Приходилось уже в связи с недоразумением, вышедшим с текстом Троцкого, высказывать сожаление, что редакция «Голоса Минувшего» особо не подчеркнула, что рассказ автора предисловия к «записке», воспроизводившей беседу через десятилетний промежуток, не может быть отнесен целиком на ответственность Протопопова. Между тем Керенский в своей работе «La Ve′rite′» без всяких оговорок приводит этот рассказ, как изложение плана, намеченного в начале 1917 г. Никаких доказательств реального существования подобного плана, одобренного Николаем II (это вдвойне невероятно), пока не найдено. Если Рысс даже вполне правильно и точно изложил то, что говорил Протопопов в августе 18 г., это далеко еще не значит, что так в действительности думал Протопопов на исходе 16 года.
Кто же должен был проводить такой «план», если признать за ним признаки наличности? Для современников, вращавшихся в кругозоре прогрессивного блока, не было сомнений в том, что существует – по мнению одних, какой-то могущественный германофильствующий синдикат483, по мнению других – «ничтожная кучка беспринципных и себялюбивых авантюристов», пользовавшихся Императрицей для достижения своих «корыстных целей».
III. Царская «прихожая»
Лидер прогрессивного блока так и остался в убеждении, как это следует из текста написанной им «Истории революции», что он раскрыл с думской трибуны 1 ноября поименно членов «придворного кружка» с Императрицей во главе. Если это так, то «очень серьезная немецкая организация, из русских состоящая», просто превращается в опереточный пуф. Черты ее деятельности могут, пожалуй, украшать страницы бульварного романа, но едва ли служат какой-нибудь характеристикой политического действия по выработанному «плану».
Попробуем конкретизировать то, что получается. «Зелененькие» в России осуществляют задания, полученные от «зеленых» из Швеции, другими словами из Берлина, и активно ведут подготовку сепаратного мира: назначают подходящих министров, ускоряют роспуск палаты народных представителей, которая может противодействовать заговору, и т.д. Их центром становится связывающий царскосельский дворец с внешним миром «маленький домик» играющей в политику Вырубовой, где сортируются люди по признаку: «свои» и враги, и где формируются директивы «темного застенка в Царском» (выражение министра Наумова), распутинское логовище на Гороховой, где чуть ли не открыто происходят сборища шпионов и агентов сепаратного мира, и квартира тибетского знахаря и коммерческого дельца, где царит сомнительный ген. Курлов, старый товарищ Протопопова в юношеские дни, и истинный вдохновитель политических чаяний бадмаевских клиентов484.
1. «Другиня» Распутина
Надо познакомиться хотя бы с частью этого персонажа и сказать несколько слов о самой хозяйке главной «прихожей». Нет надобности рисовать во весь рост портрет «другини» Распутина и проникать глубоко в психологию отношений Царицы к своей бывшей фрейлине, издавна порождавших в обществе гору всяких вздорных сплетен (см. дн. Богданович). Переписка А. Ф. с мужем достаточно определенно устанавливает, что до поздней осени 1915 г. Вырубова не могла играть никакой самостоятельной роли при Дворе, а тем более оказывать какое-нибудь влияние и быть проводницей каких-нибудь определенных идей. «Простота ума» экзальтированной поклонницы «старца» скорее раздражала А. Ф., которая считала ее «истеричкой», и подчас сердила Царя: «Тебе хорошо известно, как она может раздражать» (октябрь 1914 г.). А. Ф. нередко радуется, что «надолго избавилась» от своей фаворитки: «почти не о чем говорить с Аней» (фев. 1915 г.). Отсутствие Вырубовой – «настоящий отдых», ее «навязчивость» тяготит. Была и особая сторона этой раздражающей навязчивости – столь же истерическая влюбленность в Царя неудачливой в замужестве русской «красной девицы» (Гиппиус). У А. Ф. не было, конечно, основания ревновать ее к мужу – только незнакомство с письмами А. Ф. давало возможность следователю Соколову объяснять болезненную неврастеничность Царицы ее личными женскими переживаниями485 – и тем не менее она всегда старается подчеркнуть ту или иную непривлекательную, по ее мнению, физическую черту «влюбленного существа», которое должно излить свою любовь – «иначе лопнуло бы». Недаром в семейном кругу «влюбленное существо» прозвали «коровой». С этой влюбленностью А. Ф. примирилась под влиянием «Григория» и просила мужа только сжигать письма с излияниями своей соперницы. «Ничего из ее писем не сохранится для потомства», – отвечал муж.
Когда на горизонте Вырубовой появились политические дельцы в виде Хвостова и Белецкого, А. Ф. неодобрительно сначала отнеслась к их визитам: «Это, по-моему, напрасно – похоже, что она хочет играть роль в политике» (3 ноября). Но и с этим приходилось мириться, ибо «наш Друг» желал, чтобы Аня «жила исключительно для нас и для таких вещей» (т.е. была бы посредствующей инстанцией). Так «умственно ограниченная» Аня (характеристика следователя Чр. Сл. Ком.) входит в политику, являясь, по выражению Протопопова, простым «фонографом» Распутина. Была ли она «упряма и хитра» и бежала ли по «окольным тропинкам», как думает Гиппиус, или была она натурой «бескорыстной», как изобразил ее следователь Руднев? Вероятно, ни то, ни другое – ни злостная «интриганка», ни наивное, бесхарактерное, общительное существо – святоша, крестившаяся перед «каждой дверью». Передавая все «глупые сплетни», которые стекались в «маленький домик» («не позволяй Ане надоедать тебе глупыми сплетнями – это не принесет никакой пользы ни тебе самой, ни другим», – писал Царь 8 сент. 1916 г.»), и не очень в них разбираясь, Вырубова выполняла как бы свое высшее назначение: и «она от Бога», – сказал «Друг» (сент. 1916 г.).
«Политика» увлекла и связала обеих женщин, столь разных по уму (словами «духовная нищета» определил Жильяр Соколову интеллект бывшей фрейлины) и характеру, но в одинаковой степени экзальтированных и истеричных, неразрывными узами: А. Ф. в политике начинает как бы отождествлять себя с Вырубовой и в письмах, начиная уже с января 1916 г., говорит всегда «мы». Впоследствии облик «страдалицы», в котором представлялась Вырубова, обвеял особым мистическим нимбом эти житейские отношения.
2. «Русский Ракомболь»
Среди агентов «придворного кружка» на первом плане должен быть поставлен матерый шантажист и специалист по политическому сыску, выдвинувшийся еще во время либерального премьерства Витте, Манасевич-Мануйлов486, на чиновничьем формуляре которого, в конце концов, красовалась лаконическая, но сильная резолюция Столыпина: «пора этого мерзавца сократить». Пришлось российскому Ракомболю изменить карьеру и правительственную службу променять на вольную литературу. Он выплыл на политической сцене во время войны, когда был командирован «Новым Временем» за границу, объездил «все страны» и имел возможность в силу прежних связей вести контрразведывательную борьбу с военным шпионажем. Вершиной его влияния был момент, когда он при Штюрмере занял довольно двусмысленный пост. Манасевич никогда не был «секретарем» при новом премьере – он сам себя так называл для большего авторитета: он выполнял лишь особые «секретные обязанности» при председателе Совета министров. В Чр. Сл. Ком. вызывал большое негодование тот факт, что на обязанности премьера лежало охранение неприкосновенности частной личности «нашего Друга». Министры, конечно, сознавали всю ненормальность такого положения: «Вы не были министром, – говорил Макаров Завадскому, – и потому не могли испытывать такую ненависть, как я и все те министры, которые не хотели ему кланяться». Но «миф» был реальностью, с которой приходилось считаться и изменить которую было не в силах министров. Штюрмер не без основания указывал в Комиссии, что подобные функции охранения могли быть поручены только особым, «подходящим для таких занятий людям, к числу которых принадлежал наторенный в сыске “русский Ракомболь”». Манасевич был не столько креатурой Штюрмера, сколько агентом Белецкого. «Мне его назначили, не я его избрал», – говорил Штюрмер, не раз пытавшийся даже избавиться от своего секретаря (так он говорил Волконскому). Нет потому ничего удивительного, что инспирируемый из салона ген. Богдановича ктитора Исакиевского собора, прежний обличитель «старца» на столбцах «Нов. Вр.» легко «втерся» в бадмаевский кружок, превратившийся из центра собирания сведений против «распутного Гришки» и поддержки изобличений «святого черта» неистовым иеромонахом Иллиодором и его покровителем еп. Гермогеном в центр поклонения «Григорию Ефимовичу».
Приставленный к «Другу», Манасевич сразу приобрел большое значение, в силу чего и попал на почетное место члена «придворной партии» в думской речи Милюкова. «Что меня еще укрепило в мыслях, что есть что-то таинственное в способе сношений с германцами, – показывал Милюков в Чр. Сл. Ком., – это прошлое Манасевича-Мануйлова, о котором мне сообщил Извольский» (бывший мин. ин. д.). Дело, припомним, шло о попытке германского посла в Петербурге гр. Пурталеса подкупить до войны одного из сотрудников «Нов. Времени». «При этом указывалась довольно солидная цифра, кажется 800 000, которая была дана в распоряжение Пурталеса для этого подкупа. Посредником при этой операции взялся быть Манасевич, который и сделал это предложение. Мне говорили, что он сделал это предложение Пиленко, который резко отказался и прогнал его. Он об этом факте высказался уклончиво, но так как я имел сведения от Извольского, а Извольский сослался на Пурталеса, то это для меня было несомненным фактом, который давал мне возможность на это сослаться, характеризуя Манасевича». Неясный инцидент, о котором «уклончиво» высказывался видный сотрудник «Нов. Времени» проф. Пиленко, может быть, приобретает и несколько иное освещение, если принять во внимание, что это было тогда, когда «Нов. Вр.» занимало германофильскую позицию и пером Меньшикова ожидало от Германии услуги в виде освобождения мира от морской гегемонии Англии.
Много утекло воды за время войны – флюгер «Нов. Вр.» повернулся в противоположную сторону. Это было бы естественно, если бы газеты (за родительницей шли и ее дети – всякого рода «Маленькие Газеты») в своем германофобстве и «патриотической» подозрительности не доходили до геркулесовых столбов. Только в силу этой «тенденции» статьи суворинского органа так раздражали А. Ф. и в письме 19 декабря 15 г. она высказывала сожаление, что из-за Барка, не давшего своевременно деньги, не осуществился хвостовский проект «частичного подкупа “Нов. Вр.”» и что «в результате газету подкупают Гучков с евреями, Рубинштейном и т.д.». Проект правительственного «подкупа» не был оставлен – точнее, предполагалось «скупить большинство акций», и Белецким были поведены соответствующие переговоры с дочерью Суворина, «акции которой были на невыгодных для нее условиях запроданы Русско-Французскому банку». Рубинштейн, представлявший Русско-Французский банк, пошел на уступку акций «даже с некоторым для себя уроном», но сделка не была закончена в силу ухода Белецкого. Дело «в свои руки взял» Штюрмер в связи с планом подготовки правительства к выборам в Думу487.
Для шантажных наклонностей «Маски» (псевдоним Манасевича в «Нов. Вр.»), состоявшего в закулисных сношениях с Рубинштейном и получавшего от него ежемесячное «жалование» в 500 руб. за осведомление по внутренним делам газеты, при исключительной «предприимчивости в смысле добывания денежных средств»488, открывалось широкое поле для деятельности вне какого-либо отношения к вопросу о международной ориентации. «Русский Ракомболь» был также прожигателем жизни и всегда нуждался в деньгах. Чрезв. Сл. Ком., следуя по стопам Милюкова, заподозревала Манасевича в связях с немецкой агентурой489. Между тем естественнее было связать Манасевича, имевшего прошлое в борьбе с международным шпионажем, близко сотрудничавшего в свое время с известным Рачковским, с парижской Serete′ Ge′ne′rale, состоявшего в приятельских отношениях с французским журналистом Роэльсоном, зав. политическим отделом правительственного официоза «Temps», не с немецкой агентурой, а с русской контрразведкой490. В показаниях Чр. Сл. Ком.Манасевич отрицал, что являлся кандидатом на место бездействовавшего в Париже начальника русской заграничной политической агентуры Красильникова, равно и то, что при Штюрмере реально создавалось какое-то особое бюро заграничной агентуры, во главе которого он должен был стать. Но Манасевич не отрицал, что разговоры о реорганизации заграничного контршпионажа шли и что он незадолго до своего ареста получил от ген. Спиридовича письмо, в котором тот сообщал, что его запросили о кандидатах для важного поручения заграницей и что он указал на Манасевича и Базили. Очевидно, дело касалось, во всяком случае, не тех секретных агентов Штюрмера по делу сепаратного мира, о которых намекал Милюков в речи 1 ноября: слишком не подходяща была для таких целей кандидатура Базили…
В предвидении перспективы большого и ответственного назначения Манасевич принял участие в работах Комиссии ген. Батюшина, созданной по инициативе Верховного штаба в целях специального расследования дел, связанных с обвинением в содействии неприятелю. При непосредственном участии Манасевича в качестве неофициального члена батюшинской комиссии – скорее ее информатора491 – было возбуждено дело против того самого Рубинштейна, который платил сотруднику «Нов. Вр.» за информацию. Крупный биржевой делец, руководитель ряда промышленных предприятий, в обществе именовавшийся довольно презрительно «Митька Рубинштейн», не пользовался хорошей репутацией и считался в то время, несмотря на директорство в Русско-Французском банке, одним из главных проводников через Распутина плана сепаратного мира. 10 июля Рубинштейн был арестован по формальному обвинению в том, что он «способствовал неприятелю» своими финансовыми операциями. Разоблачения, как и полагалось, предварительно появились в органе Суворина-сына «Маленькой Газете». Одновременно с Рубинштейном был арестован журналист Стембо, помогавший Протопопову в организации будущего конкурента нововременского органа – «Русской Воли».
Итак, один из видных людей, при посредстве которых «немецкая организация» в России сносилась с зарубежными немцами, содействовал аресту одного из главных вдохновителей кампании по подготовке сепаратного мира. Делалось это при содействии и чуть ли не по наущению того самого министра вн. д., который был назначен на этот пост в целях осуществления разработанного в антураже «Друга» плана. При этом с арестованного немецкого агента по ходячей версии, подхваченной Милюковым, за освобождение остальные представители немецкой агентуры предполагали получить крупную денежную сумму для общего дележа – этим они так были озабочены и так боялись, что в последнюю минуту захваченная добыча сбежит за границу, что «секретарь» Штюрмера получил специальное распоряжение присутствовать при обыске. Грубая неувязка здесь слишком выпирает. Фанатик «немецкой интриги» Хвостов все же был более последователен в показаниях Чр. Сл. Ком., когда утверждал, что дело о шпионаже Рубинштейна потому и не было доведено до конца, что Манасевич, как «старая лиса», умел «от норы отводить всякое дело». Другая распространенная версия, противоположная «взятке», говорила о преступном покровительстве Штюрмера, который старался замять дело. Нет невероятного в том, что слух этот под сурдинку был действительно пущен директором Деп. полиции Климовичем.
Что представляло собой в сущности «пресловутое» дело о госуд. измене банкира Рубинштейна, как нельзя лучше показывают воспоминания прокурора судебной палаты Завадского, к которому обратился ген. Батюшин за «консультацией»: «Ген. Батюшин оставил мне все дознание… и я до сих пор не могу забыть того чувства подавленности, которое овладело мной по прочтении этого детского лепета: все слухи, сплетни, все обрывки без начала и конца. Рассказы генерала были только смелою попыткой реконструкции целого здания из жалких обломков и отдельных кирпичей. Если Рубинштейн был виновен, то Батюшин, Розанов и К° послужили лучшей ему защитой, потратив даром так много драгоценного для умелого следствия времени; если же Рубинштейн был невиновен, то ведь это ужас: сидеть под замком полгода, пока о тебе собирают не улики, а какие-то анекдоты. Я дал себе труд и написал для ген. Батюшина «шпаргалку» того, что по меньшей мере должно быть установлено дознанием, если он не желает освобождения Рубинштейна в самый момент приступа к предварительному следствию. Батюшин на меня вознегодовал ужасно: против освобождения Рубинштейна он восставал с жаром, говоря, что военное командование этого не потерпит, а дознание, в котором запутался, хотел отпихнуть от себя во что бы то ни стало». «Ген. Батюшин ушел от меня врагом», – добавляет Завадский. Ушел не только «врагом», но и заподозрил самого прокурора в силу его «польского происхождения».
Комиссия ген. Батюшина, находившаяся в ведении военных властей, крепко держала Рубинштейна под запором. Руководитель Комиссии, как засвидетельствовал опытный судебный деятель, не очень разбирался в юридических тонкостях492 и еще менее в своих собственных подчиненных, среди которых был ученый специалист по немецкому шпионажу, пом. воен. прокурора, сотрудник все того же «Нов. Времени», покровительствовавший своему коллеге Манасевичу, полк. Резанов, которого выдвигали на пост директора Деп. полиции, и прапорщик военного времени, прис. пов. Логвинский, изобличаемый всеми во взяточничестве при исполнении своих следовательских обязанностей (попал в конце концов под суд). Можно допустить, что вокруг дела банкира Рубинштейна происходила какая-то пляска шакалов, в которую вмешался самый разнообразный персонаж; не зря оно было в заключение изъято из ведения петербургской юстиции и передано на рассмотрение эвакуированной варшавской судебной палаты. Когда-нибудь историку предреволюционного времени придется заняться «батюшинской комиссией», и он сумеет отделить ходячие версии от того, что было в действительности. При теперешнем состоянии материала это сделать почти невозможно. Протопопов показывал, что в феврале он счел необходимым вмешаться в деятельность Комиссии, которая своими необоснованными обысками и арестами запугивала лиц торгово-промышленного мира, и рекомендовал Царю заменить попавшего «под сильное воздействие» Логвинского Батюшина «способным к сыску человеком» – Белецким. Протопопов знал, что Белецкий «нечист в денежных делах, но надеялся, что он исправится и будет честно исполнять свой служебный долг», – министр «взял с него клятву перед иконой». Царь знал о «дурной репутации» Белецкого и обещал подумать об его кандидатуре493.
Рубинштейновская эпопея, т.е. история освобождения ее невольного виновника, столь возмутившая лидера думской оппозиции, можно сказать, никакого отношения к области «изменческих» деяний не имела494. Верховная власть была втянута в эту эпопею, как и в историю процесса самого Манасевича-Мануйлова, арест которого последовал через месяц. Но какие мотивы руководили таким вмешательством? Письма А. Ф. дают ответ, не допускающий двусмысленного толкования. Хвостов и Белецкий в показаниях утверждали, что между Распутиным и Рубинштейном издавна существовали дружеские отношения, которые банкир использовал в целях своих финансовых операций. По словам Белецкого, Хвостов, затевая расправу с Распутиным, принял совет (данный Белецким «для затягивания дела») «ввести яд в мадеру» и предполагал послать ящик отравленного вина от имени еврея Рубинштейна для того, чтобы потом связать как-нибудь Рубинштейна с делом отравления Распутина. Эти дружественные отношения банкира и «старца» не были, однако, столь близкими, чтобы сведения о них дошли до Императрицы, хотя Рубинштейн был и в добрых отношениях с женой председателя Совета министров Горемыкина и «хорош» с министром финансов Барком495. Мы видели уже, как реагировала А. Ф. на сообщение о покупке Рубинштейном паев «Нов. Вр.». За три месяца перед тем реплика в письме А. Ф. еще более показательна. 10 сентября (1915 г.) она писала – ясно на основании слов «Друга»: «Какой-то Рубинштейн дал уже 1000 р. и согласен дать еще 500 тыс. на изготовление аппарата (речь шла о аэроплане), если он получит то же самое, что Манус (т.е. чин дейст. ст. сов.). Как некрасивы эти просьбы в такое время – благотворительность должна покупаться – это гадко!». Но «Друг» убедил, что в военное время нельзя не принимать подобной благотворительности.
Совершенно естественно, что жена Рубинштейна, попавшего в такую переделку, обратилась за помощью «Друга» для освобождения мужа из узилища – другого средства разрубить гордиев узел в батюшинской комиссии не было496. Уплатил ли при этом Рубинштейн 100 тыс. «старцу», как то утверждал некто иной, как Манасевич, мы, конечно, не знаем. Может быть, дело и ограничилось теми букетами цветов в 500 руб. жене Распутина, а потом Вырубовой, о которых говорил в Чр. Сл. Ком. Протопопов. Воздействие «Друга» возымело влияние, но как скромны выраженные Императрицей пожелания в письме 26 сентября, когда она просила мужа поговорить с Протопоповым относительно Рубинштейна, «чтобы его без шума отправили в Сибирь»497. Для комментаторов писем остался непонятным мотив, который выдвигала. А. Ф.: «Его не следует оставлять здесь, чтобы не раздражать евреев». Между тем совершенно ясно, что речь идет о псковской тюрьме, об оставлении зацапанного банкира в руках следственной власти из батюшинской комиссии. «Протопопов, – продолжала А. Ф., – совершенно сходится во взглядах с нашим Другом на этот вопрос. Прот. думает, что это, вероятно, Гучков подстрекнул военные власти арестовать этого человека в надежде найти улики против нашего Друга. Конечно, за ним водятся грязные денежные дела – но не за ним же одним. Пусть он совершенно откровенно сознается тебе: я сказала, что ты всегда этого желаешь, так же, как и я»498. Ходатаи напирали на болезненное состояние Рубинштейна. Нет основания заподозривать искренность А. Ф., когда она писала 31 октября: «этот человек при смерти», и просила перевести Рубинштейна из Пскова в Петербург в ведомство мин. вн. д. Последнее упоминание о Рубинштейне в письмах А. Ф. попадается 3 ноября, т.е. за месяц до фактического освобождения Рубинштейна, – она напоминает о необходимости его перевода, «иначе он умрет в Пскове».
В истории царствования имп. Николая II, написанной проф. русской истории в Лондоне Персом, защита А. Ф. банкира Рубинштейна объясняется не содействием немецкому агенту, каким Рубинштейна считал английский посол в Петербурге, а тем, что Рубинштейн выполнял денежные поручения Императрицы – через него она помогала своим родственникам. В этом факте ничего зазорного нет, но откуда Перс заимствовал эти, конечно, пустяковые сведения? Источник легко открыть – это свидетельство Симоновича, о котором приходилось упоминать и о котором скажем ниже несколько слов для характеристики «секретаря» Распутина. Только иностранец, не очень критически разбирающийся в русских источниках, может серьезно сослаться на фантастические, в полном смысле этого слова, воспоминания Симоновича, как на источник, которому можно доверять, – Симонович утверждал, что Рубинштейн, по рекомендации Распутина, сделался «банкиром Императрицы».
Хуже, когда русские исследователи доверчиво относятся к показаниям более чем сомнительным. Ясно, что Манасевич не может быть ни при каких условиях свидетелем по делу Рубинштейна. В Чр. Сл. Ком. он говорил, что для ликвидации дела Рубинштейна на Гороховой было решено найти «своего министра юстиции». Симонович подсказал на это «амплуа» Добровольского – такого человека, который пойдет «на что угодно, лишь бы быть у власти, так как его денежные дела очень запутаны»: «это та самая юстиция, которая нужна». Распутин будто бы упирался и не хотел в юстицию проводить «заурядного мошенника», который при личном свидании произвел на него отрицательное впечатление, но настаивал Рубинштейн, поманивая «большим материальным вознаграждением». Так и случилось при поддержке вел. кн. Михаила Ал., и Семенников без критики повторяет в значительной степени сочиненную Манасевичем басню, снабдив ее комментарием, что смена министра нужна была для ликвидации «компрометирующих Романовых судебных дел». Сам Добровольский, давая отчет перед Чр. Сл. Ком., не отрицал, что перед аудиенцией у Императрицы, у которой он и раньше бывал с детьми, посетил Распутина по настоянию Головиной, – это уже была почти обязательная предварительная стадия прохождения министерского искуса; рассказывал Добровольский и то, что Симонович его посетил в качестве ходатая по делу Рубинштейна и в разговоре ссылался на высокопоставленных лиц, заинтересованных этим делом (сказал даже, что министр рискует тем, что Императрица им будет недовольна). Говорил Симонович и то, что Рубинштейн «обещал чуть ли не полмиллиона за свое освобождение». Министр «выгнал» посредника. Может быть, это было и не совсем так. Но Добровольский категорически заявлял, что при двух свиданиях, которые он имел с Императрицей на протяжении своего министерства, «ни единого слова» не было сказано по делу Рубинштейна.
В конце концов дело о Рубинштейне не было прекращено – скажут: из-за боязни Гос. Думы – это все равно. По существу, дело о Рубинштейне по всей справедливости надлежало прекратить, оно и было прекращено судебной палатой в революционные уже дни. Если бы современники не были загипнотизированы предвзятой идеей, вероятно, запрос об освобождении Рубинштейна, намеченный в заседании бюджетной комиссии Думы 20 января, превратился бы тогда же в запрос о деятельности комиссии ген. Батюшина.
С большей экспрессией отнеслась А. Ф. к делу самого Манасевича-Мануйлова, которое назначено было к слушанию в Окружном суде с участием присяжных заседателей на 12-е декабря. Несмотря на «суженные рамки» предварительного следствия, процесс колл. асс. Ивана Манасевича-Мануйлова, преданного суду за вымогательство, «волею судеб» значительно расширился и непосредственно затрагивал особую комиссию ген. Батюшина. Министр юстиции Макаров, – вспоминает председатель суда Рейнбот, – не нашел возможным своей властью закрыть двери заседания, хотя и был «предупрежден», что обвиняемый может разгласить «тайны, неприятные для некоторых лиц высшей власти». Двери были закрыты распоряжением командующего войсками. Процесс Манасевича прежде всего обеспокоил деятелей батюшинской комиссии. Батюшин пытался добиться «прекращения дела» через военные власти и уже достиг того, что Бонч-Бруевичу, ведавшему контрразведкой в штабе сев. фронта, было поручено произвести расследование о действиях тех, кто производил дознание по этому чисто «провокационному» делу. Однако «контратака» прокуратуры, пославшей в Ставку подробное изложение существа обвинения, увенчалась успехом, и домогательства Батюшина о прекращении дела приказано было оставить без последствия… Тогда Батюшин обратился в «придворные» сферы. «Два раза» ген.-прокурор Макаров, – пишет Рейнбот, – своими «специальными докладами» парализовал в Ставке влияние дворцового коменданта Воейкова.
На сцену выступила, наконец, сама Царица, писавшая, не очень разбираясь по существу, мужу 10 декабря: «На деле Мануйлова прошу тебя написать “прекратить дело” и переслать его министру юстиции… М. Батюшин, в руках которого находилось все это дело, теперь сам явился к А. и просил о прекращении этого дела, так как он наконец убедился, что это грязная история, поднятая с целью повредить нашему Другу, Питириму и др., и во всем этом виноват толстый Хвостов… Иначе через несколько дней начинается следствие – могут снова подняться весьма неприятные разговоры и снова повторится этот ужасный прошлогодний скандал. Хвостов на днях при посторонних сказал, что он сожалеет о том, что “чиком”499 не удалось прикончить нашего Друга». Прошлогодний скандал («проклятая история», – по выражению Царя, – вовсе не какое-то «личное… расположение к Манасевичу» (показание Белецкого) – вот что стоит перед глазами А. Ф. «Из этого, – писала она позже, – хотели сделать целую историю, примешав туда разные имена (просто из грязных побуждений), и многие собрались присутствовать на суде». «Правые, – показывал Белецкий, – запугали несколько Распутина, Государыню и Анну Александровну тем, что Манасевич много знал из интимной жизни». Штюрмер имел неосторожность свести этого «ловкого человека» с Вырубовой. Благодаря тому, что «владыка (т.е. Питирим) постоянно был к нему милостив, Манасевич многое знал из политической кухни того времени… его обвинение могло повлечь за собой обнаружение эпизодов, которых так жадно искало общественное мнение». Совершенно очевидно, что запугивал некто иной, как Белецкий, который в это время «сошелся с Распутиным и был близок Ан. Ал.» и на запугивании строил возрождение своей административной карьеры (это ясно из последующих объяснений Белецкого). Сам Манасевич дал в Чр. Сл. Ком. правдоподобное объяснение, почему на его защиту выступила Императрица: «Когда это дело шло, я был освобожден500, и Распутин мне сказал: “Дело твое нельзя рассматривать, потому что начнется страшный шум в печати, я сказал Царице, и она написала сама министру юстиции письмо или ее секретарь”. Затем, когда было уже назначено, то Распутин мне сказал, что Императрица послала телеграмму Царю о том, что дела не будет… Он боялся того, чтобы его имя как-нибудь не всплыло в этом деле… Я бывал у него очень часто… Главным образом они боялись, что на суде откроются все подробности дела Ржевского. Вот что их пугало. Вы не думайте, что они защищали только меня. Тут вопрос шел об истории Хвостова… Я помню, даже Распутин просил, чтобы Аронсон (защитник Манасевича) приехал к нему и дал ему слово, что о нем не будут говорить… Они боялись, как бы я не раскрыл. Тут все было сделано не столько из-за меня, сколько из-за самоохраны…» Мы можем поверить искренности Николая II, сказавшего как-то Коковцеву еще в 12-м году: «Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы».
Царь выполнил просьбу жены. 12 декабря за час до открытия судебного заседания Рейнбот был вызван к министру, встретившему его взволнованными словами: «Я только что получил высочайшее повеление прекратить дело Манасевича-Мануйлова, считаю, что прекращение (не только) подрывает авторитет судебной власти, но и колеблет уважение к власти самого Государя, должно измыслить способ не осуществить высочайшее повеление». «Способ» измыслили – дело было отложено за неявкой ряда свидетелей. Макаров представил Царю свои соображения по поводу встретившихся затруднений в осуществлении высочайшего повеления. «Доклад остался у Государя без резолюции…» Макаров подал в отставку, и таковая была принята. Таков корректив к «басне» Манасевича о смене «юстиции», который вводит повествование Рейнбота. В дальнейшем мемуарист рассказывает о поведении заместителя того министра, благодаря «стойкому характеру» которого дело было доведено до судебного разбирательства. «Зная нового министра (управляющего министерством), как человека не особенно стойкого в принципах, большинство… было уверено, что прекращение судебного производства теперь неминуемо». 9 января Рейнбот был приглашен Добровольским и ознакомил последнего с существом дела Манасевича и с распоряжениями, сделанными в связи с высочайшим повелением о его прекращении. Вечером того же дня министр был с докладом у Царя и испросил отмену высочайшего повеления. «Можно предположить, – добавляет Рейнбот, – что задача Добровольского была облегчена… разочарованием штаба Ставки и Государя в отношении ген. Батюшина».
На 8 февраля было назначено новое слушание дела Манасевича, причем министр юстиции, согласившись с доводами председателя Суда, сказал, что «военные власти возьмут обратно свое распоряжение, пусть двери будут открыты, ответственность ваша». В назначенный час и день председатель открыл судебное заседание в зале, переполненной публикой. Как ярко выступает здесь легкость, с которой подчас исторические повествователи оперируют с фактами! – У Чернова можно прочитать: «Под фиктивным предлогом “неявки свидетелей” дело было снято с очереди и больше не ставилось».
В промежуток между отложением дела Манасевича и новым назначением его рассмотрения со стороны батюшинской комиссии была сделана еще раз «конвульсивная» попытка дискредитировать обличителей «непорочного» обвиняемого. 5 января (на другой день, когда сделалось известным, что дело вновь назначено) членами Комиссии была произведена выемка бумаг в татищевском кабинете в Соединенном банке в целях найти компрометирующую переписку главного свидетеля по делу и возбудить против него самого дело о «государственной измене»501. Со стороны же членов «придворной партии» были проявлены усиленные заботы в смысле воздействия на Манасевича, чтобы удержать его «от оглашения чего бы то ни было». «Единственным человеком», который мог влиять на него известным образом, они считали Белецкого, потому что Манасевич «долгое время, – показывал Белецкий, – работал при мне и как бы слушался меня… Ан. Ал. и Протопопов начали меня убеждать, чтобы Манасевич изменил свою позицию, когда будет на суде давать свои показания, обещая ему в будущем то или другое». Протопопов «открыл мне все карты и сказал, что он будет мне всецело помогать. Действительно, как по щучьему велению ко мне переменилось отношение Государя, и сразу зашел разговор о привлечении меня к работе переходной… имелось в виду дать мне заведование контршпионажем в Ставке или наблюдение за ходом следственных действий комиссии ген. Батюшина». Протопопов, как видели мы, дал несколько иное объяснение постановки кандидатуры Белецкого на место Батюшина. Протопопову в данном случае поверить можно больше уже потому, что Белецкий разговор о своей кандидатуре относит к моменту первого воздействия на министра юстиции Макарова в смысле отложения неприятного дела, между тем отношение к батюшинской комиссии резко изменилось на верхах после февральского судоговорения, которое, по мнению Рейнбота, явилось подлинным обвинительным приговором деятельности этой Комиссии, – ее приемов, «произвола и застенка». Уже «в ночь окончания процесса» у наиболее скомпрометированных членов Комиссии был произведен обыск, давший неоспоримые доказательства наличности «преступлений корыстного характера»: прап. Логвинский был арестован…502 25 февраля А. Ф. писала, повторяя аргументацию Протопопова: «Уволь Батюшина… Странно! Батюшин запугивает людей, заставляет платить ему большие суммы, чтобы не быть высланными (без всякой вины). Отделайся от него… поскорее».
Ком сгрудившихся противоречий и произвольных сопоставлений современников может быть разбит только при детальном расследовании фактов предреволюционного времени. В нашу задачу, конечно, это не входит. Но все-таки конец венчает дело. Хотя Манасевич патетично говорил на суде: «Я служил моему Государю и служил честно», хотя члены батюшинской комиссии (в особенности ее руководитель) с большим рвением защищали своего «честного, бескорыстного» сотрудника, высоко ставили его «нравственные качества» и доказывали, что «обвинение против Манасевича создано на средства банкиров для укрытия от власти своих преступлений», тем не менее обвиняемый был приговорен к лишению всех особенных прав и отдаче в исправительные арестантские отделения на полтора года…
С полным правом из среды «придворного кружка» или «партии», готовивших сепаратный мир с Германией, мы можем исключить «русского Ракомболя». Страх перед «ужасным прошлогодним скандалом», который обуревал А. Ф., при всем желании нельзя связать с «немецкой интригой».
3. «Адъютант Господа Бога»
Нам надлежит из области откровенного и циничного шантажа вступить в область шантажа психопатологического и коснуться другого авантюриста, уже великосветского, вращавшегося в антураже Распутина и сопричисленного к «придворной партии» – князя Андронникова.
Красочна фигура этого титулованного афериста и интригана, 18 лет состоявшего в звании причисленного к министерству вн. д. с правом, по собственным словам, министерства не посещать, а чины получать. Наигранный святоша, устроивши показательную молельню у себя в спальне, состоявший долгие годы как бы «служкой» у митрополита, читавший псалтырь у гроба Витте, одним из «покойных иерархов» прозванный «Апостолом Господа Бога», чистотою морали не отличался – и в неофициальном его формуляре значилось, что начальник кавалерийского училища запретил юнкерам посещать квартиру кн. Андронникова. Себе он ничего не искал (любил говорить, что «щи и каша у него есть»), целью его жизни было изобличение «неправды», защита заветов «справедливости», – утверждал он Мосолову, именуя себя, впрочем, более скромно лишь «адъютантом Господа Бога»503. Он был «человеком в настоящем смысле» – так сам о себе заявил в Чр. Сл. Ком. и гордился своим «независимым и правдивым языком». Впрочем, все это не мешало ему быть ходатаем по чужим делам (коммерческим и иным) и отнюдь не безвозмездно. Жил князь в общем широко – каждый день кто-нибудь у него обедал, на свой кошт три недели «поил, кормил и лечил» еп. Варнаву и всю его свиту, временами был при деньгах, и тогда платил большие чаевые; бывало и безденежье, и помогали «знакомые» (Белецкий).
«Бескорыстный радетель культуры России», участвовавший в земельных спекуляциях в царстве Хивинском, был другом писателя-прожектера Шарапова, вместе с ним ездил пропагандировать шараповские мысли в Париж, представлялся мин. ин. д. Ганато, а у себя на родине в Царском Селе давал урок наглядного обучения самому Императору и, одевшись в красную рубашку, рыхлил землю шараповским плужком… Исполнял за границей какие-то правительственные поручения и имел даже портрет имп. Вильгельма с личной надписью.
Многообразна и весьма оригинальна была деятельность этого «примечательного» человека. На вопрос в Чр. Сл. Ком. об его основных занятиях, он ответил совершенно неподражаемо: «посещение министров». Он «поразительно» умел проникать к каждому министру, – свидетельствовал Белецкий, – и никто другой таким талантом не обладал. Был знаком с большинством министров в разные эпохи, и многие считали его «умным и приятным собеседником». Исключение представлял едва ли не один только министр Маклаков, который «апостола Господа Бога» не принимал и на назойливые обращения его не отвечал. В дневнике Поливанова за 1907 г. (14—15 мая) упоминается визит кн. Андронникова (Поливанов был пом. воен. мин. Редигера). Последний ему рассказал забавный случай, как в Лондоне он «втерся» на собрание анархистов и обменивался с ними «рукопожатиями, заявив заранее, что просит убийц руки ему не протягивать!» Все это была присказка для разговора о «министрах». На другой день в заседании Совета министров Поливанов спросил Коковцева, Философова, Шванебаха и Кауфмана, что «из себя представляет кн. Андронников», – «вполне неблагоприятно отозвался только Шванебах». Даже как-то странно читать в показаниях Андронникова слова о Распутине, имевшем обыкновение «лазить вообще к министрам». Коковцев ему определенно покровительствовал, и на квартире своего титулованного протеже опальный премьер имел свидание с входящим в силу временщиком – «Григорием Ефимовичем»504. Женам министров любезный князь подносил цветы и конфеты, министру икону или яйца на Пасху, а иному влиятельному лицу «рыбу с Волги», которая подчас возвращалась дарителю, – иногда же получал он в обмен обычный портрет с автографом505.
С туго набитым деловыми бумагами портфелем в руках, со значительным видом посланца свыше появлялась ежедневно закругленная фигура князя в различных министерствах. Белецкий рассказывал анекдотический инцидент, однажды случившийся: «Плеве интересовался этим портфелем и наблюдал за ним. В конце концов, этот портфель схватили, но там ничего не оказалось, кроме газет». Может быть, так было в дни молодости Андронникова – его начинавшейся карьеры изобличителя, ходатая и информатора. Впоследствии, вероятно, портфель всегда был переполнен соответствующим материалом для «записок», которые в обильном количестве поступали от имени князя в надлежащие инстанции, – говорили, что на его квартире, в спальне, где находилась молельня, имелся заветный шкапчик, в котором тщательно были расклассифицированы данные о делах и людях эпохи. По собственному признанию, он внимательно следил «за всем, что происходило в петербургских верхах», имея возможность при своих связях и знакомствах проникать в сокровенную жизнь этих верхов: сведения эти были столь детальны, что при первом знакомстве Андронников поразил Мосолова своей осведомленностью в его ведомстве о всех «придворных пожалованиях». «Его записки были очень интересны», – утверждал полицейский дока Белецкий. – В своих записках… для высоких сфер Андронников давал очерк деятельности министров… давал обрисовку событий, волновавших Петроград, и т.д. Записки эти были стильно написаны – отличным французским языком, зло иногда обрисовывали какие-либо факты из деятельности или жизни тех высших сановников, против коих что-либо имел князь, и прочитывались им тем, кто был противником этих мер». В «записках», как видно из отчетов Чр. Сл. Ком., обсуждались и вопросы о смене и назначении министров. Для заведующего политической полицией собиратель общественных сплетен был золотым человеком. Белецкий часто бывал у Андронникова, а тот «также вечером заезжал» к Белецкому: «От него я слышал всегда много интересных из придворных и министерских сфер новостей, так как он имел широкий круг влиятельных знакомцев и бывал у гр. Фредерикса, Воейкова, у большинства министров, у председателя Совета Горемыкина, знал многих директоров департаментов почти всех министерств и других чинов из министерств, которые, считаясь с его влиянием у министров, боялись вооружить его чем-либо, поддерживали с ним лучшие отношения и старались исполнять его просьбы, предпочитая его иметь своим хорошим знакомым, чем сильным и опасным врагом». Немудрено, что Белецкому казалось, что Андронников «безусловно… имел громадное значение». Последний вовремя умел козырнуть авторитетным «покровительством» близкой царской семье гофм. Нарышкиной (до каких пределов простиралось это больше воображаемое покровительство, мы увидим), сослаться на дружеские отношения с Макаровым («шантажировал», по выражению Маклакова, на своих близких отношениях с его предшественником), принять таинственный вид посланца из «Мраморного дворца» (т.е. Константиновичей) или еще выше – всегда облекаясь в той или иной мере в тогу самозванца. С весны 1916 г. Андронников при субсидии из рептильного фонда стал издавать свой собственный печатный листок – выходивший еженедельно «Голос Русского». Газета должна была популяризировать имена «Их Величеств и августейших детей». Редактор органа «поразил» директора Деп. полиции Климовича «своей беззастенчивостью», откровенно рассказывая о изобретенном им способе «влиять на Его Величество»: он говорил, что «если он желает сделать кому-нибудь гадость, то пишет в этой газете передовую статью, берет корректурный оттиск и посылает в Ставку с запросом, можно ли ему печатать…»
Трудно причислить «всюду проникающего» Андронникова к «придворной партии» только «молодой Императрицы». Белецкий называл его «общественной агентурой» при дворцовом коменданте Воейкове506 – в действительности он выполнял эти функции не в большей степени, чем выполнял их в отношении Деп. полиции. С таким же правом его можно назвать «общественной агентурой» при вдовствующей Императрице Map. Фед., специализировавшейся на сообщениях о настроениях «молодого Двора», – здесь Андронников играл «двойную роль»: доставлял состоящему при М. Ф. кн. Шервашидзе фотографические снимки дамского кружка Распутина, а когда Вырубова об этом узнала, старался убедить ее, что сделал это «движимый самыми лучшими побуждениями своего уважения и преданности к ней и к Распутину, чтобы вдовствующей Императрице, никогда не видевшей Распутина и имевшей о нем превратное мнение… показать его изображение, его одухотворенные неземные глаза и отношение к нему со стороны окружавших, близких к нему людей, свидетельствующее о их вере в него, как в исключительного, не от мира сего человека». Был знаком Андронников с вел. кн. Александром Мих., у Конст. Конст. был почти «своим» человеком: в дневнике вел. кн. Конст. Конст. за 1916 г. под 20 июля можно, между прочим, прочесть: «С женой и Олей (т.е. греческой королевой) приняли кн. Андронникова: он видит все в черном свете, полагая, что революция идет быстрыми шагами и что в августе династию выгонят вон, если не хуже. Настаивает, что кому-нибудь из нас надо известить Государя о грозящей опасности. Но разве это поможет?»
Умел Андронников оказывать и непосредственные услуги министрам. Горемыкина совершенно не удовлетворяли конфеты, которых он не ел, – с некоторым негодованием подчеркнул это старик при допросе в Чр. Сл. Ком. При содействии все того же Белецкого к юбилею председателя Совета министров Андронников выпустил брошюру с дифирамбами премьеру, состоя в то же время негласным «докладчиком» при политическом противнике Горемыкина – Коковцеве. Услуги не всегда были удачны. Андронников сам в этом признавался. В своем журнале «по простоте душевной» он поместил продиктованные ему Штюрмером сведения о происхождении последнего «от женской линии» св. Анны Кашинской и был «жестоко высмеян при Дворе за эту Анну Кашинскую».
Не всегда было ладно с министрами – блюститель «правды» и «справедливости» шел ведь против «карьеристов». Он «лютую ненависть» питал к Столыпину и Кривошеину и не только к ним. Князь не был обидчив, но был мстителен. Обидчивым нельзя было быть при ремесле, которым занимался закулисный осведомитель. Облекаясь перед революционной следственной комиссией, быть может, не без хитрости, в одеяние наивного простачка, Андронников рассказывал, как он познакомился с кн. Мещерским: «Я узнал его только в 1912 году, когда он меня прохватил в своем “Гражданине”, написав, что есть “титулованные молодчики, которые подносят министрам конфеты, провожают на вокзалы” Злую статью написал! Я себя в ней узнал! И узнал, что это было дело рук г. Палеолога507 и Бурдукова. Я этого так не оставил!.. Палеолог очень испугался. Тогда Мещерский написал мне: “Vous vous sentez pique′? Сe n’est pas vous!” Это письмо давало мне возможность поехать к Мещерскому… После этого я начал у него бывать». Не только «Гражданин», но и «Новое Время» и «Вечернее Время» не раз описывали в «замаскированной форме» примечательный «тип» на бюрократическом небосклоне дореволюционного безвременья. Обижался ли Андронников – мы не знаем. Но он не прощал обидчикам.
Военный министр Сухомлинов настаивал в свое время на высылке опасного типа из Петербурга. «Друг и приятель» Мещерского, министр вн. д. считал, что у него не было к тому «основания». «Подобные документы, – показывал Маклаков, ссылаясь на упомянутый приказ начальника кавалерийского училища, – в прежнее время были поводом к высылке». Произведенное «негласное расследование» дало результаты «в высокой степени» для него неблагоприятные: оказалось, что «этот человек, денежно способный на все, очень мало честный». Высылка не состоялась, но министр вычеркнул Андронникова из состава причисленных к министерству, «придравшись к статье о том, что лица, не посещавшие службы в течение четырех месяцев, считаются выбывшими…» Тогда Саблер подобрал его в министерство православного исповедания. Андронников обиду свою затаил и пытался, где только мог, дискредитировать Маклакова и подорвать к нему «доверие». Это он собирал улики против Маклакова, выставлявшие министра в «смешном виде» перед общественным мнением. Вероятно, от него пошла и слава о знаменитом «прыжке пантеры», который воспроизводил в Царском Селе веселый министр, – Андронников был знаком с царскосельским «камердинером».
Особой злобностью воспылал «патриот» Андронников во время войны к супружеской чете Сухомлиновых – на суде над бывш. воен. министром прокурор сенатор Носович назвал этого патриота «зловещим растением, от которого исходит смрад и разложение». В показаниях Чр. Сл. Ком. Андронников рассказал довольно подробно о своих отношениях к Сухомлиновым и в сущности показывал, как в действительности создалось «дело» Сухомлинова.
За несколько лет до того, как Сухомлинов сделался министром, Андронников ему написал с просьбой принять и был принят. Поводом для знакомства послужила статья Меншикова в «Нов. Времени», в которой «очень метко» Сухомлинов назывался «еврейским батькой», так как в бытность свою ген. губерн. в Киеве «очень покровительствовал евреям»508. Любознательный князь интересовался «чистосердечным» ответом на это обвинение Сухомлинова. Тот показал ему в папке с бесчисленными адресами, поднесенными в Киеве, «два-три адреса, очень теплых и ласковых»: «Вот что заставило Меншикова разразиться против меня». С этого момента открылась эра «добрых отношений» между двумя собеседниками. Сухомлинов посвятил известного «ходатая» в свои частные семейные дела, в «свое несчастье» – его волновала «травля» в печати по поводу бракоразводного процесса будущей его жены с ее первым мужем Бутовичем. Андронников «сердечно» отнесся к «горю» Сухомлинова и пробовал говорить с одним архиереем, рязанским Дмитрием, который вылетел к нему «чуть ли не с посохом», закричал про Сухомлинова: «Он негодяй – какая-то нечистая сила» и отказался слушать даже об этом «грязном» деле. Андронников прощупал почву у своего духовника, протопресвитера Янышева. Этот оказался более податливым и принял Сухомлинова, последний оценил «услугу» всесильного князя, связанного к тому же с «очень большим тогда человеком», ген. Газенкампфом (помощ. вел. кн. Ник. Ник., которого он знал с детства в качестве преподавателя в Пажеском корпусе, где обучался князь, впрочем, не окончив курса в этом привилегированном заведении). Сухомлинов воспользовался связью, и Андронникову «неоднократно» приходилось быть trait d’union в традиционных распрях между военным министерством и главнокомандующим, состоявшим председателем Совета Государственной обороны. Со своей стороны, Андронникова «заваливала» массою просьб Сухомлинова, выхлопатывая, между прочим, «звезды некоторым генералам». Бывал Сухомлинов на обедах Андронникова, приглашал его после женитьбы и к себе, впрочем, никому не показывая. «Они меня очень, так сказать, оберегали», – показывал Андронников, объясняя это тем, что Сухомлиновы знали, что их «провинциальные родственники и родственницы» для князя «не представляют интереса»: «С первого раза они произвели на меня самое отталкивающее впечатление… я сказал: j’en ai assez, если все такие родственники, они даром мне не нужны».
Впоследствии на горизонте «появился вдруг Мясоедов… Вот я этого никак не мог переварить. Тут я сразу заявил Сухомлинову, что я считаю, что этот жандарм не может бывать у него в доме. На меня… набросилась его жена и заявила, что это все вздор, что это милейший, прекраснейший человек, самый лучший из всех, кто у них бывал. Но я пошел дальше, пошел к министру вн. д. Макарову и просил его… написать подробное письмо Сухомлинову, что такое Мясоедов». Знал Андронников о Мясоедове и питал к нему «антипатию» потому, что часто ездил за границу и слышал «массу не совсем красивых рассказов об этом подозрительном человеке» – «большом гешефтмахере». Встретил Андронников у Сухомлинова и подозрительного австрийского консула Альтшулера, сыгравшего «немалую роль в деле развода», взяв «на себя грязную роль смотреть в щель, скважину». «Это мне не нравилось… Тут я тоже высказал свое мнение»509. На почве личных нападок на «близких к мадам Сухомлиновой людей» расстроились дружественные отношения: «Это чрезвычайно настраивало и возбуждало мадам Сухомлинову против меня, и она находила, что я совершенно лишний и ненужный человек в их доме». Окончательный разрыв произошел весной 1914 г. Столь же всезнающий Манасевич, конкурент князя по влиянию и по способностям на задворках собирать нужные сведения, говорил в Комиссии, что ссора произошла на почве попытки князя, разыгрывавшего в доме министра роль «домашнего друга», раскрыть Сухомлинову «истинную подкладку отношений Манташева к мадам Сухомлиновой». «Тогда Сухомлинов стал расспрашивать, бросился к нему на шею, благодарил (все это, впрочем, видел Манасевич), но потом, как всегда бывало, муж рассказал жене, и Андронникова выгнали».
Андронников сделался заклятым врагом военного министра и особенно «мадам Сухомлиновой». Момент этот совпал с началом дружбы князя с Распутиным, который «уже был 10 лет на небосклоне», но с которым князь «никогда не имел желания… познакомиться». Помог случай. За месяц до войны Андронников возвращался домой на Фонтанку на таксомоторе, как видит, что какой-то господин с извозчика ему машет. Господин бросился в объятия: «Николай Петрович… что же ты меня забыл?» Андронников «удивленно» ответил: «Виноват, ошибаетесь». – «А ты кто же будешь?» – «Я – князь Андронников». – «Я – Распутин. Я про тебя много слышал… Сам Бог тебя мне послал». Доехали на Гороховую уже вместе. Недели через две Андронникову докладывают: “Пришел мужик в поддеве…” “Я принимал всех: у меня двери были открыты… Входит Распутин”. – “Ну, я к тебе… Где твоя молельня?” “Я говорю: “Пожалуйте”. Вошли и помолились там… Потом он сказал: “Дай бумагу”. Я подал листочек. Он написал своими каракулями “сила твоя в духе”. Я, конечно, эти, как написанные его рукою строки, сохранил у себя. Затем он говорит: “А вот что, давай, расскажи мне, что здесь делается…”, и вдруг заговорил о Сухомлинове, которого он очень не любил; он сказал, что Сухомлинов назвал его “скотиной”, говорил, что его “сокрушит”510. Тут у меня появилась добрая надежда, и я решил, что, очевидно, сам Бог мне помогает… Когда я увидел, что Распутин против Сухомлинова, я решил, что, быть может, мне придется воспользоваться Распутиным для того, чтобы в Царском Селе раскрыть некоторые действия Сухомлинова».
Распутин был позван на «уху» к кн. Андронникову. «Уха была приготовлена. Он приехал. Тут мы говорили о Сухомлинове». Заговорщики были «вдвоем» и «подробно переговорили». Кампания была открыта, причем в роли внутреннего шпиона выступила «дальняя родственница» Сухомлиновых, вернее «родная кузина» Бутовича – Червинская, с которой сдружился Андронников («очень умный и хороший человек, Наталья Илларионовна» – ее социальное положение Андронников определял словом «рантье»; Нат. Ил. была одновременно и «другом» Хвостова и Белецкого»). Она «много помогала Андронникову в деле его борьбы с Сухомлиновым», – свидетельствовал Белецкий.
Осведомленность Андронникова выросла в «течение всей зимы», ею он делился со «старцем», посещавшим его. «Главный удар» был нанесен на Пасхе в апреле 1915 г., когда Сухомлинову пришлось уйти. «Для меня было ясно, что Сухомлинов ведет нечестно и нечисто свои дела, – показывал Андронников, становясь в позу и ссылаясь на свое свидетельство в Верховной След. Комиссии, расследовавшей действия отставленного военного министра. – Для меня было совершенно ясно, что он не на высоте своего положения, что его окружает целый ряд бандитов, которые на несчастии, на крови и на слезах всей России… (председатель прерывает: “т.е. попросту шпионы”). Я не хотел верить, чтобы Сухомлинов, русский генерал, мог до такой степени опуститься, чтобы он шпионил, – мне это казалось неправдоподобным! Хотя эта идея у меня была… (председатель вновь прерывает: “а идея о г-же Сухомлиновой, как о шпионке, у вас была?”). Относительно нее у меня были все скверные идеи, потому что это был человек чрезвычайно непорядочный, нехороший, и относительно нее нет того скверного, чего я бы не мог сказать: и шпионство, и все, что хотите, – все было!.. Но это было “божество”!.. Достаточно было сказать Сухомлинову полслова против нее, этого ангела-хранителя, чтобы раз навсегда вылететь из дому – как бывшей Царице достаточно было сказать против Распутина, чтобы вылететь из Петербурга… Что я и испытал на себе…»
Андронников не только повсюду сеял сенсационные слухи по делу «изменника» Мясоедова (об этом военный министр писал в Ставку начальнику штаба Янушкевичу уже 12 марта 1915 г.), но и рассылал в нужные места памфлеты, записки и доносы на Сухомлинова511. Писал и самой Императрице – на основании «разрешения», как утверждал он в Чр. Сл. Ком. Письмо заключало такие подробности о жене Сухомлинова, что на процессе последнего суд при чтении пропускал слишком «сильные выражения». На вопрос адвокатов, откуда автор письма почерпнул свои сведения, Андронников ответил: «только на основании слухов…» Он постарался возобновить отношения с ген. Поливановым, который не то сам стал уклоняться от приемов докучливого посетителя, не то впал в немилость у самого князя, перекинувшегося на сторону Сухомлинова и недовольного «генеральским бюрократизмом» человека, который ему в данный момент не представлялся интересным. Андронников поспешил приветствовать Поливанова по поводу назначения министром: «Никогда еще справедливость так не торжествовала, как в данном случае». В письме 15 июня он желал «силы и здравия» для «искоренения государственных преступлений, наделанных вашим бесславным предшественником, с которым я в течение целого последнего года вел самую упорную борьбу на жизнь и смерть, разоблачая даже перед самим престолом его гнусные проделки. Правду можно рассеять, но не уничтожить, ибо она всегда воскреснет». У князя был сильный стиль.
В конце концов, довольно острую и злую характеристику Андронникова дал в воспоминаниях Витте, не раз пользовавшийся его услугами и сохранивший связь с ним после отставки, что давало возможность князю говорить в Чр. Сл. Ком. о своих «добрых отношениях» к мемуаристу. «Личность, которую я до сих пор не понимаю, – писал Витте. – Одно понятно, что это дрянная личность. Он не занимает никакого положения, имеет маленькие средства, не глупый, сыщик не сыщик, плут не плут, а к порядочным личностям, несмотря на свое княжеское достоинство, причислен быть не может. Он не окончил курса в Пажеском корпусе, хорошо знает языки, но мало образован. Он вечно занимается мелкими политическими делами, влезает ко всем министрам, великим князьям, к различным общественным деятелям, постоянно о чем-то хлопочет, интригует, ссорит между собой людей, что доставляет ему истинное удовольствие, оказывает нужным ему людям мелкие услуги, конечно, он ухаживает лишь за теми, кто в силе или в моде, и которые ему иногда открывают у себя двери. Это какой-то политический интриган из любви к искусству». В другом месте своих воспоминаний (во втором томе) последнее заключение Витте ставит под сомнение, называя Андронникова «большим сыщиком и провокатором»: «Делает ли он из любви к искусству или из-за денег, сказать не могу».
Таланты кн. Андронникова должны были расцвести в обстановке всеобщей предреволюционной «распутиниады»: «Цветок распада» – назвал его Носович. Через Распутина Андронников проник в «особое доверие» к Вырубовой – ей он стал подносить свои цветы и конфеты, а через нее поднес и Императрице в день ангела образ и поздравление на новый год. Самому Андронникову Царицы не удалось увидеть. А. Ф., конечно, его знала и не только потому, что брат его состоял офицером уланского л.-гв. полка ее имени и был прикомандирован к вел. кн. Георгию Мих., но в письмах ее, за исключением эпизода с Щербатовым, его имя начинает упоминаться лишь с момента его августовских визитов к Вырубовой и представления списка возможных кандидатов на пост синодального обер-прокурора на место Самарина. Андронников привлек Белецкого при условии действовать солидарно в проведении хвостовской кандидатуры. Так начались взаимные de′jeuners dinatoires славного трио: «Вышло так, что Хвостов должен был знать, что делает Белецкий, но Белецкий знал, что делает Хвостов». Трио, не очень дружное, потому что каждый преследовал свои цели, создалось при посредстве той же Червинской, «друга» Хвостова по лечению в Мариенбаде, сделавшейся близким человеком «старца». На «ухе» у Андронникова продолжал бывать Распутин, Хвостов почтительно подходил под «благословение» старца, целовал ему руку, но велись с ним только «рассуждения о высоких материях» – показывал Андронников, хотя в действительности состоял и передаточной инстанцией для уплаты полагающегося «старцу» содержания.
В облике Андронникова нас, конечно, должна заинтересовать одна черта, подчеркиваемая Белецким. Он «тяготел к Германии» (куда неоднократно посылался при Витте) «по складу свой структуры» – «преклонялся» перед немецкой культурой, его излюбленным монархом был имп. Вильгельм, а любимым языком – немецкий; Андронников имел «во влиятельных придворных кругах (Германии) широкие знакомства» и переписывался «со многими герцогинями» немецких великих княжеств; были у него и «какие-то сношения с лицами, которые под видом коммерсантов приезжали к нему». Несмотря на статьи в «патриотических тонах» против Германии, его подозревали в агентуре в пользу Германии, и он подвергся наблюдению со стороны военного контршпионажа. «Поймать» его хотел некто другой, как Сухомлинов, поручивший полк. Ерандакову, состоявшему при петербургском жанд. управлении, наблюдать за князем. Янушкевич из Ставки неоднократно писал своему другу, что Андронников мог бы быть «отличным компаньоном» Мясоедова. Заместитель Сухомлинова продолжал слежку за деятельностью «поклонника Германии», хотя «ничего серьезного», по утверждению Белецкого, жандармским полковником не было обнаружено. Причина была та, что Андронников, не принятый Поливановым после поздравления, повел кампанию и против нового министра. Коковцев пытался их примирить – это же предлагала и Червинская, но Андронников, – по крайней мере так говорит Белецкий, – отказался. Заговорил аристократический гонор: «Я барин», – сказал он про себя в Чр. Сл. Ком. Вероятно, не столько этот гонор, которого в других случаях Андронников не обнаруживал, сколько недоброжелательное отношение А. Ф. к Поливанову сыграло решительную роль.
Возникает вопрос, почему же поклонник немцев так усиленно «расхваливал» такого прожженного немцееда, каким был Хвостов? Последний, как мы знаем, дал впоследствии такое объяснение: «Цель была та, чтобы меня взять в среду правительства с тем, чтобы не было моих выступлений о немецком капитале и главным образом об электрических предприятиях»: Хвостов вел кампанию против «Общества 1886 г.». Андронников усиленно хлопотал (оказывал «небескорыстные комиссионные услуги») у Горемыкина за это «швейцарское» общество. Никаких данных, говорящих, хотя бы и косвенно, о причастности германофильствующего Андронникова к немецкой интриге сепаратного мира, нет. Как бы ни «конспиративен в этом отношении» был Андронников, он не укрылся бы от бдительного ока. Он попал под хороший надзор. Непосредственно за спиной его находился не только опытный по сыскному делу Белецкий, за ним следила не только официальная контрразведка, но и добровольцы из конкурентов в той же «придворной партии». И первый среди них состоящий при министерстве вн. д. шталмейстер Бурдуков – «фаворит», почти «приемный сын и наследник Мещерского». С «кружком» Бурдукова мы встретимся несколько позже – именно с ним непосредственно связывают будто бы существовавшую попытку заключить сепаратный мир накануне революции. «Бурдуков ненавидел Андронникова, а Андронников ненавидел Бурдукова, – показывал Хвостов. – У одного можно было почерпнуть сведения об Андронникове, и наоборот, Андронников рассказывал о Бурдукове…512 Бурдуков рассказывал: “Это ужасный человек… И вы его пускаете к себе?”. Все это зиждилось на том, что каждому хотелось заработать и один у другого отнимал кусок хлеба…»
Очевидно, и по натуре своей «барин» мало способен был проводить какую-нибудь определенную политику. Чувство мести заводило «апостола Господа Бога» слишком далеко. Он срывался – по собственному признанию, «слишком много свободы личному чувству». Так было в деле Сухомлинова, за реабилитацию которого взялся Распутин, находивший, что с арестом быв. военного министра поступили «маленько неладно» (письмо А. Ф.). «Мадам Сухомлинова» украла сердце похотливого «старца», а «барин», обуреваемый неостывшей ненавистью, усиленно в это время распространял по городу «шаржи пасквильного свойства» на ее счет. К тому же в острый момент политики «сепаратного мира», который творцы легенды относят к месяцам, последовавшим за «стокгольмским свиданием», фонды Андронникова пали и у Распутина, и у Вырубовой, и у Императрицы. Шумная история Хвостова – Белецкого, связанная с подготовкой покушения на «старца», не могла не отразиться на положении третьего члена трио. Только опальному Белецкому могло казаться, что его спасет «всесильный» Андронников. По словам Манасевича, сам Распутин стал просто «ненавидеть» Андронникова, и, может быть, Вырубова искренне на допросе воскликнула: «ужасный» кн. Андронников – «отвратительный тип». Ему приписывали показательную попытку отравить кошек ядом, предназначенным для «старца», – князь негодовал: он этим никогда не занимался.
Царица предупреждала мужа 27 сентября: «Скажи Протопопову, чтобы он остерегался Андронникова и держал его подальше». Предостережение несколько запоздало, Андронников уже поспешил познакомиться с новым фаворитом еще до назначения его министром. «Ко мне приехал Белецкий, – показывал в Чр. Сл. Ком. Протопопов, – чтобы поздравить с ожидаемым назначением. Он просил позволения прислать ко мне Андронникова, который желает со мной познакомиться; советовал принять его, говорил, что, если я его обижу отказом, Андронников непременно сделает мне вред: “наклевещет в Царском”; если же немного приласкать его, он может быть очень полезен. Я просил Белецкого передать Андронникову, что я буду ожидать его посещение. Он был у меня на следующий день. Говорил о своих добрых отношениях к Макарову и другим министрам, о том, что пишет Царю письма, доводя до его сведения то, что ему другие не скажут; посылает ему свою газету…, в которой пишет правду про министров и сильных мира сего, ничуть не стесняясь, что он ничего не ищет и ни от кого не зависит. Просил позволения, после моего назначения, поднести мне икону, как он делает обыкновенно при назначении министров… Андронников производил впечатление человека умного, очень приятного собеседника, но чувствовалось его желание ослепить, запугать, забрать в руки. Он пробыл у меня часа два. Уехал очень довольный»513. После назначения Андронников послал образ Спасителя с надписью из речи нового министра о законности и справедливости. «Каково же было мое удивление, – показывал Андронников, – когда через две недели прошу разрешения быть принятым, и мне отвечают, что… “никакой возможности нет”». Из боязни «отказать Андронникову» все-таки Протопопов послал ему свою фотографию с автографом, пометив задним числом «15 сентября», «не желая показывать свое знакомство с ним, которое я вел после своего назначения».
Андронников попал на положение «зачумленного», по его собственному выражению. Даже дворцовый комендант перестал его принимать. Но «апостол Господа Бога» не покладал рук. Он продолжал исправно выполнять свою своеобразную функцию «посещения министров». Его можно было встретить и в кабинете нового председателя Совета министров Трепова; негласно видался он и с министром вн. дел – только на частной квартире кузины Протопопова, кн. Мышецкой. Пытался он проникнуть к «маленькому адмиралу», т.е. к Нилову – «злейшему врагу Распутина». Андронников уже в лагере анти-распутинцев спасает монархию, которая роет себе «яму», изобличает в своем органе «ядовито» Штюрмера, который действовал в унисон с Милюковым (князь имел связи с «Союзом русского народа»). Сведения о назойливых домоганиях Андронникова доходят до А. Ф., и она пишет 8 ноября: «Андронников тоже дождется, что его сошлют в Сибирь», а 12-го: «Теперь вокруг Треп. сгруппировалась скверная клика. Воейков также играет в этом деле некрасивую роль вместе с Андронниковым, он цепляется за этого дурного человека». И действительно, Андронников дождался высылки – только не в Сибирь, а в Рязань, причем сердобольный министр вн. д. послал ему вспомоществование из своих средств в 1000 рублей.
Причину высылки Андронников объяснял своими резкими суждениями на «злобу дня» в деп. общ. дел, о чем было сообщено Курлову: он «очень резко отозвался о Распутине, резко говорил о том, что в Царском Селе терпится это безобразие, и что все это может кончиться тем, что Царя за ноги стащат с престола». Интрига велась на две стороны. По словам Белецкого, после смерти Распутина Андронников поспешил через «благоволившую к нему» ст. даму Нарышкину отправить А. Ф. письмо, где писал, что «единственным утешением для Е. В. осталась могила Распутина, расположенная против окон покоев Е. В., смотря на которую она будет черпать силы для жизни на благо родины». (Андронников предполагал, как «думали многие», что Распутин был похоронен в саду против дворца.) А. Ф. была только «задета» этим письмом, ибо в искренность Андронникова она «не могла поверить»; со слов Вырубовой, она знала, что кн. Андронников был дружен с молодым кн. Юсуповым и в первый день смерти, пока не было найдено тело Распутина, сильно нервничал, много разъезжал по общим с Вырубовой знакомым домам и везде старался отвести подозрения от кн. Юсупова, уверяя, что Распутин по обыкновению где-то закутил, а затем заехал к какой-нибудь из близких к нему дам. После убийства Распутина при Дворе «не могли и слышать» о кн. Андронникове – еще раньше Государь отказался принять его икону по случаю 6 декабря. Белецкий со слов чинов администрации, наблюдавших за Андронниковым, добавлял: отправляясь на место высылки, прощаясь со швейцаром, он заявил, что должен оставить Петроград «по примеру вел. кн. Дм. Павл. и кн. Юсупова».
«Чудодей» старого режима – так называл Андронникова в речи 15 февраля 1916 г. в Гос. Думе представитель «прогрессистов» Ефремов – конечно, был примечательным явлением в бытовом отношении, но все же будет преувеличением повторить прокурорские слова на сухомлиновском процессе: «Жуть берет всякого русского человека при мысли, что князья Андронниковы управляют судьбами русского государства». Совершенно очевидно, что Андронников, причисленный лидером думской оппозиции в речи 1 ноября, на основании немецкой информации, к среде руководителей «придворной партии», был во всяком случае уже призраком прошлого и не мог иметь никакого влияния на решения верховной власти. Не в большей степени, чем Манасевич, он мог быть штюрмеровским агентом по осуществлению замыслов, будто бы имевших прямою целью привести Россию к заключению сепаратного мира. Любопытно, что репутация немецкого агента настолько твердо укоренилась за Андронниковым в общественном сознании, что ст.-дама Нарышкина, столь «благоволящая», в представлении Белецкого, к «апостолу Господа Бога», в своем дневнике, посвященном апрельским дням революционной эпохи, которые привели к отставке первого министра ин. д. Временного правительства, ставит вопрос: не принадлежал ли Андронников к числу «немецких эмиссаров», организовавших большевистское выступление? И уже совсем странен вопрос, который задавали Андронникову в Чр. Сл. Ком.: не видал ли он «следов соприкосновения со шпионством, с немецкой организацией со стороны некоторых лиц», с которыми он встречался. «Никогда не было подозрения» – только и мог, конечно, ответить Андронников.
4. «Лучший из евреев»
Можно было бы расширить круг лиц, входивших в «придворный кружок» молодой Императрицы, и включить в него не только митр. Питирима, который, по словам Хвостова, «как манекен» делал то, что надо было распутинскому окружению, но и сомнительной морали секретаря митрополита Остапенко, державшегося при Питириме, по утверждению Манасевича, как самый «близкий человек», «как сын», или «секретаря» самого Распутина, комиссионера по драгоценным камням Симоновича – «лутчшаго ис явреев», как значилось на портрете, подаренном ему «старцем», клубного игрока и ростовщика, по характеристике Белецкого. Об этом Симоновиче можно было бы написать веселый фельетон. Не он, конечно, сочинил свои примечательные воспоминания – шедевр сочетания двух классических типов русской литературы, гоголевского «Хлестакова» и «Вральмана» Фонвизина. Может быть, «лучший из евреев» действительно был прекрасным семьянином и большим националистом (что не мешало ему спекулировать на еврейском вопросе) – черты, привлекшие к нему чувствительное сердце образцового супруга и добродетельного отца, мага и волшебника политического сыска – «Степана Петровича» (Белецкого); но, кажется, никто из мемуаристов не доходил еще до такого наивно-грубого по своей смехотворности самохвальства. «Симочка» – так интимно звали его в распутинском семейном круге – был чуть ли не первым лицом в государстве. Его вызывали в Царское Село для обсуждения государственных дел. Он, конечно, повлиял на Царя в смысле благожелательного отношения к поднятому Протопоповым еврейскому вопросу. Он там, в Царскосельском дворце, и запросто бывал – по ночам играл в карты со свитскими офицерами, и даже Царь нередко в халате спускался, услужливо одалживая любящему ставить «наперекор судьбе» игроку. А правда была только в том, что Симонович иногда допускался в царские апартаменты в качестве эксперта по драгоценным камням, и в том, что он совместно с царским метрдотелем, французом Пуасэ, открыл в Петербурге игорный дом. После исчезновения «старца» это он, Симонович, руководил Царем. Так, естественно, что революционеры его заточили в Петропавловскую крепость, откуда он вышел, внеся выкупные самым видным деятелям революции. Не русские монархисты, а он, Симонович, по поручению вел. кн. Марии Павловны старшей, собрал огромный бриллиантовый фонд на освобождение царской семьи из тобольского заключения… Впрочем, здесь прерывается наше осведомление о фантастических полетах памяти «секретаря» Распутина, так как из третьей книги его мемуаров появились лишь отрывочные газетные выдержки.
Творцы легенд могут у Симоновича найти яркое и определенное свидетельство о подготовке сепаратного мира: «мы» искали этих путей – скажет мало стесняющийся «мемуарист» или столь же мало стеснявшиеся выполнители его литературных заданий. Сам Симонович вел соответствующие переговоры с Протопоповым…