I. Укоренившаяся клевета
Если допустить, что Палеолог верно передал свою беседу с Треповым накануне первого выступления нового премьера в Гос. Думе 19 ноября, то надо сказать, что опасения Трепова относительно того, что «немецкая партия» скоро может оказаться хозяйкой положения и что наступит катастрофа, оказались чрезмерными. Не только правительство заявило о продолжении войны до разгрома Германии и «сжигало все мосты», но еще большее моральное обязательство принимал на себя носитель верховной власти.
Казалось бы, приказ 12 декабря должен был положить конец искусственному муссированию толков о сепаратном мире. Казалось бы, он должен был рассеять существовавшие в некоторых кругах «после официального сообщения о предложении Германии и Австрии начать мирные переговоры» опасения «распутинского согласия на заключение мира помимо союзников» (их высказывала, между прочим, жена Родзянко в письме 1 декабря Юсуповой, добавляя: «все вероятно»). Казалось бы, в резолюциях общественных организаций должны были исчезнуть по крайней мере мотивы, прошедшие в резолюциях 9 декабря земского и городского союзов и намекавшие на подготовку позорного мира428. В действительности в этом отношении ничего не изменилось. 16 декабря в Гос. Думе Милюков приветствовал ясность и определенность приказа 12 декабря, но с той же кафедры тут же вносил оговорки, формулированные в терминах, которые были заимствованы из лексикона 1 ноября. «Распутин и К° выступают с такой наглостью, с которой не выступали раньше», – скажет лидер блока в доказательство того, что на деле мало что переменилось в правительственной политике. Как на наиболее яркий пример оратор укажет на освобождение банкира Рубинштейна, т.е. человека, обвинявшегося в государственной измене429. В том же заседании выступил и Керенский, сравнивший тактику прогрессивного блока с подвигами Дон Кихота, боровшегося с мельницами. Оратору не удалось развить своей мысли в противовес «либеральной философии бездействия», как позже в демократических кругах с легкой руки Потресова именовалась эта тактика. Представитель трудовиков пытался сказать, что дело не в отдельных министрах, а в самой системе государственной власти, которую надо изменить. Председатель лишил его слова. Если Керенский отвергал легковерные поиски «измены» везде и всюду, то с упорной последовательностью депутат с.-д. фракции Чхенкели повторял в адрес прогрессивного блока: «Если вы знаете, что власть – изменница, то с нею нельзя работать», и т.д.
Когда центр внимания обращен на лица, в политической борьбе почти естественно начинают выдвигаться методы персонального дискредитирования обличаемого лица. И здесь упрощенный аргумент «измена» становится самым мощным бичом для нанесения удара противнику и наиболее доступным для восприятия элементарной психологией обывательской толщи, которая не будет разбираться в происхождении распространявшихся легенд, как в них, очевидно, не всегда разбирались и более квалифицированные представители общественного мнения430. Поэтому не приходится удивляться тому, что легенда о сепаратном мире и о непосредственной измене продолжала пожинать обильные плоды.
С прежней добросовестностью своего рода бытового политического фольклора французский посол занесет в дневник рассказ друзей, приехавших из Москвы и утверждавших, что в первопрестольной открыто говорят в салонах, магазинах и кофейнях о том, что «немка» губит Россию, но с меньшей уже добросовестностью в качестве ответственного дипломата не преминет еще раз повторить в депеше Бриану о немецких интригах во дворце. Столь же добросовестный летописец придворный историограф ген. Дубенский отметит «драматичность» положения, заключающуюся в том, что «Императрицу определенно винят в глубочайшем потворстве немцам и немецким интересам». К этому именно времени Департамент полиции относит усиленное распространение устных и рукописных «новостей», подчас фантастических, воспроизводящих разные беседы, бывшие и не бывшие, ответственных общественных деятелей с представителями иностранных посольств, речи депутатов и т.д. На этот своего рода фольклор, где домысел переплетался с некоторой истиной, ссылаться, конечно, не приходится431, но он характерен, как показатель настроений, как отметка тех тем, которые являлись общественной злобой дня. Все подобные слухи, как отмечает записка петербургского Охранного отделения, неизменно пользуются «огромным успехом», им больше верят, чем подцензурным газетам, которые не могут «сообщать правды», тем более что эти слухи ползли из кулуаров Гос. Думы, являвшейся, по словам ее председателя, «корзинкой общественных новостей и отчасти сплетен»: «многое приходилось в одно ухо впускать, а в другое выпускать». Так, по одной ходячей версии представители прогрессивного блока имели интимный разговор с приехавшими на петербургскую конференцию членами союзнической делегации – в частности с ген. Кастельно. Депутат Некрасов заявил французскому генералу, что вся прогрессивная Россия не пойдет ни на какие компромиссы с Германией, но что народные представители, от имени которых он выступает, не могут быть уверены в правительстве, которое еще не рассталось с германскими симпатиями и не склонно довести Германию до полного истощения, боясь скорее победы союзников, нежели Германии. Кастельно в ответ будто бы сказал, что французов не меньше волнует двусмысленное поведение правительства, – слухи о борьбе придворных партий и темных влияний, сведениями о которых переполнены столбцы заграничных газет, заставляют все время быть настороже, так как трудно допустить мысль, что эти слухи ни на чем не основаны… Французский генерал сказал, что одновременно с Россией Германия сделала предложение сепаратного мира и Франции, не скрывая, что в случае заключения такого мира рассчитывает получить компенсацию за счет России. «Если ваше правительство, ослепленное германскими обещаниями или проникшееся жалостью родственников к Гогенцоллернам, – заключил генерал, – захочет разрушить наш союз, то будьте уверены, что… мы не допустим ни у себя, ни у вас германской пропаганды и с вашей помощью, как делегатов нации, устраним все то, что может угрожать союзу». Возможность подобной беседы имеет характер некоторого правдоподобия (не в деталях, конечно). Разговоры и встречи в Петербурге произвели соответствующее впечатление на французского делегата: Пуанкаре после беседы с ним в Париже записал со слов генерала – в России «революция в воздухе».
Другая «версия» запоздало передавала беседу Бьюкенена с Царем на тему о сведениях, проникших в нейтральную печать (вспомним «информацию» Грея), что в России «главное направление политикой перешло к партии, являющейся сторонницей немедленного сепаратного мира с Германией». Бьюкенен требовал ясного правительственного заявления о намерении продолжать войну и доказательств, что декларация будет не только словом. Доказательство английский посол видел в посещении Англии Царицей с одной из дочерей432. До аудиенции у Царя Бьюкенен беседовал с Родзянко, который сказал ему, что фактов никаких нет, но в обществе не прекращают говорить о существовании в придворных кругах партии, стоящей за сепаратный мир и за сближение с Германией, так как иначе Россию ждет английское иго…
Параллельно росту оппозиционного настроения в обществе и расползающимся слухам (они доходили до Царского даже в виде тех апокрифов, о которых говорила записка Деп. полиции) вырастало и раздражение А. Ф., и ее письма, как выразилась несколько сильно Гиппиус, становились «все бешенее».
4 декабря в состоянии сравнительного спокойствия (поскольку об этом спокойствии можно говорить при перманентном возбуждении в силу болезненной чувствительности нервной системы) А. Ф. писала: «Еще немного терпения и глубочайшей веры в молитвы и помощь вашего Друга, и все пойдет хорошо. Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России… только не поддавайся влияниям сплетен и писем433 – проходи мимо них, как мимо чего-то нечистого, о чем лучше немедленно забыть. Миновало время великой снисходительности и мягкости – теперь наступило твое Царство воли и мощи. Они будут принуждены склониться перед тобой». «Дела начинают налаживаться – сон нашего Друга так знаменателен». «Я постоянно с тобой, принимаю во всем участие – наступают хорошие дни434, наступил поворот к свету» (5 дек.).
Постепенно это сознание сменяется беспокойством за будущее – «Друг» сказал, что «пришла смута, которая должна была быть в России во время войны или после войны, и если наш (ты) не взял бы место Ник. Ник., то летел бы с престола теперь». Отсюда истерически боевой тон последующих писем. Царь должен проявить твердость воли для того, чтобы удержать если не ускользающую власть, то власть, которую у него хотят вырвать. Если в 1915 г. (6 сент.) А. Ф. скорее насмехается над «истерикой» «тети Ольги» (вел. кн. Ольги Конст. – греческой), которая под влиянием атмосферы в «болотной столице» «примчалась в отчаянии к Павлу со словами, что революция уже началась, будет кровопролитие, нас всех прогонят», то в 1916 г. (12 ноября) она сама уже подвержена этой истерике и убеждает мужа ни в каком случае не уступать, ибо уступки означают то, что «нас самих» удалят435… Это лейтмотив всей декабрьской переписки, преисполненной, как никогда, со стороны А. Ф. самыми резкими эпитетами в отношении тех, кого она считала своими врагами. В них нет и намека на то внешнее, по крайней мере, христианское смирение, с которым А. Ф. встретила в 1915 г. выступление Гурко, произнесшего на земском съезде свой прославившийся двусмысленный афоризм о «хлысте»; ее негодующее перо дышит скорее местью и угрозой. Она готова «спокойно и с чистой совестью» перед всей Россией сослать Львова, Милюкова, Гучкова и др. в Сибирь: «Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена». «Отчего ты не смотришь на это дело так, я, право, не могу понять. Я только женщина, но душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России…436 Глупец тот, кто хочет ответственного министерства… Вспомни, даже М. Филипп сказал, что нельзя давать конституцию, так как это будет гибелью России и твоей, и все истинно русские говорят то же… Знаю, что мучаю тебя… Но мой долг – долг жены, матери и матери России обязывает меня говорить тебе – с благословения нашего Друга… если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шел бы вперед, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонится перед тобой…437 Мы Богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебимым нашему сыну». «Не страшись», – вспоминает в заключение своего пространного письма 14 декабря (и центрального в декабрьской переписке, – сам Ник. Ал. назвал его «строгим письменным выговором») А. Ф. совет 107-летней старицы Марии Михайловны в Десятинском новгородском монастыре, который она перед тем посетила.
Хотя А. Ф. и писала 16 декабря, что личные нападки ее нисколько не беспокоят («когда я была молода, я ужасно страдала от неправды, которую так часто говорили обо мне (о, как часто!), но теперь мирские дела не затрагивают меня глубоко – я говорю о гнусностях, – все это когда-нибудь разъяснится»), в действительности эти нападки накладывали резкий отпечаток на ее возбужденное состояние. В основном ее помыслы и заботы сосредоточены на том общественном напоре, который она определяла словами – «только не ответственное министерство, на котором все помешались». Она настойчиво требует от мужа скорейшего перерыва занятий Думы: «Поступи умно, вели распустить Думу» (8 дек.), «крикуны угомонятся – только распусти Думу поскорей на возможно более долгий срок – верь мне – ты знаешь, что Трепов флиртует с Родзянкой. Это всем известно, а от тебя он лукаво скрывает это из политики» (9 дек.). До А. Ф. дошло известие («А. вчера видела Калинина. Он ей сказал»), что «Трепов сговорился с Родзянко распустить на рождественские каникулы Думу с 17 декабря по 8 января, чтобы депутаты не успели на праздники покинуть Петроград и чтобы можно было здесь держать их в руках». «Наш Друг и Калинин, – продолжает она, – умоляют тебя распустить Думу не позже 14-го по 1-е или даже 14 февраля, иначе тебе не будет покоя… В Думе они боятся только одного – продолжительного перерыва, а Трепов намеревается тебя поддеть, говоря, что будет хуже, если эти люди разъедутся по домам и разнесут свои настроения. Но наш Друг говорит, что никто не верит депутатам, когда они поодиночке у себя дома, они сильны лишь, когда собираются вместе… Не слушай ни Гурко, ни Григ(оровича), если они станут тебя просить о коротком перерыве, – они не ведают, что творят. Я бы не стала всего этого писать, если бы не боялась твоей мягкости и снисходительности, благодаря которым ты всегда готов уступить, если только тебя не поддерживают старая женушка, А(ня) и наш Друг; потому-то лживые и дурные люди ненавидят наше влияние (которое только к добру)… не приехать ли мне к тебе на денек, чтобы придать тебе мужество и стойкость?.. Отправься к любимой иконе, наберись там решимости и силы (перед свиданием с Треповым). Постоянно помни о сновидении нашего Друга. Оно весьма знаменательно для тебя и всех наших» (мы не знаем о «сновидении», которое, очевидно, было в дни пребывания Н. А. в Царском).
Свидание с Треповым в Ставке состоялось 10 декабря… «Я с таким нетерпением жду известия (а у тебя нет времени писать) о твоем разговоре с этим ужасным Треповым, – писала А. Ф. 13 декабря. – Я читала в газетах, что он теперь сказал Родзянко, что Дума будет распущена 17-го до первой половины января… А я так просила сделать это поскорее и на более долгий срок! Слава Богу, что ты, по крайней мере, не назначил числа в январе и можешь созвать их в феврале, или совсем не созвать. Они не работают, а Трепов заигрывает с Родзянко. Всем известно, что они по два раза в день встречаются – это недостойно». В письме от того же числа Царь объяснял, почему он принял такое решение. «Ну, теперь о Трепове. Он был смирен и покорен и не затрагивал имени Прот.438. Вероятно, мое лицо было нелюбезно и жестоко439, так как он ерзал на своем стуле, – говорил об американской ноте, о Думе, о ближайшем будущем. Относительно Думы он изложил свой план – распустить ее 17 декабря и созвать 19 января, чтобы показать им и всей стране, что, несмотря на все сказанное ими, правительство желает работать вместе. Если в январе они начнут путать и мутить, он собирается обрушить на них громы (он вкратце рассказал мне свою речь) и окончательно закрыть Думу. Это может произойти на второй или третий день их новогодней сессии! После этого он спросил меня, что думаю я. Я не отрицал логичности его плана, а также одного преимущества, бросившегося мне в глаза, а именно, что, если бы все случилось, как он думает, мы избавились бы от Думы недели на две или на три раньше, чем я сначала думал… Итак, я одобрил этот план, но взял с него торжественное обещание держаться его и довести до конца. Я нарочно пошел помолиться перед иконой Божьей Матери до этого разговора».
А. Ф. не удовлетворило полученное объяснение: «Тр. поступил очень неправильно, отсрочив Думу с тем, чтобы созвать ее в начале января, в результате чего никто (Родз. и все, на кого они рассчитывают) не поедет домой, и все останутся, и в Петрограде все будет бродить и кипеть. Он пришел к тебе со смирением, надеясь этим добиться успеха. Если бы он кричал, по обыкновению, ты бы рассердился и не согласился… у них теперь есть время делать гадости… Как хочешь, Трепов ведет себя теперь, как изменник, и лукав, как кошка, – не верь ему, он сговаривается во всем с Родз., это слишком хорошо известно». Как «контраст» голосу «общества или Думы» А. Ф. противопоставляет телеграммы от «Союза русского народа»: «Одни – гнилое, слабое, безнравственное общество, другие – здоровые, благомыслящие, преданные подданные – их-то и надо слушать, их голос – голос России. Так ясно видно, где правда; они знают, что Думу следует закрыть, а Тр. не хочет слушать… Если бы мне только заполучить тебя сюда, все сразу же стало бы тише, а если бы ты вернулся, как просил Гр., через 5 дней, ты бы привел все в порядок».
Из переписки легко усматривается, как дискредитирует А. Ф. в глазах мужа авторитет «лживого» Трепова. Симпатией ее он не пользовался с самого назначения своего на пост премьера. Враждебность усилилась в силу ложного шага, который сделал Трепов, пытавшийся обезвредить Распутина путем подкупа, – по его собственным словам, он «поставил “ва-банк” на одну карту». «От Бадмаева я узнал, – показывал Протопопов в Чр. Сл. Ком., – что Трепов предлагал Распутину 150 тыс. руб., чтобы очернить меня перед Царем и убрать. Я спросил Распутина… правда ли это? Он ответил: “Ну, что об этом говорить”. Я понял, что это была действительно правда». Версию Протопопова почти целиком подтвердил в воспоминаниях б. нач. канцелярии министра Двора Мосолов, пытавшийся выполнить деликатное поручение Трепова, с которым находился в родственных отношениях. С Распутиным Мосолов еще раньше вошел в сношения через посредство жены своего друга фл.-ад. кн. Мдивани440. К нему и обратился поэтому Трепов: «Как мне это ни противно и какие бы это ни могло иметь последствия для меня лично и для дела, я на это иду: так мне важно, чтобы отставка Протопопова была у меня на руках»441. Трепов просил передать Распутину, что обеспечивает его «житье в Петербурге с уплатой его расходов на квартиру и содержание домашнего хозяйства, с той охраной, которая ему нужна для его личной безопасности, и 200 тыс. руб. единовременно, если Протопопов будет уволен». За это Трепов требовал, чтобы Распутин «не вмешивался в назначение министров». Относительно духовенства, если Распутин «будет настаивать», Трепов обещался «в это не вмешиваться». Трепов не желал, чтобы Распутин к нему являлся, а «если что нужно», «мелкие претензии», то это будет делаться через Мосолова. Все сказанное посредник за очередной бутылкой мадеры на Гороховой передал «старцу». Не успел он договорить, как тот «побледнел. Глаза его стали злющими, почти совсем белыми, и сказал: “Здесь я, значит, не нужен… Ты думаешь, что мама и папа это позволят? Мне денег не нужно”. Посредник в первую минуту “опешил” и предпочел обратиться к спасительной влаге. “Выпили две бутылки”, но Распутин “не хмелел”. “Я все же довел его до того, – вспоминает Мосолов, – что он сказал, что пошлет телеграмму папе, попросив выслать Трепову подписанный указ. Но Распутин не захотел при мне ее написать. Я понял, что он напишет обратное”».
Миссия Мосолова потерпела фиаско, и с этих пор «старец» сделался рьяным противником Трепова. Царская переписка не отразила рассказанного эпизода, но едва ли приходится сомневаться, что он через «Аню» был доведен до сведения высших сфер. По словам Манасевича-Мануйлова, Распутин сам сказал об этом Царю. Бескорыстие, проявленное «Другом», лишь усилило его и так уже непререкаемый авторитет, подчеркнуло «лживость» Трепова и рикошетом окончательно реабилитировало Протопопова. При таких условиях не трудно было убедить Царя расстаться с премьером, выбранным им после ноябрьского думского «скандала», объектом которого был Штюрмер. 14 декабря, в тот же день, как получен был из Царского «строгий письменный выговор», который муж читал «с улыбкой», потому что с ним жена говорила, «как с ребенком», Ник. Ал. писал: «Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь, как Треп. Но раньше всего надо найти ему преемника, а потом вытолкать его – после того, как он сделает грязную работу. Я подразумеваю – дать ему отставку, когда он закроет Думу. Пусть вся ответственность и все затруднения падут на его плечи, а не на плечи того, который займет его место».
Уход Трепова с правительственного небосклона был предрешен – одновременно вновь восходила и звезда Протопопова. 15 декабря А. Ф. писала: «Наш Друг говорит, что Калинин теперь должен выздороветь. Почему ты сделал его не М. В. Д., а Исп. Д. (моя мысль)?»442. Царь отвечал: «На днях приказал Воейк. телеграфировать Кал(инину) мое желание ему выздороветь. Да, я тоже нахожу, что хорошо его утвердить и сделать министром». Отставка Трепова психологически более сложна, чем она представлялась Родзянко в показаниях перед Чр. Сл. Ком. Припомним, он говорил: «У нас (т.е. у Думы) уже были отношения налажены, и через него, может быть, мы получили бы ответственное министерство, но так как об этом прослышали, то его сейчас же изгнали, и сел Протопопов». Эту налаженность до чрезвычайности, по обыкновению, увеличивала А. Ф. в переписке, но в той же степени преувеличил и Родзянко в показаниях. Не вникая в двойную политическую игру, которую вел Трепов и которая была довольно далека по существу от путей, ведших к «ответственному министерству» (проект, изложенный Царю, разгона оппозиционной Думы в новогодней сессии, проект назначения на место Протопопова мин. вн. д. Шаховского, которого Родзянко считал оплотом всех реакционных начинаний правительства), можно сказать, что своим компромиссом (двойственность его чутко угадывала А. Ф.), не сумел заполнить рва, отделявшего верховную власть от общества. Вне воли премьера было уже то, что разрыв лишь углублялся и начинал захватывать даже слои, совершенно чуждые оппозиционной Думе.
Центром общественного внимания делалось не только зловредное влияние Императрицы – «сумасшедшей немки», по выражению жены Родзянко, но и непригодность слабовольного Императора. «Неужели бабушка (т.е. Имп. M. Ф.) не приедет постараться чего-нибудь добиться, – пишет Родзянко своей сестре Юсуповой. – Он совсем забитый, ни на что не реагирует, а она и ее агент – тоже сумасшедший Пр. – губят всех нас» (письмо написано уже после убийства Распутина443). Как ни велико было влияние А. Ф. на мужа, все же далеко нельзя присоединиться к выводу английского посла, что «фактически» Россией управляла Алек. Фед. Опровержение этого утверждения можно легко найти в рассеянных выше данных. Вот еще одна характерная мелочь, свидетельствующая, что А. Ф. самостоятельно не выступала даже тогда, когда совет и согласие Царя могли иметь второстепенное значение: 15 декабря она, напр., запрашивает мужа: «Дубровин просит меня принять его – можно или нет?» Тезу Бьюкенена в литературе поддержал Керенский, причем с течением времени в его воспоминаниях усиливается квалификация роли, которую играла А. Ф. Если в своей «Re′volution» Керенский, повторяя только слова Бьюкенена, говорит, что Императрица фактически управляла Россией в последние месяцы монархии (для него это несомненно – «il est certain dans ce cas»), то в «Ve′rite′» эта гипербола444 доходит до утверждения, что А. Ф. в действительности была уже «Екатериной II», так как в силу секретного указа Царя была назначена скрытой (virtuellement) регентшей. Откуда почерпнул автор такие сведения? – в опубликованных до настоящего времени документальных данных нет и намека на нечто подобное, если не считать предположений, рождавшихся в «тайниках души» (о них см. ниже главу «Зеленые»). Политические взаимоотношения императорской четы определялись не только сильной и слабой волей, но еще в большей степени дружеской связью супругов и почти полной их идеологической солидарностью445. Мы видели, как сочувственно отнесся Царь после принятия поста верховного главнокомандующего, вызвавшего его отъезды из Царского в Ставку, к вмешательству А. Ф. в государственные дела. Через год ничего не изменилось. И когда А. Ф. писала 14 августа, что «наш Друг постоянно советует Шт. говорить со мной обо всем, так как тебя здесь нет, для совместных обсуждений с ним всех вопросов. Меня трогает, что старик доверяет твоей старухе», Царь ей отвечал 23—24 сент.: «На твоей обязанности лежит поддерживать согласие среди министров. Я так счастлив, что ты нашла себе подходящее дело… Ты действительно мне сильно поможешь, если будешь говорить с министрами и следить за ними». Вероятно, в этот момент Николай II не допускал и мысли, что он совершает неконституционный акт. Он отнюдь не был «манекеном», который подписывал то, что ему давали. Он даже раздражался иногда на свое «Солнышко», когда та при свойственной ей изменчивости склонялась к иному решению, чем то, которое было принято «по взаимному обсуждению» и соглашению. «Невыносимо, – писал муж жене 14 июля 1916 г. по поводу предложения А. Ф. отложить назначение проф. Рейна министром здравоохранения до окончания войны446, – не могу менять своих точек зрения каждые два месяца».
Совершенно естественно, что мысль о необходимости обезвредить и укротить «Валиде», о чем так определенно твердила в своих ноябрьских письмах жена московского Юсупова, расширяется в общественном сознании в проблему о необходимости «ликвидировать» так или иначе «пагубное влияние» обоих носителей верховной власти: «Никогда Россия не видела таких черных дней и таких недостойных представителей монархизма», – писала жена Родзянко 19 декабря своей постоянной корреспондентке Юсуповой. «Теперь ясно, – писала она уже конкретнее через два месяца (12 февраля), – что не одна А. Ф. виновата во всем, он, как русский царь, еще более преступен». Юсупова-мать и в ноябрьских письмах к сыну, наряду с укрощением «Валиде», ставит вопрос о необходимости «сократить» и «управляющего», т.е. Николая II. Так, 25 ноября по поводу думских речей и «всего, что произошло», она пишет: «…все, что я говорила вот уже два года, встречается слово в слово в этих речах, и общее течение событий идет, как я предсказывала, точь-в-точь, когда мне говорили, что я преувеличиваю и что все это разберется после войны! Они тогда понять не хотели, что война задерживается и меняет свой курс благодаря этим событиям. Этого тоже не хотел понять Медведев (т.е. Родзянко) и смотрел на мои слова, как на бабьи сказки! Теперь поздно, без скандала не обойтись, а тогда (т.е. в дни верховного командования вел. кн. Н. Н.) можно было все спасти, требуя удаления “управляющего” на все время войны и невмешательства Валиде в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что, пока эти два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это дяде Мише (т.е. Родзянко) от меня».
Эти настроения, захватывая великокняжескую семью, великосветское общество, думские и общественные круги, переносятся в военную среду и находят отклик на фронте. Та же Родзянко передает своей сестре (в февральском письме) со слов бывшего у нее «офицера с фронта», что настроение «в войсках теперь возбужденное против их обоих, как никогда». «Глупые», по мнению А. Ф., разговоры об ответственном министерстве отступают на второй план, ибо бесполезно предаваться «иллюзиям» о возможности дальнейших попыток «наладить совместную работу с настоящей властью» (из декабрьской речи кн. Львова). От «призраков» надо отвернуться. Как характерно, что и стоящий как бы вне политики кн. Сер. Волконский, творец науки о «законах речи», пишет из деревни своему брату, бывшему члену думского президиума, все еще остававшемуся тов. мин. вн. д.: «Тебе пора переезжать: в квартире воняет, и ремонтировать нельзя»447.
Простоватый, но прямой и искренний человек, ген. Шуваев, покидая пост военного министра, приехал к Протопопову, и между ними произошел такой диалог. «Он сказал резко, – показывал Протопопов в Чр. Сл. Ком.: “А. Д., уходите, вот что”. “Я ответил, обиженный его тоном: “Что такое? Уйду, когда Царь мне это скажет; почему уйти?” – “Вы погибнете”. – “Все мы погибнем! Д. С., это Божья воля”. Он заплакал»448
Надвигалась полоса других разговоров – о «дворцовом перевороте», когда в Петербурге, по свидетельству Маклакова, стал ходячим афоризм: «есть только одно средство спасти монархию, это устранить монарха», когда даже Тиханович из далекой Астрахани писал самому носителю верховной власти: «раздаются голоса об удалении Царя», «громко упоминается имя Павла». Как нельзя ярче эту заговорщическую словесность можно передать воспоминанием Бьюкенена о том, что происходило в январе на одном из обедов в английском посольстве: «Один мой приятель, занимавший высокий пост в правительстве, заявил, что вопрос заключается лишь в том, убьют ли и Государя и Государыню или только последнюю». Секретарь французского посла гр. Шамбрен, описывая знаменательный завтрак у вел. кн. Map. Пав. 29 декабря (о нем приходилось уже упоминать), рисует совершенно исключительную обстановку: хозяева неожиданно оставляют гостей, удаляются в соседнюю комнату, и впечатлительному французу мерещится прячущийся там вел. кн. Ник. Мих., который делает столь выразительные жесты, что автор «писем к невесте» картинно воображает себе драму, разыгравшуюся в давно прошедшие времена в спальне имп. Павла I… Разговоры приняли и некоторое реальное очертание в проектах «доморощенных юань-шикаев», по выражению записки Деп. полиции, которая довольно верно, в сущности, определила психологическую цель заговорщических действий – «спасти Россию от революции и позорного мира». Эти планы, рождавшиеся не только в раскаленной атмосфере тыла (вспомним появление в салоне председателя Думы приехавшего с фронта боевого ген. Крымова, закончившего, по словам Родзянко, при общем сочувствии свой доклад приблизительно так: «Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим»), изложены мною с возможной фактической полнотой в книге «На путях к дворцовому перевороту»449.