы могли бы только ими осуществить наши главные стремления… Состояние географической карты войны к моменту открытия мирных переговоров будет иметь решающее значение для проведения в жизнь политических проектов. Отсюда для нас вытекает необходимость ко времени заключения мира овладеть проливами… Без этого мы едва ли когда-нибудь получим Константинополь и проливы, и самое соглашение о них превратится в простой клочок бумаги»414.
Константинополь в речи Трепова оказался связанным с Польшей согласно ранним предположениям Штюрмера. На слова о Польше тогда обратили внимание еще меньше – по крайней мере, впоследствии даже в польских кругах никто не ссылался на это место правительственной декларации415. Может быть, здесь сказывалось невольное недоверие к декларациям быстро сменявшихся министров. Может быть, ощущалось слишком разительное противоречие, которое получалось от правительственного сообщения по поводу немецкого акта с провозглашением триединой Польши. «Германское и австро-венгерское правительства, – говорилось в сообщении, опубликованном в газетах 2 ноября, – пользуясь временным занятием их войсками части русской государственной территории, провозгласили отделение польских областей от Российской Империи и образовали из них самостоятельное государство. При этом наши враги имеют, очевидно, целью произвести в русской Польше рекрутский набор для пополнения своих армий. Императорское правительство усматривает в этом акте Германии и Австро-Венгрии новое грубое нарушение нашим врагом основных начал международного права, воспрещающего принуждать население временно занятых военной силой областей к поднятию оружия против собственного отечества. По существу польского вопроса Россия с самого начала войны уже дважды сказала свое слово. В ее намерение входит образование целокупной Польши из всех польских областей с предоставлением ей по завершении войны прав свободного строения своей национальной, культурной и хозяйственной жизни на началах автономии под Державным скипетром Государей Российских и при сохранении единой государственности. Это решение нашего Августейшего Государя остается непреклонным».
Одновременно с правительственным сообщением польский вопрос подвергся обсуждению в Гос. Совете в заседании 1 ноября. Старые разногласия остались, конечно, непримиренными, и русско-польские круги постановка вопроса – об «автономии», после германского акта о независимости Польши, – не могла удовлетворить. Представитель польского кола Шебеко, упрекая правительство за то, что оно ничего не сделало по польскому вопросу и указывая на необходимость «попытаться исправить ошибку», говорил о неприемлемости для поляков получения из рук «исконных врагов» «фальшивой» независимости ценою отказа от колыбели польского народа – Познани, от всех польских земель, «подлым насилием и коварством захваченных Пруссией», «без Кракова, без Галиции, без доступа к морю». «Долг России и союзных держав – парализовать в зародыше гнусный план центральных держав. Россия с союзниками должны заявить, что для Австро-Германии час расплаты, час разгрома близок, что истекающая кровью Польша им дорога не менее самоотверженной Бельгии и героической Сербии».
Отвечал представителю польского кола лидер правых Щегловитов. По его мнению, обещанная немцами самостоятельность Польши «есть путь к могиле». «Поляки – суть наши братья, которых спасение в руках Самодержца Российского, и польский король есть Император Всероссийский. Исключительно от великодушного соизволения русского Царя может исходить разрешение этого славянского вопроса, который именуется польским, – старинного спора между славянами, которым наш великий поэт предуказал слияние в “русское море”. Мы возлагаем наши упования не на декларации, а на разгром Австро-Германии. Все спасение русской Польши – в благоразумии русских поляков и в силе русских штыков». Выступивший вторично Шебеко специально возразил на развитую Щегловитовым точку зрения: «Если есть лица, полагающие, что можно подбодрить польский народ, что он как ручей сольется в русское море, то я думаю, что такие лица толкают польский народ не на славянский путь. Польский народ считает, что он, как национальность, представляет самодовлеющую ценность, и ему нет нужды сливаться с каким бы то ни было морем». Гурко от имени «непартийного объединения», приветствуя заявление представителя польского кола, ограничился лишь общим заявлением (не слишком конкретным и обязывающим по содержанию), что «Россия совместно со своими союзниками, поскольку это касается Галиции, Польши и Силезии, должна громко и ясно провозгласить то, что неминуемым последствием поражения центральных держав явится возможность единства всех трех населенных польской национальностью частей бывшего государства польского с обеспечением этой возрожденной Польше свободного национального развития».
В Гос. Думе не было обсуждения польского вопроса, но с внеочередным заявлением выступал представитель польского кола Гарусевич, говоривший о германском империализме и опасности «беспощадной германизации» польского народа. Центральное место его заявления, встреченного рукоплесканиями «слева», гласило: «Польский народ не согласится на немецкое решение, ярко противоречащее его заветным стремлениям, отвечающим требованиям великого исторического момента. Польский народ в течение полутора веков жил непоколебимой верой, что наступит час исторической справедливости, час воскрешения свободной и объединенной Польши. Нынешняя война преобразовала эту веру в уверенность. Стало ясно, что не может быть прочного мира в Европе, если нет предела немецким посягательствам, пока не будут устранены попытки к растерзанию живого тела Польши…» Речь Гарусевича сопровождала даже «шумная овация», но в действительности в Гос. Думе в то время не было искренних защитников независимости Польши даже в левом секторе, кроме отдельных членов Трудовой группы. Прогрессивный блок не высказывался по поводу этого яблока раздора. Мы не знаем, изменилась ли уже под влиянием событий, как это было в дни революции, тактическая позиция тогдашнего лидера блока, который, как видно из отметок в собственной записной книжке, в бытность в Лондоне летом того же года доказывал лорду Грею невозможность польской независимости и ее международного признания, что было неизбежно в постановке Гарусевича.