но, марксисты вовсе не могут объяснить, почему именно мы должны втягиваться в эру не отвергаемых и ими мук, чтобы вступить… в то же и даже меньшее, чем то, что мы имеем теперь?
В августовской книжке марксистского «Нового Слова» за 1897 г. высказан следующий взгляд на значение или, точней, на незначительность всяких идей в истории; заметим, что статья полемическая, и отсюда проистекает форма вопроса в рассуждениях автора: «Почему это представляется всем, будто высшее образование обладает какой-то специфической способностью претворять культуру?.. Да и наконец, что такое вся интеллигенция, как не простое и послушное орудие в руках крупных денежных магнатов?» (отд. II, с. 144). Капитализм как начало, господствующее над идеями; люди науки и вообще мысли как простые рабы денежных людей – мысль эта пронизывает все страницы действительно «нового» в нашей литературе «слова»; к этой же подчиненной роли около капитала сводится и государство, это же рабство уготовывается и рабочему: в статье г. Туган-Барановского «Народники крепостной эпохи» разбирается, и насмешливо, попытка в царствование императора Николая I улучшить положение рабочих на фабриках: именно – установить, чтобы они не оставлялись ночью и не спали около машин на фабрике. «Тем дело и кончилось, – говорит автор, – Мейендорф был так осторожен, что не более 20 фабрикантов, и то по возможности, т. е. насколько сами захотели, исполнили Высочайшую волю» (отд. I, с. 85). Конечно, все это молодой теоретизм, юные сорадования «науке», но ведь и от них можно потребовать оглянуться, каково же, в самом деле, при ночлеге около станка рабочему приниматься за работу без всякого предварительного свободного движения поутру, хотя бы пока он перебегает через двор? Ведь если «ad majorem gloriam Dei»[185], то и то не было позволительно, то ad majorem gloriam Marksi…[186] Да и какой же это «божок» и сколько ребячества во всей этой вчера выросшей «науке»?
Неомарксисты не заметили, что лишь некоторые узкоопределенные циклы идей действительно поддаются и подчиняются капиталистическому настроению ли, владычеству ли: именно, все логические идеи – в тесном смысле «наука»; и вовсе не поддаются ему идеи жизненные, которых логического происхождения мы не можем ни проследить, ни доказать. Шотландская философия, т. е. очень идеалистическая, в лице Адама Смита послужила капитализму; ему послужили, т. е. послужили вообще торжеству и расширению экономических идей, гегельянцы Лассаль и Маркс; даже, как это ни печально, наши «народники» родили из себя гг. Бельтова, Струве, Туган-Барановского, и это показывает только, как мало жизненности и много бедной книжности было в нашем «народничестве». Но вот, однако же, южные сектанты… Вы скажете – это «невежество», которое капитализм преобразует через «школу», – и тогда я спрошу вас об итальянском Ренессансе: не Рафаэль и Микель Анджело послужили купечеству Медичисов, но, именно и напротив, «купечество» Козимо и Лоренцо Медичи было ковром, который стлался под ноги и в ногах этих выразителей эстетического взгляда на мир, т. е. опять жизненной, а не логической идеи. Вы скажете – это минута, порыв и их переборет время, – и тогда я укажу вам на еврейство: искони торговое, оно внутри себя, т. е. где оно трансцендентно-религиозно, не сложилось даже и до сих пор капиталистически. Еврейство поставило банк и капитал около европейской, т. е. для него внешней, цивилизации и, очевидно, могло поставить потому и тогда, когда эта цивилизация стала иссякать в трансцендентных своих основаниях. Вот факты – крайне разнообразные, но которые говорят об одном. Карфагеняне изобрели вексель, финикяне – алфавит и всемирную для того времени торговлю; и снова оба эти народа с интенсивной, религиозной культурой, какова бы и в чем бы она ни состояла по содержанию, не сложились капиталистически. Но вам хочется «ума», и я укажу на пифагорейцев: в союзе этих философов, но которые самую философию понимали жизненно и ей подчинили быт и политику, мы так же мало можем представить восторжествовавшими надо всем капиталистические отношения, как и у наших бедных закопавшихся в землю сектантов. Экономизм как доминирующая норма есть действительно смерть: он действительно просачивается внутрь только уже опустошенного от всяких мистических струек организма. «Экономический» строй, семья как содружество работника и работницы, государство как содружество экономических же групп и все «экономическое» в тенденции и основаниях – «наука», печать, публицистика – это ничего более как минерализовавшееся общество, которое имеет форму и перестало дышать, потеряло «дыхание жизни» – употреблю библейский термин.
Таким образом, – вот вторая граница, кроме географической, в том, что бытие человеческое не исчерпывается логической стороной и что та – другая и темная в нем сторона, ни природы, ни происхождения которой мы не знаем, но которой присутствие ясно в себе чувствуем, – выходит из норм экономизма и всегда и безусловно его подчиняет себе. Какие трудности преодолели Ромео и Юлия, чтобы умереть где-то в темном подземелье; я знал в Вязьме приказчика, который, получив отказ в руке любимой девушки, пошел и в тот же вечер удавился. Вот трансцендентная идея уже в каждом из нас, и, слава Богу, от времен Монтекки и Капулетти она жива и даже не ослабла до этих дней. Но мы хотим вернуться опять к нашей действительности: неомарксисты говорят о России – и в ее именно условиях, сверх географической преграды, есть еще одна, которая, по-видимому, всегда будет мешать торжеству у нас интенсивной, экономической, т. е. капиталистической, культуры.
Это – странная и неустранимая, кажется, русская неуклюжесть. Остановимся на подробностях. Не удивительно ли, что в огромном уже теперь множестве всюду разбросанных аптек мы не встречаем, даже как исключение, русских природных мальчиков, не встречаем их вовсе? – необходимость педантической чистоты и крайней аккуратности при измерениях и взвешиваниях исключила из этого прекрасного ремесла русскую кровь. Все нужно здесь «по капле», а русский может только «плеснуть». Не менее замечательно, что и в часовом ремесле, где также требуется мелкое и тщательное разглядыванье, – не попадается русских. Удивлялись, отчего в Петербурге речное пароходство в руках финляндцев, и замечали – «верно, вода – не русская стихия». Но вот на Волге и Ладоге это русская стихия. Но на Неве – суета, и опять «подробности», т. е. так много мелькающих и мелких судов, что, конечно, русский лоцман на пароходике-лодке или сломается сам, или сломает. И чувство ответственности, страх «сломать» или «сломаться», а главное – отвращение к суете и неспособность быть каждую минуту начеку гонит его от лоцманства, из аптеки и от часовщика. Напротив, кровельщик или маляр, висящий на головокружительной высоте, – всегда русский и никогда еврей или немец; это – риск, но и уединение, спокойствие, где работающий может «затянуть песню». Русский – немножко «созерцатель». И он только в той работе хорош, где можно задуматься, точнее – затуманиться легким покровом мысли о чем-то вовсе не связанном с работою: так поет и полудумает он за сапогом, который шьет, около бревна, которое обтесывает, и, наконец, в корзиночке около четвертого или пятого этажа. Все ремесла собственно интенсивные и все интенсивные способы работы – просто у него не в крови. А о народе в его историческом росте мы можем повторить то же, что говорим о ребенке, взрослом и, наконец, старике: «Каков в колыбельку – таков и в могилку»[187]. Обильно и долго я наблюдал детей за учением; способ работы учебной, у нас принятый, – быстрое чередование уроков с требованием внимания к каждой минуте, – истощает, энервирует и, наконец, просто не исполняется всеми даровитыми русскими детьми – именно теми, которые при разговоре, за чтением, на письме, т. е. во всех формах неинтенсивного выражения своих способностей, брызжут умом, сообразительностью, наблюдательностью; и напротив, эти формы работы – ясно не национальные – охотно и легко у нас переносятся, но только малоспособными людьми.
Но перейдем к капиталу и капитализму: мы увидим, что и способы их копить у нас глубоко отличны от западных. Русский капитализм – это или Плюшкин-Корзинкин (умерший лет 15 назад в Москве, почти в чулане, миллионер), т. е. психоз, или это случайная удача; но во всяком случае – это не есть неопределенно расплывшееся в обществе явление; не есть общий поток, тянущий в себя массы людей, неопределенное их множество. Напротив, массы, множество – у нас бедны и неуклюжи в обогащении, даже когда очень его желают. Фирма «Домби и Сын» не вырисовывается на фоне нашего быта и истории: наследственных богатств, из рода в род «приумножающихся», у нас нет или очень мало. Наш богач – удивительное явление: он «стрижет купоны», и опять мы наблюдаем здесь любовь к покою, не суете, как у лоцмана и кровельщика; он не «работает на капитале», как и ученик избегает учиться «по урокам». Люди, как Губонин, т. е. вечно деятельное богатство, у нас – феномен; а мы говорим о толпе, о господствующем типе, ибо история всегда течет из основных, а не исключительных народных черт. Богач угрюм у нас, необщителен; почти можно подозревать, что он несет богатство как «грех»; это – привязанность, болезненная, несчастная, с которою он не умеет справиться, но и не спешит весело с нею на улицу, не общится ею с другими, не союзится на ней: и вот отчего богатые люди у нас не сливаются в ассоциации, как это было бы непременно, если бы инстинкт богатства у нас был веселящим, радующим, природным. Удивительно, как много богачей у нас становятся тайными, а иногда и явными алкоголиками. Казалось бы, что за удовольствие в вине, когда возможно чувство Скупого рыцаря —
Какой волшебный блеск!..
Но вот вместо этого сладострастия имуществом – гораздо беднейшее и прямо нищенское упивание вином, из-за которого так и слышится прекрасный некрасовский стих: