Конец венчает дело. И несколько слов о последующей эволюции того русского банковского органа печати, который по заявлению Пуришкевича, сделанному с трибуны Гос. Думы, должен был обслуживать интересы враждебных держав, как нельзя лучше показывает эфемерность стройной по внешности схемы. «Конечно, открыто защищать в этой газете интересы Германии невозможно, – говорил Пуришкевич, – но газета будет охлаждать русский патриотизм». А газета на практике оказалась не только на «крайне империалистической позиции», но и резко враждебной Протопопову, б. председателю Совета металлургических съездов и министру вн. д., с именем которого связывалась возможность осуществления пацифистских надежд. Странные пацифисты, дававшие деньги на издание ярко шовинистической газеты, подрывавшей то дело, которому призвана была служить! В революционные дни как раз «Русская Воля» с исключительной настойчивостью развивала положение, что «придворная партия» опиралась на банки, организованные при содействии немецких капиталов, – вероятно, основанием для этого был только тот факт, что во главе Международного Банка стояло лицо с высоким придворным званием. Гораздо более логично поступали банки «немецкой ориентации» в тех случаях, когда субсидировали во время войны литературные органы Максима Горького, которые довольно определенно проводили тенденции, получившие по несколько топорной терминологии того времени, не покрывавшей существовавших политических оттенков, общее название «пораженческих».
Глава четырнадцатая. «Coup d'état»
I. Последние решения
1. Третчики мира
Если история реальная, а не воображаемая, т.е. историческое повествование, опирающееся при всей своей субъективной тенденциозности на факты, не может пока еще в конкретных формах вырисовать «причудливый узор придворной интриги в пользу сепаратного мира» на «арене финансов, биржи, спекуляции», то еще в меньшей степени она может зарегистрировать те «маневры исключительно дерзкого шпионажа», о которых столь безапелляционно говорит в своем обследовании происхождения русской революции Чернов. Все эти «мотивы» надлежит отнести в значительной степени за счет воображения взвинченной психологии современников.
Император на телеграмме управлявшего посольством в Лондоне Набокова, в которой он просил своего министра, учитывая настроения в Лондоне531, заверить английский кабинет о «непоколебимой решимости… продолжать войну до конца, несмотря ни на какие колебания внутренней политики», не только подчеркнул эти слова, но и сделал пометку: «конечно», а оппозиционная общественность упорно твердила свое: «они» готовят «позорный мир». Мы видели, как записка Деп. полиции этими слухами характеризовала настроение общества. Здесь не было искажения действительности, раз сам председатель Гос. Думы в воспоминаниях почти дословно повторил те высказывания, которые в свое время приписывались представителям общественности в циркулировавших беседах с иностранцами; Родзянко говорит о «планомерном… изгнании всего того, что могло принести пользу в смысле победы над Германией». Дошедшее до нас, правда, через третьи руки, дипломатическое сообщение косвенно подтверждает стоустую молву о продолжавшихся будто бы демаршах к заключению мира с Германией. Эта дипломатическая информация весьма неопределенна и своей неопределенностью (текст искажен и с большими пропусками – так он опубликован в сб. «Константинополь и проливы») не вызывает к себе доверия – она должна быть отнесена к одной из многочисленных тогдашних дипломатических уток.
27 января английский посол в Копенгагене в секретной телеграмме в Лондон сообщал: «Андерсен конфиденциально уведомил, что по сведениям, полученным из одного шведского банка, между членами русского и германского мин. ин. д. начаты переговоры о сепаратном мире. Посредниками являются шведско-немецкие банкиры и русские финансисты германского происхождения». Далее идет неясная передача намечавшихся условий мира и сообщения датского посла в Петербурге о готовящемся перевороте, изложенные в совершенно уже несуразной форме. Андерсен, очевидно, тот посланец датского короля, который в 1915 г. посетил Николая II и Вильгельма. Английский посланник в Копенгагене явно получил переданное им в Лондон сообщение из вторых рук. Что это? Новый запоздалый отклик (в первой части сообщения) на все то же пресловутое «стокгольмское свидание» или нечто новое, сплетенное в связи с циркулировавшими слухами? Едва ли можно усомниться в том, что при преемнике Штюрмера никакие чины министерства ин. д. не могли начать официальных переговоров о мире при посредстве каких-то шведско-немецких и русско-немецких банкиров. Слухи, якобы переданные (своему, т.е. датскому правительству) Андерсеном, рикошетом дошедшие до английского посланника и облеченные в форму традиционных уже переговоров банковских представителей, скорее всего стояли в связи с демаршами, которые сделал именно в это время в Стокгольме и Христиании болгарский посланник в Берлине Ризов – не без непосредственного внушения со стороны Берлина.
В середине января Ризов посетил русского посла в Стокгольме Неклюдова. Последний с согласия своих дипломатических коллег принял болгарского посланника, который в беседе подчеркнул, что предпринятый им шаг сделан по личной инициативе, хотя его взгляды совершенно согласуются с точкой зрения болгарского правительства, что прибыл он из Копенгагена инкогнито, ничего не сообщив германскому правительству. Ризов не сказал «абсолютно ничего определенного» и говорил лишь о том, что война между Болгарией и Россией совершенно ненормальна и должна быть прекращена, что, может быть, настоящей момент является подходящим, чтобы начать «совершенно конфиденциальные беседы», которые могут привести к действительным переговорам. Ризов просил Неклюдова довести их беседу до сведения русского правительства, причем в предвидении грядущих революционных событий знаменательно произнес загадочную фразу: «Я вижу, что вы мало обращаете внимания на то, что я вам сказал, и не хотите говорить со мной откровенно. Но через месяц или самое позднее через полтора произойдут события, после которых, я уверен, что с русской стороны будут более склонны к разговорам с нами. Быть может, вы меня тогда вновь увидите».
Через несколько дней Ризов направился в Христианию, где имел беседу с русским послом Гулькевичем, с которым был в добрых отношениях еще во время пребывания в Риме. 22 января Гулькевич передал телеграммой министру содержание разговора, носившего на этот раз более конкретный характер. Афишируя «свою безграничную преданность», Ризов подчеркивал, что нарочно приехал для переговоров, так как ему известно, что Германия согласна заключить с Россией отдельный мир «на чрезвычайно выгодных условиях». «Я не полюбопытствовал» узнать эти условия, – свидетельствовал перед министром посол, – но посредник сам поспешил выдвинуть решение, обеспечивавшее выход для России в Черное море… Уезжая из Христиании, Ризов предупредил посла по телефону, что он «действовал за свой страх» и что он отречется от факта своего посещения посла, если это сделается известным кому-либо третьему. У Гулькевича, однако, не было сомнения, что болгарский посланник действовал «по поручению немцев». Таким образом, в этом эпизоде действительно фигурировали представители иностранных министерств, о которых упоминалось в сообщении Андерсена.
И Неклюдов, и Гулькевич получили от министерства инструкцию – в случае второго посещения Ризова «выслушать его внимательно и добиться от него более точной формулировки условий». Ответ Покровского – ответ, имевший уже традицию бывших прецедентов, – Семенников толкует, как косвенное согласие «правящей русской группы» приступить к сепаратным переговорам с Германией о мире. Догадки могут идти и дальше. Не только не было отказа на предложение сепаратного мира, но русское правительство, со своей стороны, сделало соответствующий ход в отношении Австрии. Об этом рассказывает австрийский министр ин. д. Чернин. 26 февраля (конечно, нов. ст.) его посетил полноправный представитель одной нейтральной державы и сообщил, что одна из воюющих с Австро-Венгрией держав готова заключить мир на благоприятных для Австрии условиях (исключался вопрос об отпадении Венгрии или Чехии). Чернина просили, в случае готовности пойти навстречу этому предложению, сообщить свои условия. Австрийскому министру ясно было, что другие державы союзницы не были осведомлены о поручении, которое было возложено на представителя нейтральной державы, и Чернин «ни минуты» не сомневался, что предложение идет от России (это косвенно, по словам мемуариста, подтвердил и собеседник), Чернин по телефону, через посредство той же нейтральной державы ответил, что Австрия, которая ведет лишь оборонительную войну, всегда готова прекратить дальнейшее кровопролитие. Отмечая нераздельность интересов союзников Австрии, Чернин предлагал свои посреднические услуги в случае, если мирное предложение будет обращено ко всем, и гарантировал сохранение тайны до разрешения этого вопроса. 9 марта, т.е. 24 февр. ст. стиля, последовал ответ от инициаторов переговоров, не вносивший, однако, ясности в формулировку основного вопроса, который был поставлен руководителем внешней политики Австрии. Чернин вторично телеграфировал, предлагая командировать доверенное лицо в нейтральную страну, куда будет послан и делегат Австрии. Ответа уже не было получено. «Семь дней спустя, – добавляет мемуарист, – Царь был свергнут с престола. Очевидно, это была последняя попытка спастись…»
Разгадать нельзя полностью того, что говорится полусловами, намеками и окружается дипломатической тайной даже в воспоминаниях. Только раскрыв инкогнито представителя нейтральной державы, можно было бы путем сопоставления сделать более определенный вывод о возможной здесь мистификации или закулисных самочинных действиях частных лиц из среды «пацифистов». И, конечно, совершенно не исключена возможность, что чей-то конфиденциальный разговор с австрийским министром имел совершенно иную подкладку и стоял в непосредственной связи с аналогичными разговорами, которые велись в то время с ведома французского и австрийского правительств в Швейцарии принцем Сикстом Бурбонским и гр. фон Эрдели (они начались раньше). Эти предварительные переговоры, по-видимому, велись втайне от России, хотя речь шла и о перемирии на восточном фронте… Эпизод, в туманных чертах изложенный Черниным и, может быть, соответственно приправленный тенденцией политика, гораздо в большей степени должен был относиться к сепаратному миру Австрии, к которому стремилось правительство нового императора Карла, чем к тому сепаратному миру с Германией, который собиралось заключить будто бы русское правительство в целях своего самосохранения. Мир с Австрией логически ставил вопрос и о русско-германском мире – возможно, но ставил его в совсем другой плоскости – именно так, как думал «наш Друг» в изображении А. Ф. – выход Австрии из мировой войны, изоляция Германии означали победу Антанты.
Пределы догадок не ограничены, если эти догадки не вытекают из конкретных фактов. У советского исследователя легенды все же его произвольные догадки сопровождаются указанием на отсутствие «документальных данных», у продолжателя традиции в эмигрантской литературе эти оговорки или отсутствуют, или получают такой формальный характер, что изложение приобретает еще большую категоричность. Перед революцией дело о «сепаратном мире» «как будто, было поставлено уже на рельсы», заключает Чернов; недаром Гулькевич получил из Петербурга предписание добиться более точных формулиpoвок условий, предложенных если не от имени, то по инициативе Германии. «Старым революционером» – из закулисной интриги банковской группы или иных «правящих» кругов дело о сепаратном мире переносится в плоскость полуофициальных переговоров с согласия правительства532; следующим этапом является посылка делегата «нейтральной державы» yжe по инициативе русской власти к австрийскому министру. «Оглушить страну» заключением сепаратного мира и объявить «боевую реакционную диктатуру внутри страны» – «такова была последняя попытка спасти династию от краха». Так формулировал Чернов предложения Семенникова. «Узор» этот в данном случае вырисован не столько хитросплетениями «мастеров дипломатической кухни», сколько безоглядным творчеством исторического повествователя.
2. У шталмейстера Бурдукова
Можно признать, что перед революцией был поставлен в порядок дня своего рода правительственный coup d'état – «государственный переворот», который деп. Маклаков-мемуарист противопоставляет дворцовым заговорам в общественной среде. Легко намечаются и кружки, инспирирующие эту мысль. О них мы скажем ниже, но сепаратный мир пристегнут здесь лишь по логике субъективного толкования фактов: «не подлежит сомнению», что «необходимым завершением» той политики, которую рекомендовали «правые», был бы «сепаратный мир» (Семенников). Допустим на момент, что эта логика верно определяет ход событий и что именно в этих «кружках» надо отыскивать исходный пункт «решающих шагов к сепаратному миру». Что же конкретное может пока установить современная историография?
Семенникову представляется знаменательным хронологическое совпадение поручения Николаем II бывш. министру вн. д. Маклакову составить проект манифеста о долженствовавших произойти изменениях во внутренней государственной политике с предложением о сепаратном мире, которое поступило Чернину. 8 февраля 1917 г. Маклакову было дано это поручение, и 9-го он писал Царю, что необходимо покончить, «чего бы то ни стоило», с внутренним врагом, который «давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего». Довольно произвольно толкование приведенной фразы не только как указания на необходимость «примириться» с врагом внешним, но и как начала первых «решительных шагов» к сепаратному миру. Ничего еще не решено (Маклаков докладывал проект манифеста 11—12 февраля), а идеологи переворота с быстротою поезда-экспресса спешат послать через «нейтральную» державу посредников к представителям враждебных держав почти с определенным предложением: письмо Маклакова относится к 22 февраля по нов. ст., а разговор с Черниным помечен мемуаристом 26 февраля – в согласии верховной власти сомнений не было. Получив, очевидно, первый ответ австрийского министра, заговорщики собираются для последнего решения 24 февраля (ст. ст.) на обед у шталм. Бурдукова, «подручного» банкира Мануса. Как раз 24 февраля ст. ст., по словам Чернина, он получил обратный ответ. Это уже не экстренный поезд, а телеграф и даже телефон! Царица сообщала мужу, уехавшему в Ставку, про Саблина: «Он обедает сегодня с Маклаковым, Калининым, Римским-Корсаковым у Бурдукова». На совещании при участии министра вн. д., бывшего председателя Совета металлургических съездов, «германофила» Маклакова, которому поручено спасти Россию от «внутреннего врага» и одного из главарей «Союза русского народа», б. сенатора Римского-Корсакова, были приняты какие-то серьезные решения, ибо А. Ф. 26-го сообщала Императору: «Бурдуков настаивает на том, чтобы повидать меня сегодня, а я так надеялась никого не видеть».
Вот та более чем шаткая, фактическая канва, на которой вышивает свои причудливые узоры историческая фантастика. И творцам исторической легенды нет никакого дела до того, что самым большим политическим фантастам в день 26 февраля в Петербурге в создавшейся обстановке не могла явиться даже мысль говорить о мерах к осуществлению сепаратного мира, который своей неожиданностью должен был «оглушить страну». Можно ли себе представить, что порывистая и страстная А. Ф. так спокойно и неохотно отнеслась бы к желанию Бурдукова получить аудиенцию, если бы знала, что дело касается последнего решения, от которого зависит судьба трона? Несуразица бьет в глаза… К «обеду» у Бурдукова мы еще вернемся.
3. Хиромант Перрен
«Последние решения» о сепаратном мире приобретают почти водевильный характер, когда на ролях посредников выступают не представители банковских групп или «старые революционеры» типа болгарина Ризова, а никому неизвестный в политических сферах, хотя, быть может, и своего рода знаменитость, графолог и хиромант «доктор философии» Перрен, находившийся в регулярных сношениях с мистически настроенным последним министром вн. д. старого порядка. Этот эпизод особенно заинтересовал муравьевскую комиссию, на него обратил внимание в своих показаниях первый министр ин. д. революционного правительства, а историки «легенды» приводят его в доказательство того, что Протопопов «не прервал таинственных сношений шифрованными телеграммами со Стокгольмом» и что правящие группы имели «полную возможность сделать неофициальное предложение о мире непосредственно германцам». Но больше всего расцветила дело иностранная контрразведка в справке, представленной в Петербурге военным агентом в Швеции 22 марта 1917 г., т.е. тогда уже, когда в России произошла революция. Эта поздняя хронологическая дата углубляет сомнения, которые сама по себе вызывает справка, основанная исключительно на подборе ходивших сплетен533.
Справка французской контрразведки без обиняков говорила, что Карл Перрен – австрийский еврей, натурализованный в Америке, – состоял в Стокгольме «корреспондентом русского министра Протопопова и его посредником при переговорах относительно сепаратного мира». Действует Перрен так открыто, что даже не скрывает, что состоит на жаловании у немцев. Между ним и министром до последнего времени велась переписка «при посредстве официальной вализы российской миссии в Стокгольме». В конце января Перрен, по просьбе Протопопова, собирался ехать в Россию, и ему должны были предоставить «отдельный вагон» из Торнео, но вследствие противодействия русского ген. штаба в выдаче паспорта он отказался от поездки, но ездил с немцем, которого считают «германским дипломатом» и «представителем принца Генриха Прусского, Бьерсон Шахом в Ханаранду будто бы на свидание с каким-то приехавшим из России русским». Из лиц, «действующих, по-видимому, под его руководством», можно считать германского банкира Варбурга из Гамбурга, в обществе которого Перрена видели «очень часто». Справка заключалась сообщением, что Перрен, потеряв крупную сумму (50 т. долл.) на спекуляциях в Америке, для поправления своих дел занялся экспортом спичек в Германию. Английская контрразведка, со своей стороны, добавляла черты для характеристики «опасного примера», какой являет подозрительный гадальщик, ведущий «деятельную кампанию в пользу сепаратного мира», и отмечала, между прочим, что из Стокгольма «исчезла» бельгийская подданная Алиса Гетгебюр, состоявшая «невестой или любовницей» Перрена и проживающая «ныне» в Петрограде.
Контрразведочная буффонада большого внимания не заслуживает, но подчас рассмотрение пустяков может вставить вопрос, опутанный стараниями изыскателей пеленой подозрительного тумана, в правильные исторические рамки, поэтому остановимся на некоторых деталях. Одиозный характер сношений Протопопова с Перреном у Милюкова в показании 7 августа не вызывал сомнений – он говорил о «регулярных сношениях» со Стокгольмом путем «шифрованной переписки» и это повторил в своей «Истории революции». В виде доказательства Милюков сообщал Комиссии, что он в первые же дни «передал Керенскому две шифрованные телеграммы: одна из них большая, другая маленькая, которые, по-видимому, имели не последнее значение». Откуда мог вывести министр ин. д. такое заключение, неясно, ибо он тут же добавлял: «Я не знаю, разобрали ли шифр, потому что у нас они не могли быть разобраны, и поэтому я их так и передал. Я спрашивал несколько раз А.Ф. Керенского, и он говорил, что, кажется, тоже не разобрали». На вопрос председателя: «когда вы изволили получить телеграммы?» Милюков довольно неопределенно ответил: «в министерстве ин. д. мне передали в числе бумаг». Передавая найденные телеграммы в качестве изобличительного материала в спешном порядке министру юстиции, Милюков не сохранил в делопроизводстве своего министерства даже копий. Ко времени допроса свидетель уже забыл детали этого «спешного и важного» тогда дела и ничего не мог разъяснить Комиссии. Он помнил только, что телеграммы были «написаны особым шифром, который специально не употреблялся, они прошли через Неклюдова, хотя Неклюдов не знал их содержания», – так свидетелю сказали в министерстве. Из слов Милюкова вытекало, что телеграммы пришли в первые дни его министерства или в дни предшествующей революционной неразберихи.
Мы не знаем дальнейших этапов выяснения в Комиссии происхождения и сути одиозных телеграмм, но знакомы с первой стадией рассмотрения всей этой истории, из которой явствует, что никакого расследования и не производилось, так как к моменту допроса Милюкова эпизод был уже достаточно разъяснен; когда Протопопов при четвертом своем допросе в президиуме еще 21 апреля захотел вернуться к пройденному вопросу, председатель попросту отмахнулся – «не будем на этом останавливаться»534. При втором допросе 8 апреля Протопопову был поставлен вопрос об одном из его «стокгольмских знакомых» Карле Перине (под такой транскрипцией Перрен фигурировал иногда в имевшемся о нем деле в Департ. полиции). Протопопов отрекся – может быть, потому, что предпочитал молчать перед следственной комиссией в тех случаях, когда это возможно, или действительно не поняв, о ком идет речь. Во всяком случае, на возобновившемся после перерыва заседании он сам спросил: «Может быть, ошибка: Charles Perrin?» (Скажут: конечно, он «вспомнил», потому что придумал, какое дать освещение своим отношениям к подозрительному хироманту.) «Да, да», – ответил председатель. – «Это не стокгольмский мой знакомый. Он был здесь в Петрограде, жил в «Гранд-отеле»… Это гадатель, предсказатель будущего… Он читает мысли, по-видимому, очень удачно. Я был у него, заплатил довольно дорого, и мы разошлись, так сказать, знакомыми… Но я только один раз и был у него в Петербурге. А затем он часто про меня вспоминал». Попал к Перрену Протопопов, узнав о гадальщике через газеты («Новое Время»). В дополнительном показании 20 апреля Протопопов указал, что это было «в конце 1915 г.». На другой день он поправлялся и утверждал, что свидание было «до войны» – весной 1914 г. Искренность показаний Протопопова возбуждает сомнение у комментатора следственного материала, склоняющегося к мнению, что с Перреном Протопопов виделся и за границей (о чем его усиленно допрашивали и в Комиссии); оспаривание основывается на данном 19 апреля следователю директором канцелярии министра вн. д. Писаренко показании, что Протопопов говорил ему, что встретился с этим «замечательным человеком», читающим по руке все мысли, «где-то за границей» – ясно, что в Стокгольме. Между тем слова Протопопова были подтверждены не только в показаниях его зятя Носовича (брата прокурора, деятеля мин. торг. и пром.), но и данными, собранными русской контрразведкой о Перрене. Носович свидетельствовал, что это он познакомил Протопопова, интересовавшегося «всегда миром психических явлений»535, с графологом, с которым сам Носович встретился в Петербурге в Палас-театре зимой 1913—1914 г., где «его ученики давали сеанс телепатии». Подчеркивая «крайнее корыстолюбиe» телепата, Носович говорил, что ему «никогда не приходилось слышать от кого бы то ни было, что во время своих сеансов он выпытывал от клиентов какие-либо сведения относительно политического и военного положения России». «Мы всей семьей, – продолжал Носович, – поехали в «Гранд-отель»536, где жил Перрен». Последний предсказал Протопопову блестящую карьеру. «Предсказание это произвело на моего зятя сильное впечатление, тем более, что оно вскоре начало сбываться («неожиданно» Прот. был избран тов. пред. Гос. Думы). За сеанс Протопопов заплатил Перрену несколько сот рублей (200, по словам Пр.). Перрен, видя произведенное им впечатление, несколько раз пытался возобновить сеансы. Но, сколько мне известно, они больше не виделись»537.
По данным Охр. отд., сообщенным контрразведке, Перрен в марте 1914 г. проживал в гостинице «Гранд-отель», публиковал в газетах рекламные извещения о поразительных предсказаниях, сделанных им коронованным особам – королю английскому и королеве бельгийской, и был посещаем для гадания «многими лицами». Разговаривал он всегда на «немецком языке» (Протопопов говорил – на английском), получал корреспонденцию из Дании и Гельсингфорса и тем возбуждал сомнение, не германский ли он подданный, занимающийся шпионажем; «сам» гадальщик показывал «одно письмо из Германии», от бывшего капельмейстера оркестра гостиницы «Астория», венгерского подданного, содержавшее в себе угрозы по адресу России. Но с «американским гражданином» считались, и он не только спокойно выехал за границу накануне войны, но и вернулся обратно в Россию в январе 1915 г. Он вновь прибыл в Петербург, поселился в гостинице «Астория» и попал под непосредственное наблюдение контрразведки. По наблюдению «агентов» его по-прежнему посещало «много лиц из разных слоев общества» (за сеанс Перрен брал от 10 до 200 руб.). Один из представителей американского посольства повторно высказывал сомнение в том, что Перрен американец, и думал, что он немецкий шпион: Перрен «показывал знакомым полученное из Берлина письмо, в котором говорилось о расчетах немцев в скором времени взять Варшаву и Петроград. Установленное за Перреном наблюдение, однако, не дало результатов». Гадальщик разъезжал по России – был в Москве, Ялте, Риге и в августе выехал за границу. Жил вначале в Бергене, лечил «тайными средствами» и «обдирал доверчивую публику»; потом вернулся в Ставангер, вращался в кругу подозрительных лиц, преимущественно немцев, откуда поехал в Стокгольм, намереваясь перебраться в Россию… Обо всем этом сообщил б. секретарь русского консульства в Бергене «владетель экспортной конторы» в Норвегии Библетов жандармскому офицеру на ст. Торнео. 15 июня, т.е. 1916 г., «американский гражданин» проследовал через ст. Белоостров. Здесь он был «подвергнут самому тщательному досмотру и под наблюдением агентов Охр. отд. отправлен в Петроград». Почему предполагаемый немецкий агент выбрал время для посещения северной столицы, совпадающее более или менее с датой «стокгольмского свидания», не совсем понятно. 4 июля «американский подданный» выехал из России в Стокгольм, т.е. фактически был выслан. Нач. штаба петерб. округа, считая личность Перрена подозрительной в смысле военного шпионажа («хотя достаточных данных, уличающих его в этом… не имеется»), предложил воспретить ему въезд в пределы России, что и было выполнено Департаментом полиции и сообщено на все пограничные пункты: Перрен был помещен в «7-й контрольный список подозрительных лиц».
Представляется сомнительным, чтобы человек с подобной полицейской репутацией мог быть полезным агентом тайной политики закулисных переговоров о сепаратном мире! Прочитав в газетах, что Протопопов назначен «министром ин. д.» (очевидно, специалист по «оккультным знаниям» не очень разбирался в текущей политике), Перрен из Стокгольма поспешил приветствовать нового министра, а потом написал «поразительное», по характеристике Протопопова, письмо. Письмо действительно забавно. Назначение Протопопова министром «не поразило» графолога и хироманта, ибо он был «удовлетворен, как врач, сделавший удачную операцию»: «Но я повторяю опять, – писал Перрен, – совершится больше и значительно больше. Я имел удовольствие встретиться с вами только один раз, но в это получасовое свидание, сказав вам, что вы находитесь под Юпитером, я сделал… некоторые отметки в своих книгах. Я человек науки, ваше высокопревосходительство, и мои труды основаны на оккультных знаниях: главным образом я предан изучению “науки об уме”, “алхимии” и “магнетической концентрации”, которую нельзя смешивать с гипнотизмом, как делают невежды… В короткое время нашего свидания я проник в вашу душу и нашел, что элементами вашими являются честность, сила и стремление к движению вперед, что вы человек большого упорства и большой силы убеждения… С этого времени я заинтересовался вами, делал разные опыты, чтобы узнать будущее… Я спешу заявить, что не ищу никаких ни благодарностей, ни денежных наград… Есть разница в том, чтобы прочесть руку и взять плату для того, чтобы существовать; но было бы проституированием также брать деньги за мою силу концентрации… Я избрал вас, потому что… поверил в вас и ваше будущее… Под вашим управлением возникнет сильная, новая, счастливая Россия; правда, путь ваш не всегда будет усыпан розами…, но вы преодолеете все препятствия… Я боюсь, что вы подвергнетесь болезни между ноябрем текущего года и сентябрем 1917 г.538 Тем не менее нет никакого основания ожидать смертного исхода. Если бы я был свободен, то сел бы в ближайший поезд и поехал бы в Петроград с целью повидать вас, но обещал уже на будущей неделе (15 октября) прибыть в Ставангер для продолжения лечения мистера Беллонда, лучшего из жителей Норуэля… Без вашего разрешения я буду в продолжение ближайших 2 или (?) месяцев стараться при помощи сильной астральной магнетической концентрации предупредить возможность опасности от болезни… Я действительно имею силу, но необходимо, чтобы вы ощущали во мне нужду, и только при этих условиях я прибуду… Само собой разумеется, что… все это останется между нами, как и все, находящееся в связи с моим делом… Я вручу это письмо для передачи вам или посланнику или консулу в Стокгольме».
Что это? Аллегорический камуфляж шпиона? Тонкая игра ловкого шантажиста, выступающего в тоге астролога времен романов Вальтера Скотта? Излияния шарлатана, но и чудака, захваченного манией «сильной астральной магнетической концентрации»? В свое время мы видели, что Протопопов в состоянии неврастенического припадка или притворства, подлаживаясь под тон Комиссии, «договорился» до признания Перрена «шпионом», как и многих других, с кем у него были сношения539. Менее всего эта ходячая версия могла бы соответствовать действительности. Все-таки необычен тот «шпион» или посредствующий «агент», который открыто пересылает свои письма через посольство с замаскированными намеками на то, что «дело» должно остаться «между нами», в то время как он не мог не знать, что самого высокого адресата никакая «вализа» не гарантирует от перлюстрации. Да и зачем нужно было ему это напоминать. То, что других заставляет «насторожиться», скорее служит доказательством отсутствия сокровенного, тайного смысла в письме. Поддеть Протопопова таким «поразительным письмом», предрекавшим ему «великое будущее», ничего не стоило: «Предсказаниями его я очень интересовался», – признавал сам Протопопов; нравилось ему упоминание об Юпитере, Сатурне и пр. Протопопов поспешил ответить «через секретаря или канцелярию» телеграммой с приглашением приехать. «Приеду, – отвечал 3 декабря Перрен, – пишу через посольство в Стокгольме». В письме, помеченном 15 декабря «Ставангер, Норуэль» – городок, где маг лечил от болезни рака почек и нервов почтенного «джентльмена», которому не могли помочь «лучшие доктора Европы», – Перрен сообщал, что принимает «все меры к тому, чтобы иметь возможность прибыть в Петроград не позднее 3 февраля», но у него паспорт не в порядке – послан для обмена в Вашингтон, и надо иметь специальное разрешение для того, чтобы русский консул визировал его временное удостоверение. Он просил Протопопова сделать распоряжение «о пропуске через границу в Торнео» и вспоминал, как «очень сурово» в прошлом июне с ним обошлась военная власть «на Знаменской»: «Я был обыскан, а мой багаж пересмотрен, как картофель. Они желали конфисковать даже аккредитив, контракт и немногие деловые бумаги». «В конце расследования мне было объявлено, – утверждал Перрен, – что я свободен покинуть Россию и вновь приехать, так как против меня ничего не имеется… Когда я вновь переезжал через Торнео, чтобы вернуться в Стокгольм… они были сама вежливость… Я, конечно, учитываю обстоятельства переживаемого времени и понимаю, что они не могли поступить иначе, но когда кто-нибудь сознает, что он телом и душою стоит за святое дело, как я, обращение, подобное указанному, очень тяжело». Перрен обременял своего будущего клиента «маленькими просьбами»: приготовить для него комнату в каком-нибудь отеле (в предшествующий раз телеграмма с заказом получена была после приезда) и «быть встреченным кем-нибудь на станции, «напр., вашим зятем, которого я так люблю».
Прикладывая вырезку из газет, издающихся в Христиании, о том, что Протопопов собирается «драться на дуэли»540, Перрен пишет, что он «остался совершенно покоен, хотя бы в ней говорилось о десяти и более дуэлях», но позволяет себе дать совет «относиться хладнокровно и философски к нападкам врагов. Помните, что вы в нынешние дни являетесь человеком не только национальной, но и международной репутации… и если находятся “дурные глаза”, то мы будем знать, как с кем бороться. Я в этом отношении, однако, не о всем осведомлен; моя главная забота – ваше здоровье… Я буду верным всегда и готов служить вам по мере своих способностей. Я сознаю свою ответственность и принимаю ее со спокойствием и уверенностью, что я буду иметь успех». И вновь комментатор должен «насторожиться» и послать упрек следователю Гирчичу, который совершенно игнорировал «тайну», заключенную в этих строках.
Письмо Перрена пришло одновременно с телеграфным запросом 7 января посланника в Стокгольме по поводу просьбы «американца доктора К. Перренна», заявившего в посольстве, что «получил личное приглашение министра вн. д. спешно прибыть в Россию». «Миссия, – заключала телеграмма, – не имеет никаких сведений о личности Перрона. Вообще он производит впечатление скорее странное»541. Пришла и телеграмма от самого Перрена. На подлинниках Протопопов поставил резолюции: «желательно помочь», «просить мин. ин. д. о выдаче паспорта», «нет ли справок в Департаменте» (полиции)? Справка полицейская была неблагоприятна542, в силу чего Протопопов через миссию ответил Перрену: «Ныне, в виду особых обстоятельств военного времени, я лишен, к сожалению, возможности оказать вам содействие к прибытию в Петроград. О дальнейшем не замедлю поставить вас в известность и надеюсь, что в скором времени осуществлю свое желание лично повидаться с вами». Проект ответной телеграммы был составлен в канцелярии и первоначально лаконически гласил: «Votre arrivee impossible». Протопопов нашел ее «резкой» и изменил, приписав «по военным обстоятельствам» и «после войны сообщу». Перевод был сделан в канцелярии, причем слово «сообщу» переведено «donnerai nouvelles», а «после войны» – «ulterieurеment». «Двоякая возможность понимания этой редакции мне в голову не пришла», – показывал в Комиссии Протопопов.
После отказа со стороны Протопопова на его имя через миссию пришло еще одно письмо Перрена. Оно до нас пока еще не дошло – оно «пропало, нет подлинника, нет перевода». Вот поле для подозрений и предположений: «нет третьего письма, потому что оно говорило слишком много». О содержании его известно из показаний как самого Протопопова, так и тов. мин. вн. д. Куколь-Яснопольского и директора канцелярии Писаренкова. По словам Протопопова, Перрен уведомлял, что, несмотря на «предупреждение», он «все же сделал попытку приехать, но это ему не удалось», и что он будет «на расстоянии» стараться принести пользу здоровью министра, действуя «телепатическими пассами»: каждый раз, когда Протопопову грозит неприятность или опасность, Перрен «чувствует нервность». Спирит предупреждал, что в момент «его пассов» министр будет чувствовать «сонливость», и составлял для своего заглазного пациента «гороскоп»: несколько раз находил он «почти столкновение планет Сатурна и Юпитера, но в последнюю минуту столкновение не происходило; в январе Протопопову грозит опасность 18-го, в февральские дни Протопопов должен быть «осторожен» 5, 8, 14, 15, 16, 18, 24, когда «лучше не выходить и принимать людей только близких». «Это письмо, – свидетельствовал Протопопов, – я показывал многим (помню Куколю, Васильеву), оно лежало у меня на столе, и Куколь сделал себе выписку опасных дней, чтобы мне о них напомнить». Писаренков помнил, что в одном из писем (третьем) Перрен выражал соболезнование по поводу смерти Распутина и говорил, что он «напрягал все свои силы, чтобы помешать этой смерти, но не смог этого сделать». Какой особый, по сравнению с другими письмами, скрытый смысл, побудивший уничтожить письмо, можно найти в процитированном изложении?
Протопопов указывал, что копия двух писем Перрена у него со стола исчезла в январе, но дважды подчеркивал, что копия третьего письма, которую он показывал «многим», перед обыском в революционные дни лежала у него на левой стороне письменного стола, вместе с тем Протопопов утверждал, что третьего письма он в оригинале не видел – ему был дан лишь русский перевод. Не проще ли предположение, имеющее характер полного правдоподобия, что оригинал третьего письма и был тем самым подозрительным документом, который смутил мин. ин. д. Временного Правительства и который он передал на рассмотрение своему коллеге министру юстиции? То, что говорили Милюкову в министерстве относительно особого шифра, которым было замаскировано письмо, относится скорее всего к досужей игре уже мемуарного воображения. После письма, помеченного 31 января, в министерство ин. д. и Департамент полиции поступили лишь две короткие телеграммы, касающиеся дела Перрена, – телеграмма Перрена, запрашивавшая о получении Протопоповым телеграммы 31 января, и «собственноручно написанный его высокопревосходительством ответ»: «письмо получил. Сердечно благодарю; очень опечален, что война и военные обстоятельства препятствуют нашей встрече. Лучшие пожелания». Письмо это в «секретном журнале Особого Отдела» помечено датой 24 февраля.
Такова, в общем, довольно ясная картина сношений министра Протопопова с хиромантом Карлом Перреном. В Чр. Сл. Ком. по первоначалу пытались найти в них уличающий криминал и прежде всего в том, что последняя телеграмма по сведениям, имевшимся в Комиссии, была отправлена Протопоповым 27 февраля, когда в Петербурге началось уже восстание. «Господи Иисусе! Как это может быть? Русского стиля? – возопил допрашиваемый. «Вот это-то и любопытно», – заметил тов. пред. Комиссии Завадский. «Нет, этого не может быть… Положительно невозможно», – категорически заявил Протопопов. У Комиссии были и другие «сведения»: «Этот человек (т.е. Перрен) ездил к русской границе для секретных свиданий с некоторыми русскими». «Это факт», – утверждал председатель Комиссии, очевидно, узнавший о таком факте из «справки» французской контрразведки, присланной русским военным агентом в Швеции. «Мне это не было сообщено», – только и мог заметить Протопопов543. Преувеличенное негодование, быть может, несколько искусственное, вызывал в Комиссии факт посылки «русским министром» «в высшей степени любезной телеграммы» человеку, заподозренному военными властями в шпионаже. «Я прямо вам скажу, г. председатель, – ответил Протопопов, – я это сделал, конечно, ничего не думая…» «Этому я не поверил…, потому что у нас в последнее время чрезвычайно легко говорят: шпион, шпион…»
«Разрешите мне определенно сказать, что тут никаких политических отношений нет и не было, решительно никаких», – как бы подводил итог своих утверждений Протопопов. Вдумчивый следователь Чр. Сл. Ком. Гирчич, ведший предварительное следствие по делу о привлечении Протопопова к ответственности по 108 ст. угол. улож. (сношения его с Варбургом, Перреном и Манасевича-Мануйлова с Каро), 20 сентября направил дело «для прекращения за отсутствием указаний на признаки какого-либо преступления», и не следовало бы исследователям прошлого возрождать эти старые сказки… Быль в истории должна, конечно, остаться, как материал для характеристики общественных настроений, но не как источник эфемерных доказательств не существовавшей политической тезы.