Литературно-общественный «кризис»
В одном уголке нашего литературного мирa происходит чрезвычайное волнение. Радикально-экономическое его течение, которое всегда звалось «народническим» и гордилось этим именем, видело в имени этом знамя и программу, выделило из себя ветвь, которая если и не называет себя, то ее можно назвать антинародническою, потому что, употребляя постоянно это имя, она не упоминает его иначе как в иронических кавычках и в окружении насмешек. Нет более г. Глеба Успенского, не появляется на страницах журналов г. Златовратский; мы не можем услышать их веского и авторитетного слова о новом расколе в партии, которой они когда-то руководили и в значительной части ее создали. Где их «устои»? Где «власть земли»? Все это их собственными учениками, юнейшими детьми еще не дряхлых отцов, объявляется «романтизмом», ребячеством, противонаукою. Да, все это было ими подумано и высказано без науки, против науки; и вот почему все это оказалось так непрочно. Но какой науки? И кто, наконец, ее адепты?
Науки Карла Маркса, изложенной в его классическом исследовании «Капитал»; науки, адепты которой со страниц своих журналов с чрезвычайной горячностью призывают на Россию «капиталистический строй». Но что делает их неуязвимыми, что их ставит вне всяких подозрений, что подрывает всякую почву у их противников – это то, что они призывают капиталистический строй как необходимое предварение имеющей настать после него эры труда. Таким образом, они являются также «народниками»: «народное» есть их конечный идеал, но… через тысячу лет – это есть некоторый «рай», которого, однако, можно и нужно достичь, проползя предварительно в муках капиталистического «ада» и «чистилища».
Все хорошо сосчитано здесь, но только излишне далеко рассчитано. В сентябрьской книжке «Вестника Европы» за 1897 год г. Слонимский, в статье, которую нельзя не назвать любопытною и здравомысленною («Карл Маркс в русской литературе»), дает следующую иллюстрацию нашего книжного теоретизма, который решительно не только не считается с фактами, но и не замечает их даже и тогда, когда они окружают его, когда он на них смотрит и, наконец, о них именно рассуждает: «Не поразительны ли эти тревожные в литературе толки о том, явится ли к нам капитализм или нет, когда на деле он живет и распоряжается среди нас с давних времен? Мы постоянно употребляем продукты капиталистического производства; мы окружены ими в домашнем быту и видим огромные массы их в лавках и магазинах; мы одеты с ног до головы в фабричные изделия, пользуемся заводскою посудою, пишем фабричным пером на фабричной бумаге, ездим в экипажах, вышедших из капиталистических мастерских, и путешествуем на железных дорогах и пароходах, наглядно свидетельствующих о капитализме; наши книги и статьи печатаются в капиталистических типографиях, и в этих книгах и статьях мы встречаем глубокомысленные рассуждения о вероятных шансах появления у нас капитализма. Сколько теоретического ослепления, сколько предвзятой веры в каждое слово Маркса нужно для того, чтобы не замечать всей окружающей нас действительности и упорно предаваться бесцельной софистике, представляя себе общеизвестные вещи навыворот» (с. 303 и 304).
Вот довольно правдоподобное изображение наших юных волнений. Расчеты неомарксистов на тысячу лет также вытекают из этого теоретизма, который перестает видеть, слышать и обонять. Построения Карла Маркса овладели мыслью наших теоретиков; они их гипнотизировали, как глаза очковой змеи гипнотизируют маленькую птичку, и она, вместо того чтобы лететь от чудовища, бессильно падает ему в пасть. Птичка, конечно, могла бы улететь прочь, как только она перестала бы смотреть на чудовище; и мы думаем – муки капиталистического строя, которых, кстати, никто не отвергает, не только обходимы, но они и без всякого труда могут быть обойдены, как только мы выйдем из-под гипноза экономических идей и примем в расчет всю полноту бытия человеческого, оглянемся ясно на ясную лежащую окрест нас природу и вообще станем думать, прислушиваться и понимать не часть действительности, а полную действительность.
Неомарксисты говорят о России; но вот возьмем два факта, один – постоянный и географический и другой – исторический и минутный, но который можно с такою же легкостью, как Карл Маркс сделал это с экономическою идеею, раздвинуть в обширную историческую панораму.
Россия с наиболее протяженной своей стороны примыкает к Ледовитому океану; «государство Российское», со всей градацией его уездов, губерний, волостей, станов, не столько переходит, сколько теряется, и теряется неуловимо, неизвестно с каких точек начиная, – в тундрах, болотах, тайге, где все эти градации администрации становятся более или менее призрачны и мнимы, означены на карте или вовсе не означаются и ничем не выражены в действительности. Г. Слонимский в приведенной выдержке замечает, что капиталистический строй уже вошел к нам; в других местах своей статьи он говорит, что главная и собственно единственная черта этого строя – «отделение продукта производства от производителя-работника, который за работу получает часть ее стоимости», – уже читается в некоторых статьях «Русской Правды». Ясно, что испуганные марксисты не об этом частичном явлении говорят: они исполнены далеких надежд и близкого страха перед всеохватывающими капиталистическими отношениями, перед всеобъемлемостью и повсеместностью капиталистического строя, в формах которого станет биться и в них «очищаться» вся полнота народного бытия. И вот мы указываем географический пояс, притом неопределенного растяжения, куда и за который никогда не проникнет настоящая государственность и еще менее проникает интенсивная капиталистическая производительность, с ее подробностями: разделением труда, машинностью производства, крупным капиталом и всего лишенным, во всем «обокраденным» – по довольно справедливому подозрению социалистов – работником. Вот граница капитализма, лежащая в условиях «лычного края», страны «морошки», «ягеля» и «оленя». Оттуда, как из неумирающего эмбриона, в самый капиталистический строй, если бы он раскинулся южнее, будут или, по крайней мере, могут всегда вторгаться отношения, а наконец и идеи антикапиталистические. Ломоносов, как и Зосима и Савватий, как замученный митрополит Филипп, – все были из этих стран; и между XX и XXIV столетиями оттуда же могут прийти люди равной и еще большей силы, с тою же непобедимой мыслью, всеувлекающим примером, подымающим сердца словом, и, самое главное – люди, нисколько не зараженные капитализмом в условиях быта вскормившей их земли. Мы говорим о специально нашей стране, о которой специально говорят и наши неомарксисты; но, если мы оглянемся на географию иных стран, мы увидим, что целый обширнейший круг их, пройдя решительно всяческие фазисы исторического существования, никогда не знал одного – капиталистического. Пример – Византия. От пелазгов и до прихода турок, прожив 21/2 тысячи лет, она ни на одну минуту не сделалась капиталистическою; и тот вопрос о пролетариате, который так тяготил Рим, никогда не тяготил ни Афины, ни Спарту, ни Константинополь… В Риме рабочий вопрос был, в Византии – нет; и, очевидно, есть, сверх экономических, еще какие-то условия существования, доминирующие над экономическими и то дающие им простор, то их задерживающие. Но здесь мы перейдем к маленькому историческому явлению, на которое хотели указать сверх общего и постоянного географического факта.
Это – не так давно закопавшиеся у нас на юге раскольники-сектанты. О них было расспрошено; все обстоятельства ужасной их смерти вскрыты; и как юристы, так и богословы, наконец, даже психиатры растерялись перед фактом. Но во всяком случае – вот психическая атмосфера, которая может быть раздвинута по произволу далеко, которая объемлет очень значительные части нашего населения уже и теперь и куда, если бы вы ввели идеи Карла Маркса, вы увидели бы, что они ни с чем тут не сливаются и с ними ничто здесь не сливается. Это как бы масло и вода, которые не умеют слипнуться и никогда, решительно никогда ничего общего не создадут из себя. Вот факт, которого никто не захочет оспорить; что же это за атмосфера? Принадлежит ли она специальностям догматического учения сектантов? Эта несливаемость ее с экономическими ужасами, как и вожделениями, входит ли в их вероучение? Нет и нет. Мы имеем интенсивную, т. е. напряженную до крайности, религиозную культуру, как бы ни низкопробно было ее содержание, ее «вероучение»; мы имеем дух и настроение, аналогичные с тем, какой овладел Византией во время великих богословских споров; и вот, там и здесь интенсивная экономическая культура равно невозможна: она не просачивается сюда, просто она не находит места для себя, ей не открыты поры, через которые, проникнув в организм, она разрушила бы его, как проникает через поры по существу уже мертвого внутри социального организма и тогда начинает его уродовать, являясь в нем доминирующим механическим законом.
Иногда хочется через ближайшую тысячу лет «чистилища» заглянуть в следующую тысячу лет, которую как «рай» нам обещают неомарксисты. Это – эра «труда», и «только» труда, как формулируют строго и нетерпеливо они. Итак, биллионы четвертей картофеля, «своими руками» выкопанного, съедены; но в то время как они перевариваются в желудке, о чем же будут говорить или думать обладатели этих желудков? Т. е. с «искрой», увлечением, «румянцем» на щеках говорить? Со «счастьем» думать? Как только кто-либо так заговорил бы или подумал, тем самым он и отменил бы закон экономизма как высший, подпал бы иной норме бытия и, в сущности, глубочайшим образом потряс бы весь «райский» строй. Всякая живая тема – это уже новая жизнь, струйка иной жизни, просочившаяся в экономический строй, и, как «ртуть», пущенная «по воде», она прорвала бы плотину желудочно-ручного благополучия. А вне этой мысли? Без таких «тем»? – действительно только усталые и действительно сытые только… Неужели люди были бы счастливее теперь в тундрах около вертящегося шамана, чем в Аравии бедуины, чем спутники Чингисхана, века вспоминавшие «минутку» своих походов и побед? Итак, никакого плюса перед прежним и настоящим тут не содержится, – и совершенно непонят