1. В Государственной Думе
Факт, что Дума собралась 14 февраля, сам по себе является отчетливым пояснением к установленному выше положению. Мы ничем не можем подтвердить ходившие накануне созыва Думы слухи, что «Голицын уходит… и Н. Маклакова назначают премьером». («Ce sera le comble», – писала Родзянко, сообщая своей корреспондентке почти достоверные сведения.)
Настроения в Думе не оправдали опасения одних и надежды других. То, что ожидалось, очень ярко и, как всегда, чрезвычайно преувеличенно изобразили докладные записки Департамента полиции «накануне» открытия Гос. Думы. «Если и сейчас еще находятся депутаты, предлагающие повторить второе издание “выборгского воззвания”580, – говорится в одной из них, – то большинство стоит против подобной “комедии” и выражает свою задачу в определенной форме, ясной для всех: “Гос. Дума бессильна бороться с правительством, которое может ее ежедневно распустить до конца войны и тем самым лишить страну представительства. В этой слабости скрыта и сила Думы: бессильная изменить политическое положение и свергнуть “министерство народного недоверия”, Гос. Дума станет всесильной с момента роспуска – ее разгон вызовет революцию или заставит правительство через несколько недель вернуть Думу и согласиться на все ее требования, или обречь страну на анархию, в которой должен неминуемо погибнуть существующий политический строй”. Подобная точка зрения усвоена многими депутатами, предлагающими “не щадить Думу…” В ответ на молчание Таврического дворца заговорит вся Россия: если Дума будет распущена за то, что она требует уничтожения злоупотреблений, суда над изменниками и сторонниками позорного мира, то вся Россия станет на ее защиту…» «Кроме слухов о возможности всеобщей забастовки, – продолжает записка, – в обществе усиленно циркулируют слухи о возможности проявления террора… Поэтому слухи о том, что за убийством Распутина – “этой первой ласточки террора” начнутся другие “акты”, заслуживают самого глубокого внимания. Нет в Петрограде в настоящее время семьи так называемого “интеллигентного обывателя”, где “шепотком” не говорилось бы о том, что “скоро, наверно”, прикончат того или иного из представителей правящей власти…» «В семьях лиц, мало-мальски затронутых политикой, открыто и свободно раздаются речи… заставляющие верить утверждениям, что высокий порыв монархического чувства, охвативший Россию… исчез, сменившись безумно быстрым ростом озлобления не только против “правительства”, но и против Государя и всей царской семьи: повсеместно и усиленно муссируются слухи о “близком дворцовом перевороте”, как бы подтверждают это и связываются… в одно целое с вопросом о… деятельности Гос. Думы». «Как общий вывод, – заключает записка, – должно отметить, что, если рабочие массы пришли к сознанию необходимости и осуществимости всеобщей забастовки и последующей революции, а круги интеллигенции к вере в спасительность политических убийств и террора, то это в достаточной мере определенно показывает оппозиционность настроения общества и жажду его найти тот или иной выход из создавшегося политического ненормального положения. А это положение с каждым днем становится все ненормальнее и напряженнее, и ни массы населения, ни руководители политических партий не видят из него никакого естественного мирного выхода».
Все произошло не так, как гадали предсказатели. Рабочая демонстрация не состоялась581, и открытие Думы, – вспоминает ее председатель, – обошлось совершенно спокойно. (Не состоялся и предполагавшийся «грандиозный скандал Протопопову», о котором говорил Родзянко в показаниях: «Если бы Протопопов явился, то моментально весь зал бы опустел. Решили все уйти, даже правые, и тогда я должен был закрыть заседание… Пустой зал и один Протопопов».) «Настроение в Думе было вялое, даже Пуришкевич и тот произнес тусклую речь. Чувствовалось бессилие Думы, утомленность в бесполезной борьбе и какая-то обреченность на роль чуть ли не пассивных зрителей. И все-таки Дума осталась на своей прежней позиции и не шла на открытый разрыв с правительством. У нее было одно оружие – слово, и Милюков это подчеркнул, сказав, что Дума будет действовать словом и только словом»582.
Таково было впечатление почти всех современников, и, как выразился один из них, представители оппозиции скорее по обязанности произносили «академические»583 речи в традиционной форме изобличения режима. К такого рода «академическим» речам правительство достаточно привыкло и не очень беспокоилось ими, раз они не переходили границ обычной уже парламентской резкости и непосредственно не затрагивали «династического» вопроса. В самом деле, не так страшно было то, что говорилось в Думе, вернувшейся к испытанной тактике 1 ноября, после «слов», произнесенных в предыдущую сессию.
Вслушаемся в эти речи. Вот Пуришкевич, не сошедший со своего конька. Он говорил, что «струна общественного настроения… натянута близорукостью, не хочу сказать злонамеренностью, правительственной власти до возможного». Но волнует Россию не то, что страна переживает «византийские страницы своей истории» (сыск, невиданный со времен Ивана Грозного и временщика Бирона?!), не эти приемы борьбы с «невидимой крамолой» – тревожат Думу и народную Россию, как бы «воля всей России не была попрана закулисными руками немецкой клики, с растущим дерзновением выдвигающей своих людей, идущих потаенными ходами, наперекор надеждам и чаяниям всего русского народа, тесно объединенного с Царем в целях войны и победы» (все это направлялось в адрес Протопопова). К чему призывал Пуришкевич? Он клеймил («нет слов для выражения негодования») того, кто идет на улицу с политическими требованиями в тяжелые дни переживаемых Россией событий. Одновременно он сознавал «бесцельность всяких речей», «безнадежность в данный момент работы Думы». «Над Думою – висит дамоклов меч роспуска… Она, вероятно, будет распущена, ибо перед ней альтернатива: либо стать лакейской министра вн. д. …либо сохранить свое лицо, лицо честных верноподданных граждан, патриотов, выразителей нужд народной души… в дни народной брани». Вывод: «Россия мечется в муках своего бессилия». Положение безнадежное? Нет, «солнце правды взойдет над обновленной родиной в час победы». А пока что оратор призывал «дубинку Петра Великого» на спину того, кто не оправдал высокого доверия монарха.
От имени прогрессистов говорил Ефремов: «Государственная разруха, оправдавшая, к несчастью, предположения Думы, достигла катастрофических размеров». Выйти из кризиса возможно лишь путем установления парламентского строя. Без этого изменения конституции «всякая законодательная деятельность бесплодна и критика правительства безрезультатна». Парламентское правительство может «совершить чудеса», – утверждал лидер прогрессистов в то время, когда во всем мире на время войны парламентский строй принимал диктаторские формы. Ефремов говорил, что страна фанатично верила во всемогущество Гос. Думы и с тревогой начинает терять веру, «растет число изверившихся, которые ищут путей, идущих мимо Думы».
За Ефремовым была очередь Милюкова. Единственный вопрос текущего момента – это отношения между правительством и Гос. Думой. Все осталось по-старому, и, может быть, сознанием, что по этому вопросу нельзя сказать ничего нового, следует объяснить, по мнению лидера оппозиции, «несколько вялый тон речей и не особенно внимательное отношение слушателей». «Я знаю… что чаще из глубины России мысль несется с надеждой к нам, Госуд. Думе, что мы должны, не довольствуясь речами, совершить какое-то дело, какое-то необычайное и особенное действие. Все слова уже сказаны, все речи прослушаны: действуйте смело, – говорят нам со всех сторон. Страна “с вами, она вас поддержит”. Эти призывы смущают Милюкова. «Наше слово уже наше дело. Слово и вотум – пока наше единственное орудие. Но ведь и это орудие не тупо. Есть слова, которые живут и волнуют, есть слова, которые организуют, есть слова, которые сдерживают, когда надо, есть мысли, которые, будучи сказаны с этой кафедры, живут своей собственной жизнью и превращаются в дело». Милюков и теперь уже видел «последствия здесь сказанных слов». «Самое главное из этих последствий то, что Гос. Дума теперь не одна… И это и есть та причина, которая дает мне возможность, рисуя вам самые мрачные картины настоящего, не делать из них безотрадных выводов, которые напрашиваются и против которых я вас на этот раз настойчиво предостерегаю… Когда плоды великих народных жертв подвергаются риску в руках неумелых и злонамеренных властей, тогда обыватели становятся гражданами и объявляют, что отечество в опасности, и желают взять его судьбу в собственные руки. Мы приближаемся к этой последней точке… И вы узнаете даже в этом уродливом уличном проявлении, которое я печатно осудил и которое, к счастью, нам удалось вчера предотвратить, вы узнаете отголосок все той же патриотической тревоги, которой полны и ваши собственные сердца… Если в самом деле укрепится в стране мысль, что с этим правительством Россия победить не может, то она победит вопреки своему правительству, но она победит…»
В сущности, заключением Милюков аннулировал боевые моменты своего выступления, возвращаясь на путь тактики, которую с.-д. Чхеидзе назвал педагогикой, желающей превратить Савла в Павла и исправить горбатого до могилы. Чхеидзе говорил первым – до речей Пуришкевича, Милюкова и др. Его речь была посвящена разоблачению либеральной софистики и критике тактики блока, который в ноябре попытался поднять «знамя борьбы». Представитель соц.-дем. фракции говорил, что блок фактически свернул это знамя: «Мы полагаем, что правительство – и я уверен, что оно в душе подтвердит это – совершенно не думает, что вы ведете с ним серьезную борьбу (обращаясь к министрам: “не правда ли, господа”?). И оно совершенно право. Ведь для того, чтобы это правительство сошло со сцены и явилось правительство, которое нужно стране, нужна решительная борьба, нужно движение народа. Но такое движение может перейти в революцию. А можете ли вы в сочетании революционных перспектив в стране осуществить свои империалистические мечтания… Правительство понимает, что о борьбе с ним с вашей стороны не может быть и речи, и оно черпает свою силу в вашем патриотизме и в ваших империалистических тенденциях. Можно ли себе представить более горькую иронию судьбы».
После Милюкова выступил Керенский. Выделим его речь особо, ибо она имела некоторые последствия, которые должны быть здесь отмечены и по своему содержанию требуют известного пояснения. Политические выступления 15—16 февраля завершились речами представителя правых фракций проф. Левашова и от группы «независимых» казака Караулова. И тот и другой выступили с предложением практических рецептов для достижения победы в «великую освободительную войну», как выразился лидер правых; и тот и другой были недовольны речами, посвященными ожесточенной борьбе с правительством. Характерен был тон речи Левашова: «Судьба возложила на нас тяжелую и вместе с тем великую задачу – отбить занесенный над Европой бронированный тевтонский кулак, разорвать и уничтожить приготовленные для нас немцами невольнические цепи». Во имя победы Левашов настаивал на самых энергичных мерах для урегулирования продовольственного дела. Всякого рода совещания «ничего не стоят и ничего не могут сделать». Во главе важнейшего дела снабжения населения должна быть поставлена «твердая, решительная, энергичная и единоличная власть, снабженная самыми широкими полномочиями для пресечения всех злоупотреблений. Такая власть может быть только диктатура (возгласы в центре: ого!). Гос. Дума должна вместе с правительством приступить к разработке условий ее деятельности».
Караулов обвинял Гос. Думу в бездействии: «Страна ожидает от вас не слов, а действий, распоряжений, соответствующего выражения воли. Если законодательное собрание оперирует только словами, то оно – не законодательное собрание, а ни к чему не нужный митинг. Если вы хотите, чтобы ваша мысль и решение имели значение, вы должны их облекать не в форму красивого, яркого слова, а в форму соответствующего законодательного акта… Пока у власти будет оставаться то же безответственное перед Думой правительство, ничего не изменится, сколько бы лиц ни менялось. Я не предлагаю Гос. Думе объявить себя Учредительным собранием, назначить диктатуру или временное правительство. Я знаю, что всего этого вы не сделаете. Но я предлагаю вам… назначить парламентскую комиссию для действительного контроля на местах того, что происходит»584. Заканчивал Караулов, «будучи всегда сторонником самого простого, ясного и категорического решения», предложением введения «смертной казни в отношении лиц, так или иначе способствующих разрухе в тылу» даже «путем борьбы с общественными силами»585.
Речь Керенского по духу была близка тому, что сказал Чхеидзе. По отношению к переживаемому моменту она была обвеяна скорее некоторым пессимизмом, который он противопоставлял «оптимизму» Милюкова и всех тех, кто «стал еще слишком рано делить шкуру неубитого медведя». Хорошо известно, что Императрица весьма резко реагировала на речь депутата-трудовика. Переходя границу присущей ей экспрессии, она писала 24 февраля: «Я надеюсь, что Керенского из Думы повесят за его ужасную речь, – это необходимо (военный закон военного времени), и это будет примером. Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость». Дело в том, что до А. Ф., очевидно, дошел слух, что будто бы Керенский в своей речи призывал к убийству (!) Николая II. Этот инцидент послужил предметом рассмотрения в Чр. Сл. Ком. Голицын показал: «По поводу этой речи мне кто-то из министров или служащих канцелярии говорил, что Керенский сказал речь, чуть ли не призывающую к убийству Государя. Мне это показалось сомнительным. Я прочел стенограмму, пропущенную председателем Гос. Думы, – там ничего подобного не было. Тогда я обратился к председателю Гос. Думы Родзянко с просьбой прислать мне непроцензурованную стенограмму его речи. Но Родзянко мне в этом отказал. Этим дело и кончилось». В дальнейшем Голицын дал такие пояснения: «Я не допускал возможности, чтобы была произнесена именно такая речь и такие слова, как мне передавали. Очень многие хотели представить не в том виде, как на самом деле происходило… Если бы Керенским было сказано то, что мне передавали, т.е. что он сказал слова: “надо убить Государя и царскую фамилию”, я считал бы своей обязанностью передать его судебной власти». Очевидно, поводом к таким слухам послужило какое-нибудь выражение, отсутствующее в цензурованной стенограмме.
Вся «ужасная» речь Керенского отнюдь не носила боевого характера и даже с точки зрения А. Ф., если бы она стремилась к заключению мира, должна была в некоторых отношениях произвести впечатление положительное. «Военный кризис, – говорил Керенский, – вступил в свою последнюю фазу, и попытка демократии Европы, оставшейся трезвой, бессильна остановить этот вихрь, в который с безумством бросились все правящие классы Европы. Но исход последнего акта, в который вступает кровавая трагедия, еще не предрешен. Силы истощаются, но истощаются у всех. И прежде, чем быть уверенным в исходе и думать, что мы можем без конца продолжать расточение народного имущества, вы должны… более глубоко и с большим сознанием вашей политической, я бы сказал, человеческой ответственности взглянуть в глубину вашей политической совести. Вы должны задать себе вопрос, что сделала не только власть, но что сделали и вы за эти три года, вы, беспрестанно провозглашающие с этой кафедры победу во что бы то ни стало?.. Я не хочу вступать в партийную борьбу. Я хочу, чтобы эта сессия прошла в сознании величайшей ответственности, которая скоро падет на всех нас, без различия политических убеждений. Если нам говорят, что у наших врагов все больше и больше падает настроение, что наш враг истощается, то наш долг сказать, что и мы истощаемся, что настроение наших народных масс падает с бесконечной прогрессией…»
Дальше оратор переходил к характеристике «темных сил» и стремился доказать, что «та работа, которую в последний год совершили Трепов, Шаховской, Риттих, своими результатами превосходит то, что сделал Сухомлинов. Сухомлинов разрушил временно внешний оборонительный аппарат государства. Эти министры разрушили хозяйственную организацию страны… Г. Протопопов разрушает организацию общественной мысли и общественной воли586. Разве эта анархия, это разрушение правосудия в стране укрепляет наше государственное и национальное бытие? Неужели вы думаете, что это создает новые источники энтузиазма, новые источники порыва идти за думским большинством, провозглашающим утопические лозунги Константинополя, Чехии и т.д. Нет… анархическая работа, производимая властью, дает свои результаты. Я думаю, что в значительной степени пропущены те сроки, чтобы сковать из нашей страны организм, который был бы способен совершить героические подвиги в Европе. Я отнюдь не хочу свести эту деятельность кабинета к злоумышленной воле отдельных людей. Величайшая ошибка – это везде и всюду искать изменников, искать каких-то немецких агентов, отдельных Штюрмеров, под влиянием легенды о темных силах, о немецком влиянии. У нас есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство отдельных лиц, это – система. Эта система средневекового представления о государстве, но не как об европейском современном государстве…»587
«Если у вас, господа, – продолжал Керенский, обращаясь к представителям прогрессивного блока, – нет воли к действию, тогда не нужно говорить слишком ответственных и слишком тяжких слов. Вы считаете, что ваше дело исполнено. Но ведь есть наивные массы, которые слова о положении государства воспринимают серьезно и которые на действия одной стороны хотят ответить солидарным действием другой, которые в своих наивных заблуждениях хотят вам, большинству Гос. Думы, оказать поддержку. И когда эта поддержка должна вылиться в грандиозных движениях этих масс, вы первые вашим благоразумным словом уничтожаете этот порыв, эту твердость настроения. Ваши слова о том, что нужно спокойствие до конца, это или наивные слова людей, не продумавших проблемы до конца, или это только способ уклониться от действительной борьбы, оставляя для себя возможность по мере развития событий прикрепить свой корабль туда или сюда. Вы, господа, не только не хотите, но и не можете разорвать со старой властью до конца, потому что вы не хотите подчинить своих социальных интересов одной группы населения интересам всего целого… Вас… объединяет одна общая идея – идея империалистического захвата, вы объединяемые с властью мегаломаны. Вы строите какие-то утопии, стремитесь к каким-то небывалым целям, не сообразуясь в вашей деятельности, в ваших декларациях с тем реальным положением, в котором находится страна.
Мы признаем, что в настоящий момент, после трехлетней войны, когда истощены запасы людских и материальных богатств страны, настал момент подготовки в общественном сознании ликвидации европейского конфликта, и мы полагаем, что этот конфликт должен быть ликвидирован» (правый депутат Новицкий с места: «ты помощник Вильгельма!»). «Здесь говорят, что мы говорим не от имени демократической России. Может быть. Но и вы говорите не от имени России; и прежде чем говорить от имени страны, создайте условия, чтобы общественное мнение России могло высказываться хотя бы с той же свободой, как оно высказывается в Германии и Англии. Дайте широким массам народа сорганизоваться, обсудить задачи войны, а до этого не выкидывайте раздражающих знамен… не создавайте лозунгов, неприемлемых для широких масс (протест в центре и на скамьях к. д.). Я утверждаю, что провозглашение безграничных завоевательных тенденций не может встретить поддержки (Шингарев с места: «неверно»)… Вы не хотите слышать никого, кроме себя, а вы должны услышать, потому что, если вы не услышите предостерегающих голосов, то вы встретитесь уже не с предупреждением, а с фактами… И горе всем нам, если мы не сумеем вовремя понять, что не на словах, а на деле надо попытаться войти в контакт с демократией или по крайней мере не вооружать ее против себя…»
Запоздалый отклик А. Ф. не может изменить общего характера впечатлений от заседаний Думы, перешедшей от политики к органической работе – к длительным дебатам и критике продовольственной системы министра земледелия Риттиха. «Вяло, скучно», – определял эти впечатления 19 февраля фельетонист «Русских Ведомостей»588. Внимательный читатель не мог, конечно, в огульных и тенденциозных обвинениях риттиховской политики, пытавшейся в интересах войны выкачать у населения «заколдованный хлеб», не увидать прикрытого отступления с боевых позиций, занятых руководителями прогрессивного блока: Риттих по «политическим соображениям» делался козлом отпущения589 – министр больше всего боялся краха продовольствия, если вокруг его ведомства будет разыгрываться политическая борьба, Милюков усмотрел в его деловых расчетах лишь «сухомлиновское» хвастовство, а молва наперекор этому поспешила приписать «гофмейстеру Риттиху германофильские тенденции» и намерение искусственно создать осложнения в продовольственном вопросе590.
Чем объяснить те чувства «безнадежности» и «обреченности», о которых говорит председатель Думы в своих воспоминаниях и которые совершенно не совпадают с внешним оптимизмом в заключительном аккорде речи 15 февраля в Думе лидера прогрессивного блока? Являлись ли они сознанием безвыходного тупика, в который попадала Гос. Дума при иллюзорности единства думского большинства и невозможности при такой «иллюзорности» перейти грань, отделяющую общественную оппозицию от революционного выступления («мы были неспособны», «слишком лояльны», – отмечает в воспоминаниях Шульгин), или то был реальный страх перед надвигающимися событиями, которые заставляли быть, по позднейшему выражению Шульгина, «не раздувальщиками огня, а гасителями пожара»? По мнению февральских докладных записок Департамента полиции, «руководящие лидеры фрондирующей общественности» испугались инициативы «подпольных социалистических групп», склонных «использовать момент для превращения мирных народных манифестаций» в «бурные революционные выступления». «Блок», по выражению полицейской агентуры, не был «гражданской цитаделью». «Искусственная тишина», наступившая, по мнению авторитетного московского органа печати, во всей стране, служила ли она предвозвестником общественной апатии, когда «слово» служит отдушиной, в которую прорывается подъем, необходимый для «действия», или это был необходимый «шаг» перед разбегом, перед решительным натиском?
Впоследствии, много лет спустя после государственной катастрофы, постигшей Россию, Милюков отказался от своего предреволюционного оптимизма и признал, что в феврале «поздно» было открывать клапан, ибо не Дума уже руководила событиями. Накануне мартовских дней никто определенно ответа дать не мог: поэтому разыгравшиеся события оказались столь неожиданными591. Но «вдруг… что-то оборвалось». «Государственная машина сошла с рельс, совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце на хотели верить», – заканчивает свои воспоминания о революции бывший председатель Государственной Думы. И чему в действительности не верили и те предусмотрительные люди, которые предупреждали, что до революции осталось «всего лишь несколько месяцев», – история первых дней революции с наглядностью подтверждает такое заключение…
2. Заговорщики 24 февраля
Вернемся к основной нашей теме. В обстановке, сопровождавшей открытие Думы 15 февраля, очевидно, не было надобности форсировать дело с проектом манифеста, составленного «на всякий случай». Мало того, «стороною» до сведения Родзянко дошло известие совершенно невероятное. Председатель Думы узнал – он не говорит откуда, – что «Государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением Государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле – о даровании ответственного министерства. Кн. Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и Царь сообщил ему, что он уезжает в ставку. – “Как же, В. В., – изумился Голицын, – ответственное министерство?.. Ведь Вы хотели завтра быть в Думе”. – “Да… но я изменил свое решение. Я сегодня же вечером еду в Ставку…”»
Сообщение действительно невероятное – ничего подобного Родзянко не рассказывал в своих показаниях. Едва ли мог о таком «решении» умолчать в Чр. Сл. Ком. и Голицын. Но слух сам по себе показателен, равно как и факт отъезда Царя в Ставку. Очевидно, страна вовсе еще не была на грани осуществления «государственного переворота», задуманного реставраторами прошлого. Не следует ли поэтому повествование о собрании «заговорщиков» 24 февраля на квартире шталм. Бурдукова отнести к категории фактов, которые характеризуются поговоркой: гора родила мышь. Одному из очередных обедов у Бурдукова, носивших скорее характер салонных политических бесед, – обеду, по случайной причине отмеченному в письме А. Ф. (она всегда сообщала мужу попутно мелочи о близких людях – сообщение об обиде следовало за напоминанием, чтобы Царь не забыл о кресте Саблину), придали значение, которое он в ходе событий не имел. «Обеды» у Бурдукова вообще не носили характера слишком интимного. Раз попавший туда жандармский ген. Комиссаров встретил и своего шефа Белецкого, и ген.-лейт. Ушакова, и ген.-лейт. Чеховича, и экономиста проф. Мигулина. Это было место, где Протопопов знакомился с интересными для него в данный момент людьми из правых кругов: так, по словам Белецкого, новый министр вн. д. у Бурдукова познакомился с Римским-Корсаковым и Булацеллем. Сам хозяин, состоявший при Протопопове в роли своего рода письмовника по составлению посланий высочайшим особам, вхожий к Вырубовой, вовсе не принадлежал к числу лиц, близких к «Царскому». Одно отражение блеска былого влияния редактора «Гражданина» не придавало авторитета посреднику, выбранному для выполнения секретной миссии передачи какого-то «окончательного решения» в связи с конкретными переговорами о сепаратном мире592. Вероятно ли, чтобы в такой момент А. Ф. просила Царя: «Вернись домой дней через десять»?
Но допустим, что 24 февраля и в последующие дни действительно происходило важное совещание между указанными в письме А. Ф. лицами и их другими соратниками. Мы можем делать только предположения. И не будет ли более правдоподобной, чем фантастическая версия о сепаратном мире, несколько иная догадка, связанная с проектом манифеста, составленного Н. Маклаковым. Царь уехал накануне того дня, как в Петербурге начались волнения на улицах. На основании «неофициального» сообщения А. Ф. определила характер волнений словами: «бедняки брали приступом булочные». На другой день, прочтя письмо «Калинина», которое она переслала Царю в Ставку, А. Ф. уже несколько по-иному оценивала беспорядки: «Это – хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, – и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодна, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя»593. На интимном обеде у Бурдукова «заговорщики» или просто единомышленники могли констатировать рост уличного движения, достигшего грозных уже размеров к 26-му, когда Бурдуков должен был появиться на приеме у Императрицы. Уличные беспорядки в связи со «словами», которые все-таки были произнесены в Думе, могли возбудить опасения. «Где правительство? Что оно делает? Дел нет – слова одни. Надежд не оправдываете. Почему не просите у Царя увольнения, если чувствуете себя неспособными справиться с развалом и мятежом», – телеграфировал непосредственно Протопопову от имени «Комитета астраханской народной монархической партии» неугомонный Тиханович. Во всем объеме вставала теза Н. Маклакова: то, что делает правительство, – это «походка пьяного от стены к стене». Надо решиться. Надо побудить Царя принять решение – Думу распустить и реализовать проект «Манифеста» 10 февраля. Не для воздействия ли в этом направлении на А. Ф. и отправлялся Бурдуков 26-го февраля? Новое лицо могло бы подтвердить уже известную верховной власти аргументацию Н. Маклакова, отстоявшую на огромную дистанцию от той, как значится в записи Гиппиус 23 февраля, «кадетской версии о провокации голодных бунтов для оправдания желанного правительству сепаратного мира». «Вот глупые и смешные выверты», – занесла тогда писательница в свой дневник.
На этом мы можем закончить. Дальнейшее вводит нас в революционные дни, в область той легенды, которая будет нами рассмотрена в главе «Последние советы Императрицы» («Мартовские дни 17-го года»). Революция смела все эти проекты – существовавшие или воображаемые. Жизнь по-своему разрешила проблему, которая была поставлена перед страной роковой политикой власти и которую не смогла разрешить в пределах своих чаяний оппозиционная общественность.