, смысл которого сводился к протесту против линии царского поведения». В параллель рассуждениям прокурора судебной палаты можно привести и рассказ Юсупова о посещении им председателя Совета министров, учитывая всю «литературность» мемуарного текста. Трепов вызвал к себе Юсупова по приказанию Царя, просил «видеть в нем не официальное лицо, а старого друга» семьи Юсуповых. Юсупов, конечно, произнес соответствующую моменту патетическую речь на тему о спасении Царя и Родины от «неминуемой гибели» и от «ужаснейшей революции», в которой «все будут сметены народной волной», призывал «объединиться и действовать, пока не поздно»: революцию может предотвратить только «резкая перемена политики сверху». Министр ничего не сказал, выразив лишь удивление, откуда у Юсупова «такое присутствие духа». «Разговор мой с председателем Совета министров, – заключает Юсупов, – был последней попыткой нашей обращения к высшим правительственным сферам»466.
Судебные власти не только в первый момент бездействовали, но и косвенно противодействовали параллельному самостоятельному административному расследованию, которое было предпринято по инициативе министра вн. д. При таких условиях мало понятна попытка в Чр. Сл. Ком. предъявить Протопопову обвинение в превышении власти, выразившемся в стремлении устранить производство судебного расследования «вопиющего преступления». Обвинение это формулировал некто иной, как Завадский. Протопопов отрицал наличность подобной инструкции и утверждал, что после того, как дело фактически поступило в ведение судебной власти, он приостановил жандармское расследование.
Страх, о котором говорит Завадский, еще более усилился тогда, когда Николай II на коллективном ходатайстве великих князей о прекращении следственного дела положил резко отрицательную резолюцию – это был момент, когда в. кн. Ан. Вл. вносил в свой дневник, говоря о великокняжеской семье: «Общее негодование растет каждый день, все семейство крайне возбуждено, в особенности молодежь, их надо сдерживать, чтобы не сорвались… Нехорошие назревают события»467. Мерещился неизбежный государственный переворот, о котором и «помыслить было жутко» в условиях военного времени. Вот почему следствие, по выражению Завадского в беседе с вел. кн. Ник. Мих. и Алек. Мих., двигалось «черепашьим шагом, может быть, бездействие судебной власти в дни 17—19 декабря и послужило основной причиной окончательного устранения Макарова от поста министра юстиции (управляющим министерством 20-го был назначен Добровольский). Формально дело об убийстве Распутина было ликвидировано только революцией, но двигалось оно в судебном ведомстве, в условиях своего рода итальянской забастовки. Директор угол. Департ. мин. юстиции Лядов с откровенностью говорил Маклакову, что в «данном деле вся задача следователя ничего не разыскать», так как «процесс над убийцами совершенно немыслим» и по соображениям государственным и по причинам формальным: закон не предвидел случая «такого сообщничества великих князей и обыкновенных смертных». На замечание Маклакова, что трудно будет не найти виновных после показания Пуришкевича (очевидно, имеется в виду откровенное заявление Пуришкевича об убийстве Распутина постовому городовому Власюку, привлеченному выстрелами в ночь на 17 декабря), директор Департамента с циничной шутливостью сказал: «Городовому предъявят такой портрет Пуришкевича, что он его ни за что не признает». В Чр. Сл. Ком. и Протопопов утверждал, что он, зная, как относится общество к Распутину, находил невозможным «судебное преследование» людей, участвовавших в убийстве Распутина, в числе которых были члены Гос. Думы, и в этом смысле оказывал воздействие на Царя и Царицу.
Свою печаль А. Ф. в значительной степени скрыла от постороннего взора, ибо за время, последовавшее за исчезновением «незабвенного Григория», иссяк источник нашего познавания личных переживаний Царицы: Николай II вплоть до дней предреволюционных в точном смысле этого слова безвыездно находился в Царском Селе. Сущей болтовней являлись слухи, доходившие в особняк на Мойке и отмеченные в воспоминаниях Юсупова с ссылкой на информацию вел. кн. Ник. Мих. (и «со всех сторон»), что А. Ф. в неистовстве требовала «немедленного расстрела» его и Дм. Павл. В «отчаянной тревоге» она телеграфировала мужу лишь 18-го, что «есть опасение, что эти два мальчика затевают еще нечто ужасное», и просила немедленно прислать дворцового коменданта Воейкова: «Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами». Под влиянием ли Протопопова (он показывал в Чр. Сл. Ком., что «опасался покушения на Вырубову, находя опасным и положение Царицы») или по собственному заключению А. Ф. действительно боялась за Вырубову и писала мужу: «Оставляю ее жить здесь, так как они теперь сейчас же примутся за нее». А. Ф. отказывалась принимать ходатаев за судьбу заподозренных в устройстве «западни» на Мойке и, по словам Протопопова, настаивала на предании суду участников убийства, была недовольна противодействием, какое встречала со стороны Протопопова, убедившего, однако, ее согласиться на высылку Дм. Пав. и Юсупова. На показание Протопопова можно в данном случае положиться, ибо оно совпадает с сохранившимся документом – карандашной запиской А. Ф. 30 декабря, может быть и не отправленной, на имя Юсупова-отца: «Никому не дано право заниматься убийством. Знаю, совесть многим не дает покоя, т.к. не один Д. П. в этом замешан. Удивляюсь Вашему обращению ко мне…»
Как же отнесся сам Царь к драме, которую переживала А. Ф.? Юсупов утверждает со слов членов императорской свиты, что, узнав о смерти «старца», Николай II возвратился из Ставки в «таком радужном настроении, в каком его не видали с самого начала войны». Скупой на записи императорский дневник не отметил впечатления от первого телеграфного известия от А. Ф. об исчезновении «нашего Друга» – может быть, потому, что этому известию не придал существенного значения. Более остро реагировал Царь на другой день, получив подробное письмо жены: «Возмущен и потрясен, – телеграфировал он. – В молитвах и мыслях вместе с вами». 21-го в дневнике значится: «В 9 час. поехали всей семьей… к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 дек. извергами в доме Ф. Юсупова, кот(орый) стоял уже опущенным в могилу…»
Наивные мистики типа Жевахова остались в убеждении, что «святого человека» убили евреи-революционеры. «Мертвый Распутин оказывался еще сильнее живого, – подвел итог Маклаков в своих воспоминаниях, – политический поворот направо стал резок и агрессивен». «Результаты только отрицательные уже налицо», – записал, в свою очередь, Ник. Мих. 31 января. А Завадский тогда в связи с утверждением Протопопова в должности министра вн. д. и назначением Добровольского министром юстиции так перефразировал пушкинский стих: «Тень Гришкина двух нас усыновила, министрами из гроба нарекла». Гофмейстерина Нарышкина отметила в дневнике 15 января вещий сон, который видела Императрица: разверстые небеса, а в небесах Григорий с воздетыми руками благословляет Россию. Эта мистика вылилась в слова уверенности, которой было проникнуто письмо А. Ф. накануне дня, когда совершился революционный переворот: «Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас». Основная проблема, будоражившая общественность, осталась как бы неприкосновенной. Ее старик Врангель в воспоминаниях выразил в словах: «Распутин внушал, Царица приказывала, Царь слушался…»
Глава тринадцатая. «Могущественный синдикат»
I. «Зеленые»
В статье, напечатанной в эмигрантской варшавской газете «За Свободу» по поводу книги проф. Ашкенази «Uwagi» Философов, на которого «тяжкие обвинения» польского историка произвели удручающее впечатление, вспоминая дореволюционное время, писал: «Кто же сомневался тогда в том, что достаточно Распутину приказать, и сепаратный мир с Германией будет заключен»468. Инициаторы убийства Распутина и пытались объяснить свой «патриотический» акт тем, что они спасли Россию от неизбежного позора заключения сепаратного мира. Эта версия в мотивах расправы со «старцем» была дана уже через день после убийства. Ник. Мих. со слов Юсупова записал 19 декабря, как Распутин в интимных беседах высказывал «свои невероятные планы на будущее»: «К концу декабря было решено подписать сепаратный мир с Германией!!» (воскл. знаки автора дневника). Это вызвало у Юсупова… «твердое решение покончить с ним во что бы то ни стало». Тот же мотив выдвинут и в более поздней (29 декабря) записи Палеолога: от Распутина Юсупов узнал, что сторонники А. Ф. готовились низложить Царя, возвести на престол Наследника под регентством его матери, и что первым актом нового царствования будет предложение мира германским империям469. Сам Юсупов так рассказывает в своих литературных произведениях470 о том «дьявольском плане», который за бутылкой крепкой мадеры развил ему «Григорий Ефимович», и который почти совпадает с записью Палеолога: «Будет, довольно воевать, довольно кровь проливать, пора всю эту канитель кончить… Сам-то все артачится, да и сама тоже уперлась; должно опять там кто-нибудь их худому научает, а они слушают… Ну, да что говорить. Как прикажу хорошенько – по-моему сделают, да только у нас не все еще готово. Когда с этим делом покончим, на радостях объявим Александру с малолетним сыном, а Самого на отдых в Ливадию отпустим».
Ходячая молва, претворенная в реальный разговор, так и выпирает в изложении «мемуариста». Вспомним запись Палеолога о разговоре его в конце сентября в посольстве с высоким придворным чином, который излагал аналогичный план крайних реакционеров (вплоть до убийства Царя). Орудием этих мечтаний являлся в устах информатора Штюрмер, действовавший на Императрицу через Распутина471. На ходячей молве, занесенной и в современную фольклорную запись русского англичанина Каррика, и не стоило бы останавливать внимание, если бы она не находила известного доверия не только в безответственных воспоминаниях, но и в исторических работах. Советские историки Бецкий и Павлов (псевдоним Щеголева) в одной из своих работ, посвященной «приключениям Манусевича-Мануйлова», явно опираясь на показания этого авантюриста в Чр. Сл. Ком., считали, что имеются «некоторые основания предполагать», что А. Ф. «готова была на дворцовый переворот, который дал бы ей в руки всю полноту самодержавной власти», и что «далеко не последним вдохновителем в этом направлении был и Распутин, ни в грош не ставивший Царя и с большим уважением относившийся к уму царицы»472. В стенограмме показаний Манусевича, отчасти как бы подсказанных председателем Комиссии, имеется такое пояснение: «Он (т.е. Распутин) все упирал на то, что Царь не гож…» Председ.: «Т.е. это в связи с той мыслью, что А. Ф. должна быть Екатериной II». Манус.: «Несомненно, в тайниках души вопрос шел о регентстве». Пр.: «О низвержении Николая II и о регентстве А. Ф.?» Ман.: «Это чувствовалось. Он был очень ловкий человек и не договаривал…» Довольно шаткие основания для заключения Щеголева!
Милюков опирается на иные свидетельства, придав этому факту характер большей или меньшей «исторической достоверности». Перед ним лежали воспоминания Нарышкиной, препарированные Фюллон-Мюллером. В той же части «воспоминаний», где излагаются позднейшие рассказы б. гофмейстерины в дни пребывания немецкого писателя в Москве, причем мы не знаем пределов домысла самого редактора текста, заключен рассказ о негодовании в Царском, когда там узнали, что английский посол «категорически заявил Государю, что из верных источников он узнал о заговоре, цель которого заключение сепаратного мира и нити которого доходили до Императрицы». (Бьюкенен в таком контексте представления, конечно, не делал.) «Но впоследствии я узнала, – передавала Нарышкина, – что в основе вмешательства посла лежало донесение английской полиции и что в этом донесении заключалась и крупица истины. Действительно, существовал комплот, чтобы через Распутина заключить сепаратный русско-германский мир… Так как было известно, что Царя никогда невозможно побудить к подобной измене, то заговорщики работали в том направлении, чтобы побудить Царя к отречению и устроить регентство Императрицы». Милюков делал заключение: «Мы должны сказать, что та граница, на которой останавливается Нарышкина, говоря о “крупице истины” в донесениях разведки и сводя эту крупицу к фактам, более или менее известным и подтвержденным из других более надежных источников (Каких? – С. М.), – эта граница, осторожно намеченная автором дневника, вполне совпадает и с границей исторической достоверности». Единственный намек (не о сепаратном мире), а о чем-то, косвенно напоминающем своего рода «дворцовый переворот», мы действительно можем найти в письме, посланном А. Ф. мужу в день убийства Распутина. 16 декабря, упоминая про телеграммы «Союза русского народа» о необходимости «закрыть» Думу, А. Ф. писала: «Если их не слушать, они возьмут дело в свои руки, чтобы спасти тебя, и может невольно выйти больше вреда, чем лишь твое простое слово, закрыть Думу, но до февраля: если раньше, они все застрянут здесь».
Некоторую разгадку этих намеков мы найдем в дальнейшем изложении. Вернемся к рассказу Юсупова, которому влюбленный «развратник», испытывавший «плотскую страсть» к своему юному собеседнику (мнение Ник. Мих.), договорил (допустим) то, что не договаривал другим за бутылкой мадеры. Кто же эти таинственные «мы», от имени которых будто бы говорил «старец»? Упоминая намеками о своих таинственных руководителях, он их называл «зелеными», – вспоминает Юсупов свой другой, предшествовавший разговор. Эти «зеленые» живут в Швеции: «поедешь туда, познакомишься». «А в России есть зеленые?» – спросил Юсупов. – «Нет, только “зелененькие”, друзья ихние, да еще наши есть, умные все люди», – отвечал Распутин. Удивительный случай дал возможность Юсупову в тот же сеанс, когда Распутин разводил свой «дьявольский план», увидеть «зеленых» или «зелененьких». Обратим внимание, что свидания на квартире «старца», сопровождавшиеся гипнотическим трансом, объектом которого был Феликс, носили довольно потайной характер. В самый разгар беседы неожиданно «резко прозвучал звонок и оборвал речь Распутина». «Он засуетился, по-видимому, он кого-то ожидал, но, увлекшись разговором со мной, забыл о назначенном свидании и теперь, вспомнив о нем, заволновался, опасаясь, чтобы вновь пришедшие не застали меня у него. Быстро выскочив из-за стола, он провел меня через переднюю в свой кабинет и поспешно вышел оттуда… Из передней до меня донеслись голоса вошедших… Я приблизился к дверям кабинета… и начал прислушиваться. Разговор велся вполголоса… Тогда я осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся… щель, через переднюю и открытую дверь в столовую, увидел Распутина, сидящего за столом… Совсем близко к нему сидели пять человек, двое других стояли за его стулом… Некоторые из них что-то быстро заносили в свои записные книжки. Я мог рассмотреть тайных гостей Распутина: лица у всех были неприятные. У четырех был, несомненно, ярко выраженный еврейский тип; трое других, до странности похожие между собой, были белобрысые с красными лицами и маленькими глазами. Одного из них, как мне показалось, я где-то видел… Распутин среди них совсем преобразился. Небрежно развалившись, он сидел с важным видом и что-то им рассказывал. Вся группа эта производила впечатление собрания каких-то заговорщиков, которые что-то записывали, потом совещались, читали какие-то бумаги. Иногда они смеялись. У меня мелькнула мысль: не «зелененькие» ли это, о которых мне рассказывал Распутин? После всего того, что я от него слышал, у меня не было сомнения, что передо мною было сборище шпионов. В этой скромно обставленной комнате с иконой Спасителя в углу и царскими портретами по стенам, видимо, решалась судьба многомиллионного народа… После некоторого времени… появился, наконец, Распутин с веселым и самодовольным лицом. Мне трудно было бороться с тем чувством отвращения, которое я испытывал к этому негодяю, и потому я быстро простился с ним и вышел».
Надо обладать совершенно исключительной наивностью для того, чтобы поверить приведенному рассказу, как четверо евреев и трое немцев в присутствии Юсупова, наблюдавшего из щели в открытую дверь, совещались с Распутиным, читали бумаги, делали ремарки в записных книжках и т.д. Правда, Распутин «едва держался на ногах», – утверждает автор, – но «не терял при этом соображения» и появился перед Юсуповым по окончании «сборища шпионов» с «самодовольным лицом». В более раннем показании следователю Соколову Юсупов расширял рамки и говорил, что он часто встречал в кабинете Распутина незнакомых лиц, которые появлялись на квартире после возвращения «старца» из дворца, спаивали его, выспрашивали и заносили в свои записные книжки то, что узнавали. «Я понял, – показывал свидетель, – откуда немцы черпают свою информацию о секретах. Распутин был шпион». Не принимал ли Юсупов газетных корреспондентов за немецких шпионов? Неужели эти шпионы были столь простодушны, что открыто записывали в присутствии Юсупова в свои тетрадки секретную информацию, да еще в квартире, находившейся под непосредственным наблюдением агентов Охранного отделения и особого летучего отряда ген. Комиссарова?
Наблюдения, выводы и показания большинства современников до крайности противоречивы. Мало кто из мемуаристов считает нужным обосновать свои подчас слишком категорические суждения и сгладить разногласия, которые выступают в их собственном изложении. Рекорд иногда побивает Керенский, в разные годы дающий существенно разнящиеся оценки. В показаниях Соколову он говорил: «Пребывая у власти, я имел возможность читать многие документы Деп. полиции в связи с личностью Распутина. Читая эти документы, поражаешься их внутренним духом, их чисто шпионским стилем. Что чувствовалось, например, в словах Распутина, когда он настойчиво до самого конца своего в неоднократных документах писал Царю про Протопопова: “Калинина не гони, он наш, его поддержи” (гиперболы не буду исправлять!), в результате знакомства моего с указанными документами у меня сложилось полное убеждение о личности Распутина, как немецкого агента, и, будь я присяжным заседателем, я обвинил бы его с полным убеждением». Не совсем ясно, какие «документы Деп. полиции» читал свидетель, но зато определенна его ссылка на Пуришкевича, нисколько не скрывавшего, что он убил «прежде всего изменника», на Хвостова, открыто боровшегося с Распутиным, как с «нейтральной фигурой немецкой агентуры». В книга «La Vйritй» он добавлял, что сам Хвостов ему объявил (очевидно, при частных допросах во времена Чр. Сл. Ком.), что он из «верного» источника знал, что немцы, благодаря Распутину получают самую секретную информацию, которая приходит из Ставки во Дворец. Все это было вздором, равно как измышление Хвостова, представленное Маклакову в ином порядке, чем Керенскому. За несколько дней до отставки, – рассказывает Маклаков (то же он показал и Соколову), – Хвостов встретился с ним в квартире графини Витте. Хвостов хотел осведомить либерального депутата заблаговременно о причинах, почему он должен уйти: слухи о Белецком и Ржевском «простая сплетня» – причина в том, что Хвостов, получив «ужасающие данные, устанавливавшие несомненный факт, что Распутин окружен немецкими шпионами, доложил об этом Государю и только за это он отставляется».
В показаниях Соколову Керенский делал некоторую оговорку: «Что Распутин лично был немецкий шпион или, правильнее сказать, что был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению». В книге, посвященной русской революции, Керенский расширил и углубил эту оговорку. Распутин – противник войны, потому что инстинктивно чувствовал ее фатальные последствия для династии Романовых473, сделался гибким и коварным (souple et ruse′) орудием в руках тех, кто заинтересован был в политике сепаратного мира… Кто же был дирижером? – Керенский говорит даже не о лицах, а о лице. Он не знает, кто был этим дирижером (j’ignore qui e′tait cette personne), но тем не менее недвусмысленно намекает, что им должна была быть Императрица, которая в последние месяцы монархии реально управляла страной. Она отдавала себе отчет, что состояние страны не давало возможности продолжать войну и сохранить старые приемы власти. Не важно, – говорит Керенский, – сама ли она решила заключить мир с Германией и выбрала для этого соответствующее правительство Протопопова, Штюрмера и К° или кто-нибудь другой направлял ее действия; важно то, что А. Ф. de facto стояла во главе правительства, которое вело страну прямо к сепаратному миру. Распутин таким образом превращается из немецкого шпиона в орудие едва ли не самой Императрицы. Нельзя во всяком случае отказать в своеобразии подобной точки зрения. В некотором противоречии стоит заключение. Не было доказано, – говорит автор, – чтобы кто-либо из членов Распутино-Вырубовской клики был действительно немецким агентом, но нет сомнений в том, что целая немецкая организация крылась за ней, и что члены клики во всяком случае готовы(?!) были принимать деньги и всякого рода дары…
Не выступает Распутин в роли специфического «германофила» или платного немецкого шпиона и в последней книге Керенског, «La Ve′rite′». Когда фактически началась война, Распутин стоял уже за «победу» (вспомним беседу его с Палеологом весной 1915 г.). Это не был, по мнению Керенского, маневр, чтобы скрыть возможные подозрения и позже с большей легкостью увлечь А. Ф. на путь, избранный в Берлине. Сепаратный мир усвоен был примитивным мужицким умом Распутина по связи с затруднениями и лишениями, которые испытывала страна. Для Керенского, как и для советских историков, нет сомнений в том, что Распутин был противником войны и проводником мысли о сепаратном мире474. Одно мы можем сказать определенно: у нас нет конкретных данных, свидетельствующих о подталкивании в этом отношении со стороны «нашего Друга» обитателей Царского Села. Следователю Соколову пришлось допрашивать лицо, «наблюдавшее за Распутиным по приказу высшей военной власти с “фронта” (кто этот таинственный незнакомец, не уясняешь себе). Он вспоминал, что ему пришлось лично слышать от Распутина в середине 16 г.: “Кабы тогда меня эта стерва не пырнула (Хиония Гусева), не было бы никакой войны, не допустил бы”. Старец откровенно говорил, что войну надо кончить: “Довольно ужу проливать кровь-то. Теперь ужу немец не опасен, он ужу ослаб”». «Для меня в результате моей работы и моего личного знакомства с Распутиным было тогда уже ясно, что квартира – это и есть то место, где немцы через свою агентуру получали нужные им сведения. Но я должен сказать по совести, что не имею оснований считать его немецким агентом. Он был безусловный германофил. Ни одной минуты не сомневаюсь, что говорил Распутин не свои мысли, т.е. он, по всей вероятности, сочувствовал им, но они ему были наказаны, а он искренне повторял их».
Никаких «фактов» не было и в распоряжении председателя Гос. Думы, когда он выступал свидетелем в Чр. Сл. Ком. «Конечно, никто этих фактов не получит, потому что так исправно прятали концы в воду, что фактов получить невозможно» – утверждал Родзянко. – Но определенно ходили слухи, и ко мне приезжали даже какие-то частные лица с заявлением о том, что они знают, что через шведское посольство Распутину передаются большие деньги из заграницы». Все эти данные доводились до сведения ген. Беляева, стоявшего во главе контрразведки. «Я знаю, – продолжал Родзянко, – что Распутина окружали люди, которые, несомненно, имели связь с заграницей. Потом это подтвердилось (?)...Тут его работа. Я не могу иначе себе объяснить, откуда появилось планомерное и правильное изгнание всего того, что могло принести пользу в смысле победы над Германией». В силу отсутствия доказательств неубедителен был и вывод Родзянко: «Императрица действовала бессознательно, а Распутин действовал сознательно из Берлина, иначе я себе объяснить не могу».
Среди многочисленных современных высказываний475 заслуживает внимания одно, принадлежащее английскому послу. Он был загипнотизирован идеей существования в России могущественной анти-британской тайной организации; в его распоряжении были данные самостоятельной английской разведки – и тем не менее в воспоминаниях он признает обвинение в подкупленности Распутина немцами малоосновательным. Правда, оговорки, сделанные Бьюкененом, и, в свою очередь, совершенно необоснованные и повторявшие лишь ходившие сплетни, сводят на нет его заключение: Распутин «не состоял в непосредственной связи с Германией и не получал денег непосредственно от немцев, но его широко финансировали некоторые еврейские банкиры, которые, по всей видимости, были немецкими агентами (об этих «еврейских банкирах» придется сказать особо). Так как он имел привычку повторять перед этими еврейскими друзьями все то, что он слышал в Царском, и так как Государыня советовалась с ним по всем военным и политическим вопросам, многие полезные сведения доходили до немцев таким косвенным путем».
Логические умозаключения, опирающиеся на субъективные восприятия, не всегда совпадают с фактами. Может ли что-либо доказать рассмотрение богатств, сосредоточившихся в руках «старца» из села Покровского захолустной Тобольской губ. в момент зенита его славы и влияния? Бывший конокрад должен был превратиться в миллионера – современная молва и приписывала ему скупку доходных домов в столицах и пр. Широкое финансирование «еврейскими друзьями», «большие деньги» через шведское посольство, спекулятивные коммерческие операции – все это не покрывало возможной доходности случайно выплывшего на поверхность темного дельца. Его квартира на Гороховой превратилась в «контору», где орудовали четыре секретаря (Волынский, Добровольский, Симанович, Манасевич-Мануйлов) при содействии многочисленных посредников разного ранга и состояния, – все это наблюдал состоявший в качестве охранителя при «старце» жандармский генерал Комиссаров. Операции были широки и многообразны: еврейские процессы так называемых «дантистов» дали конторе 100 т. руб. (показания Хвостова); промышленный деятель Гордон заплатил 15 т. за получение звания комерц-советника (Протопопов), кандидат в министры финансов, директор Соед. Банка в Москва гр. Татищев преподнес самому патрону 100 т. (Белецкий), черновик договора, найденного при одном обыске, определял куртаж Распутину в случае проведения большого подряда на армию в один миллион (нач. Охр. отд. в СПБ. ген. Глобачев – Белецкому) и т.д., и т.д. Распутин «даром ничего не делал» – и можно было бы привести длиннейший список даяний, притекавших в «контору на Гороховой». Эти деньги, возможно, прилипали в значительной своей массе к рукам посредников – сам «старец» подчас ограничивался «собольей шапкой» или ящиком мадеры (Хвостов). Но тем не менее денежные ресурсы были обильны, не говоря уже о добровольных даяниях драгоценными безделушками и широкого финансирования на ежемесячное житье из секретных фондов Департамента полиции. Председатель Чр. Сл. Ком. Муравьев при допросе Родзянко задал ему вопрос: «А до Гос. Думы доходило, что министры платили Распутину небольшие, но все же вступные деньги?» Родз.: «Об этом говорили, но я боюсь быть привлеченным за клевету». Предс.: «Некоторые из них это признали»476. Родз.: «У нас было такое мнение, что вне собольей шубы или шапки это не идет…» Чр. Сл. Ком., очевидно, не обнаружила богатства царскосельского фаворита, иначе трудно себе представить возможность голословного отрицания такого факта со стороны следователя, ведшего в комиссии дело Распутина, – при всей его последующей тенденциозности, Руднев считал Распутина «бедняком, бессребреником». Следователь Соколов установил, что «только в Тюменском отделении Гос. Банка после его смерти оказалось 150 000 рублей…»
То, что могло твориться вокруг пьяного «старца» в смысле шпионских достижений, в данном случае для нас не представляет значения, интересен может быть лишь сознательный «шпионаж», т.е. наличность организации, имевшейся в придворной «прихожей», будь то на квартире «старца», в приемной «китайского божка» или в «маленьком домике» в Царском. «Les hommes verts» – им Керенский посвятил целую главу в книге «La Ve′rite′» – вымысел ли это, или в какой-то мере действительность? Как будто можно считать, что псевдоним «зеленый» фигурировал в некоторых «аллегорических» по содержанию телеграммах, полученных в Царском, – я лично в этом все же не вполне уверен. Еще Хвостов показывал в Чр. Сл. Ком, что его «поразило, что некоторые телеграммы в Ц. С., которые мне иногда попадали в руки (я говорю “иногда”, потому что перлюстрация почтовой станции была в руках Белецкого, так что мне удавалось только урывками от кого-либо получать – если кто хотел выслужиться, например), были за подписью “зеленый…”» Телеграммы эти шли на имя Вырубовой, которая передавала их во Дворец. Хвостов сопоставлял эту подпись с псевдонимом, под которым появлялись в «Гражданине» Мещерского статьи известного биржевого дельца Мануса. Подозрительность специалиста по изысканию немецкой интриги не шла, однако, тогда дальше предположения, что таким путем проводились некоторые коммерческие дела.
Изыскания Соколова подтверждали и позднейшую наличность телеграмм за подписью «зеленые». Один член Гос. Сов., которого следователь допрашивал, как и других, в Париже в 1921 г., но имя которого назвать он снова воздержался, сообщил, что в конце ноября 1916 г. ему было поручено от имени «центра» Гос. Совета передать Протопопову, что тому необходимо для спасения отечества добровольно отказаться от власти. Беседа происходила в полночь 2 декабря в кв. Протопопова. Последний согласился. На другой день этот член Гос. Совета от некоего лица, которое оказалось осведомленным о ночном визите к Протопопову, узнал, что в ту же ночь Протопопов отправился к Распутину, где его ждали, и тотчас же в Царское была адресована телеграмма: «Не соглашайтесь на увольнение директора-распорядителя, после этой уступки потребуют увольнения всего правления. Тогда погибнет акционерное общество и его главный акционер». Подпись на телеграмме была: «Зеленый». Таков новый вариант уже известной нам телеграммы о Калинине. Анонимное свидетельство с ссылкой на другой аноним не может служить авторитетной базой. Но не будем скептиками. Директор главного почтамта в Петербурге Похвиснев подтвердил Соколову, что по его воспоминаниям в конце 16 г. была телеграмма Царю за подписью «зеленый» с аналогичным содержанием.
Вот все, что мы знаем о «зеленых»! Не так много, чтобы делать скороспелые рискованные заключения. Псевдоним «зеленые» не стоит одиноко. Немало псевдонимов мы встречаем в царской переписке; термина «зеленые» нет, но налицо «желтые», под которыми подразумеваются близкие люди, находившиеся в Ставке во времена «Николаши» и сопровождавшие Царя при его приездах туда. Чрезмерная подозрительность может привести к прямому курьезу. Так, председатель Чр. Сл. Ком. счел особым символом «распутинцев» постановку креста в начале письма, и его не убедили уверения Протопопова, что так делают вообще многие религиозные православные люди, переняв этот обычай от духовных лиц477. Никакого политического смысла первоначально не вкладывалось в прозвища, которые употребляла подчас А. Ф., называя «Аню» в письмах к мужу «коровой», мит. Макария – «премудростью», Питирима – «сусликом», Горемыкина – «стариком», Протопопова – «Калининым». Попадаются наименования «мотылек», «красная шапка», «цветущий» и т.д. Явление довольно обычное в семейном обиходе и издавна распространенное в семье Романовых в широком смысле (см. дневник Map. Фед.) – министр Двора Фредерикс назывался, напр., «павлином» или «нускиакером» (щелкунчик), дворцовый комендант Воейков за свою лысину «голым», не говоря уже о ласкательных интимных прозвищах членов семьи: А. Ф. – «солнышко», наследник – «солнечный луч» и т.д. Под влиянием «Друга» символистика, быть может, усилилась – «Друг» всегда прибегал к аллегориям: «Суслика» (Питирима) на Кавказ, а к нам «благословение» (Варнаву) – гласили какие-то телеграммы, ходившие, по крайней мере, по рукам в Гос. Думе (показание Хвостова). Постепенно эти прозвища стали употребляться и из желания скрыть лицо, о котором идет речь, даже в интимной переписке, отправляемой с фельдъегерем. Подобная тенденция родилась на почве недоверия, выросшего после разоблачения хвостовской эпопеи. Еще задолго до этой истории, глубоко взволновавшей А. Ф., последняя писала: «Как трудно, когда есть что-нибудь, что необходимо тебе немедленно сообщить, и я не знаю, не читает ли кто-нибудь наших телеграмм» (8 сен. 15 г.). И раньше, 30 августа: «У меня к тебе столько вопросов, так много надо рассказать тебе, но – увы! мы с тобой не условились насчет шифра. Я не могу ничего передать через Дрентельна, а по телеграфу тоже не решаюсь – за телеграммами следят. Я уверена, что министры, враждебно настроенные ко мне, следят за мной, а это меня нервирует при писании»478. Отсюда «конспирация», довольно наивная. Эта конспирация шла crescendo в связи с осложнениями во внутренней политике, боевой позицией Думы, убийством «Друга» и фамильной оппозицией…
После гибели царской семьи, в Екатеринбурге, в уборной дома Ипатьева, нашли запрятанную записную книжку с императорским шифром – в ней собственноручно А. Ф. английским кодом были зашифрованы вопросы управления, имена государственных и общественных деятелей, слова: мятеж, беспорядки, роспуск Думы и т.д. Соколов, так подробно останавливавшийся в своем расследовании на второстепенных деталях, говорит об этом мимоходом, не стараясь выяснить время, к которому может быть отнесена данная «конспирация». Придавать ей какой-нибудь особый специфический характер, очевидно, не приходится, ибо среди имен фигурируют генералы Алексеев, Рузский, Гурко и др. Наличность псевдонимов и шифра приводит Соколова к выводу, что какая-то организация вокруг Императрицы существовала. Возможно – в последние два месяца существования режима; вернее, подобие негласного соглашения кружка политических единомышленников, толкавших верховную власть на своего рода «государственный» переворот. Могла ли быть связана эта инициатива с вопросом о сепаратном мире – мы рассмотрим особо. Игра в конспирацию могла привлечь к себе двух истеричных женщин, мечтавших вершить судьбы России. Достаточного материала для суждения в нашем распоряжении нет – допустим, что компрометирующие документы были уничтожены в революционные дни. Однако, какие бы цели не ставили себе сторонники coup d'état, но из совокупности всего изложенного уже представляется как бы несомненным, что верховная власть – и прежде всего А. Ф. – видела в новом направлении государственной жизни прежде всего залог успеха победоносного окончания войны, чему в ее представлении мешала притязательная оппозиция Гос. Думы. В такой комбинации «зеленые» из Швеции, если они даже существовали не в воображении, а в реальности, должны быть скинуты с исторических счетов, поскольку речь идет об участии верховной власти в немецкой интриге…
Политически фольклор дает нам подчас представление о своеобразном преломлении слухов в массовом сознании. Наш общественный фольклорист Каррик записал слышанную им версию в низах: убит Распутин для того, чтобы посадить вел. кн. Ник. Ник. на престол и заключить мир. А б. тов. обер-прокурора. Св. Синода, кн. Жевахов, помимо евреев-революционеров, нашел другое объяснение: Распутин был «предательски убит английскими агентами Интернационала, избравшими палачом… германофила Пуришкевича».