Во времена, о которых я вам рассказываю, портных на селе было немного. Часто за нами приходили издалека. Да еще, чтобы нас заполучить, приходилось договариваться заранее, за несколько недель.
Я пообещал прийти поработать в Миниги, в трех лье от моего дома, на одной ферме, которая называлась Розвильенн.
Я тронулся в путь в воскресенье после обеда, сразу как закончилась вечерня в церкви, с тем чтобы прийти в Розвильенн к ужину. Меня попросили остаться на целую неделю. Я собирался начать работу с утра в понедельник.
– А, это вы, Пьер, – встретила меня Катрин Гамон, хозяйка, когда я вошел в кухню.
– Я, Катель… А что это я не вижу Марко, вашего мужа? Он что, еще не вернулся из села?
– Да он туда и не ходил… Вот уже две недели как слег и не шевелится.
И она показала на закрытую кровать у очага. Я подошел и, встав коленями на прикроватную скамью, раздвинул занавески. Старый Марко лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост на постели. Лицо его было искажено болезнью. Я подумал про себя: «Лицо как у мертвого». Но я постарался улыбнуться и подбодрить его, как это обычно делают в подобных случаях.
– Эй, Марко, что это ты здесь делаешь? В твоем-то возрасте и с твоим характером!.. Так себе позволить свалиться, такой мужчина, крепкий как дуб!..
Он мне ответил что-то неразборчивое; он дышал с трудом, голос был такой слабый, что слов я не расслышал.
– Ну, как вы его нашли, Пьер? – спросила меня Катрин, когда я возвратился на свое место за столом, рядом с работниками фермы.
– Э, – ответил я, – он, конечно, так себе, но у таких крепышей всегда найдутся какие-то силы в запасе.
Я не стал говорить, что у меня в уме мелькнуло, не желая пугать Катель. Отправляясь спать, я подумал: «Это конец!.. Не пройдет и недели… По правде сказать, Пьер, не сошьешь ты больше подштанников своему старому клиенту из Розвильенна».
С этими печальными мыслями я закутался в одеяло.
В Розвильенне со мной обращались не как с портным, а как с гостем. Вместо того чтобы уложить меня в кухне или на конюшне, как это часто было с моими собратьями, меня устраивали в лучшей комнате дома. Самая обширная комната еще тех времен, когда Розвильенн был замком, должно быть, служила залой. Узкая дверь, пробитая в стене башни, вела в кухню, а широкое и высокое старинное окно залы выходило во двор и раскрывалось от потолка до пола. Да, в этой комнате был пол, дубовый паркет, немного потертый, правда, запущенный, но вместе с остатками старинной живописи, проступающей кое-где на стенах, он придавал помещению благородный вид. Кровать была под балдахином и стояла напротив окна. Обычно, когда приходил час сказать всем «спокойной ночи», я останавливался на минутку на пороге комнаты и, прежде чем закрыть за собою дверь, говорил важным голосом обитателям Розвильенна, еще остававшимся в кухне:
– Приветствуйте маркиза де Наперсток-и-Игла, идущего в свою постель к мадам маркизе.
Эта простая шутка, или что-нибудь еще в этом роде, вызывала громкий хохот. И всякий раз утром, за ранним завтраком, у меня осведомлялись, как прошла ночь под балдахином. А я сочинял самые невероятные истории о визитах то Златовласой принцессы, то Среброрукой… Видите, что из всего этого получалось… И уверяю вас, никто там не грустил. Но в этот раз, как вы понимаете, и речи не было ни о принцессах, ни о маркизах. Тяжело было признаться самому себе, что близка та ночь, когда меня разбудят для того, чтобы присутствовать при последних минутах славного Марко. Он и вправду был хороший человек, Марко Гамон: услужливый, честный, отзывчивый. Я стал размышлять над всеми его добрыми качествами и не заметил, как заснул.
Сколько времени я проспал, не могу сказать. Только вдруг мне послышалось, что навощенный паркет скрипнул, словно кто-то передвигался по комнате. Я открыл глаза. Луна уже взошла. Было светло как днем. Я окинул взглядом комнату. Никого! Я хотел было снова нырнуть под одеяло, но почувствовал, как по плечам прошел холодок. Я взглянул на окно и увидел, что оно открыто. Я подумал, что забыл его закрыть перед сном. Подтянувшись к концу кровати, я уже было взялся рукой за створку, как вдруг там, во дворе, в двух шагах от меня, увидел человека, который шагал взад и вперед, заложив руки за спину, неспешным шагом, будто он кого-то ждал и прогуливался, чтобы скоротать время. Был он высокий, худой, лицо прикрыто широкой шляпой.
Посреди двора, возле колодца, стояла простая телега, запряженная двумя чахлыми лошадьми с такой длинной гривой, что она тянулась до земли и путалась в передних ногах. Сквозь редкие решетки бортов повозки свешивались изнутри ноги, руки, даже головы – человеческие головы, лица желтые, искаженные гримасами, отвратительные!
Нетрудно было догадаться, для какого мясника приготовлено это мясо! И поверьте, я рассказываю об этом дольше, чем я на это смотрел.
Бросив окно открытым, я вернулся в кровать на четвереньках: мне было очень страшно, как бы этот человек в шляпе меня не увидел и не услышал. Я зарылся в одеяло, но все-таки постарался устроить маленькую дырочку на уровне глаз, чтобы хоть что-то еще увидеть, самому оставаясь невидимым. Где-то в течение получаса человек в шляпе ходил туда-сюда мимо окна, отбрасывая каждый раз гигантскую тень на паркет.
Вдруг в самой комнате я снова различил звук шагов, которые недавно меня разбудили. Кто-то стал вырисовываться в проеме двери, ведущей в кухню. Он становился все больше и больше похожим на того, другого, на человека во дворе, только он был еще крупнее и еще более худой. Его голова не соответствовала телу, она была маленькой-маленькой и так крутилась во все стороны, что, казалось, в любую минуту могла отвалиться. Глаза его были не глаза, а две яркие свечки, горевшие в глубине черных дыр. Носа у него не было, а рот смеялся до ушей.
Я чувствовал, как у меня на висках выступают капли холодного пота и он струится между лопаток, по бедрам, по ногам до самых пяток. А волосы у меня на голове встали дыбом и застыли неподвижно, так что я бы, наверное, и назавтра мог ими пользоваться вместо иголок. Нет, никто не знает лучше меня, что такое ужас!
Но подождите!.. Это еще не все…
Человек с болтающейся головой задел, проходя, мою кровать, но тотчас же отошел к окну. И в этот момент кто-то другой вошел в комнату из кухни. Я его услышал раньше, чем увидел. Потому что он двигался с невероятным шумом. Можно было подумать, что у него на ногах слишком большие и слишком тяжелые сабо. Он тащил их по полу, спотыкался, они все время сталкивались, цеплялись друг за друга, одним словом, грохотали так, что – честное слово! – убежденный, что это идут за мною, и предпочитая смерть ужасу, который меня пожирал, я отбросил одеяло и выпрямился на моем ложе.
Человек в сабо тут же остановился, он был в трех шагах от моего изголовья. Я сразу его узнал. Это был Марко, наш бедный дорогой Марко.
Он бросил на меня отчаянный взгляд, поразивший мое сердце холодом, как ударом ножа. Потом испустил длинный и печальный вздох и внезапно отвернулся.
Все исчезло.
Створки окна с силой захлопнулись.
Еще несколько минут по каменистой дороге, вдалеке, раздавалось жик-жак, жик-жак погребальной повозки. Сомнений не было: Анку увозил Марко.
Я не решался больше оставаться один в зале и вышел в кухню. Катель сидела там у очага и дремала при слабом свете коптилки.
– Как там Марко? – спросил я у нее.
Она протерла глаза и прошептала:
– Я осталась посидеть возле него. Но, думаю, он спит, ему ничего не нужно.
– Посмотрим, – сказал я.
Мы вместе заглянули внутрь закрытой кровати. Действительно, Марко Гамону не нужно было ничего: он был мертв!.. Я закрыл ему глаза, прочитав в них тот же отчаянный взгляд, который он только что бросил на меня, проходя по зале.
Я уверен, что Марко Гамон, прежде чем уйти навеки, просил разрешить ему подойти к моей кровати, потому что ему нужно было что-то мне сказать. Я напрасно отпугнул его из-за своего ужаса. За это я виню себя больше всего. И можете мне поверить, мне, который видел Анку, как вижу я сейчас вас: умирать – очень страшно.
Анку точит свою косу с помощью человеческой кости.
Но иногда свое «железо» он заставляет править кузнецов, которые, ссылаясь на то, что у них срочная работа, не страшатся разжигать огонь в кузне в субботу после полуночи. Но кузнец, который потрудился для Анку, после этого уже никому не сделает работу.
Фанш ар Флок’х был кузнецом в Плумильо. Так как был он мастер образцовый, то работы у него всегда было больше, чем он мог выполнить. Вот почему как-то накануне Рождества он и говорит своей жене после ужина:
– Придется тебе в эту полночь идти с детьми к мессе одной. Мне еще осталось сделать пару колес, я обещал их отдать завтра утром обязательно, а когда я их закончу, то мне только до кровати добраться.
На что жена ему отвечает:
– Постарайся хотя бы, чтобы колокол к заутрене не застал тебя за работой.
– Ну, в это время у меня голова будет уже на подушке.
И, сказав это, он вернулся к своей наковальне, а жена стала собирать детей и сама собралась идти в церковь в село, которое находилось на расстоянии одного лье от кузни. Погода была ясная и холодная, с легким инеем. Когда вся команда тронулась в путь, Фанш пожелал им доброго праздника.
– Мы помолимся за тебя, – сказала ему жена, – а ты не забудь – не пропусти святой час.
– Нет, нет. Можешь быть спокойна.
И он с жаром принялся бить по железу, насвистывая какую-то песенку, как он обычно делал, всем сердцем отдаваясь работе. Время бежит быстро, когда работа спорится. Фанш ар Флок’х и не заметил, как оно пролетело. И потом, надо думать, звук его молота по наковальне помешал ему услышать далекий звон рождественских карильонов, хотя он специально открыл окна кузни. Во всяком случае, к заутрене прозвонили, а он все еще работал. Вдруг заскрипела дверь.
Удивившись, Фанш ар Флок’х замер с молотом в руках и посмотрел на входящего.