ПО ЗАЛИТЫМ ВЕСЕННИМ СОЛНЦЕМ ХОЛМАМ…
Я бродил по залитым весенним солнцем холмам, подставляющим лесу склоны свои на диво грациозной дугой.
Просторный, улыбчивый покой широко разливается над лугами, а по уклонам хлопотливо плещут прожилки ручьев. И там, где они пробегают, на темно-зеленой хляби весело горят желтые звездочки цветов.
Я прилег под каштаном и, уткнувшись лицом в подвяленную траву, подумал: вот если не шевельнусь и не оглянусь, здесь подле меня непременно что-то произойдет.
Сейчас, сию минуту, с превеликой опаскою раздвинет ветви Фавн из латинских сказок и внимательно оглядится.
А когда никого не увидит и не услышит ничего, кроме стрекотания кузнечиков, смело выйдет на лужайку. Он походит туда и сюда, понаблюдает живыми, блестящими своими глазами, а потом и сам привалится где-нибудь неподалеку. Спиной обопрется о старый каштановый пень и вынет камышовую дудочку. Устроится удобно, по-барски, закинет одна на другую мохнатые козлиные ноги и заиграет.
На вопли его свирели посыплется из зарослей целая армия маленьких фавнят. Юркие детеныши старого козлоногого Фавна.
Словно сорвавшись с цепи, станут они прыгать, кувыркаться, скакать на зеленой траве.
Глядишь, нет-нет и столкнутся бодливо, дугами совьются тела их, а тощие ручонки выставятся из-за спин под острым углом.
А не то, сцепившись руками, станут все полукругом и завертятся в бешеной пляске, закидывая назад головы.
Блестящими глазами смотрит на расшалившихся своих бесенят старый Фавн и играет им, все поддавая жару.
Кто-то шел, насвистывая, из-за холма, вверх по дороге. Он насвистывал школьный марш, вроде тех, на немецкий лад, какие распевают, возвращаясь с прогулки, школьники с цветами в руках.
Это и в самом деле был школьник в коротких штанишках. Беспечно, лихо шагал он по середине дороги, широко размахивая руками, шел словно во сне. И при этом сильно поддавал ногой камешки, да так внезапно, так яростно, как будто камешки эти вызывали в нем злобу.
Потом он остановился посреди изъезженной телегами дороги в серьезной, взрослой позе, засунув руки в карманы: куда бы податься? И вдруг метнулся к придорожной канаве. А перескочив ее, победоносно огляделся вокруг, словно ожидая за это похвал.
И он зашагал по лугу, прямо ко мне. Но заметил меня не сразу.
Он наклонился, чтобы сорвать цветок, и долго возился с ним, прилаживая к шляпе. Но слабый стебель кукушкиных слезок, должно быть, смялся в его руках, потому что он сердито отшвырнул цветок и опять надел свою шляпу. Вообще, с той минуты, как зашагал он по траве, в каждом движении его чувствовалось какое-то здоровое нетерпение. Вот он постоял спокойно, огляделся, затем — пожелал чего-то, потянулась за чем-то рука, и опять он застыл с полусогнутой рукой, словно движения прятались у него под мышками, готовые выскочить в любой миг.
Он достал карманный ножик, срезал ивовый прут и попытался выпрямить его.
Серьезно, благоговейно он оглядел небо, склоны холмов. И вокруг себя огляделся, живо и с любопытством, и вдруг беспокойно задвигал шеей. Попытался расслабить воротничок, крутя головой, словно вертишейка. Затем изогнулся всем телом, как будто следил за чем-то.
Сделал еще несколько шагов вперед и вдруг ни с того ни с сего захохотал.
Он хохотал, потом, дурачась, два-три раза высоко подпрыгнул, брыкаясь в воздухе, и бросился плашмя на траву. Он болтал руками и ногами, катался по траве, хохоча во все горло, визжа, словно потерял рассудок. Потом опять вскочил на ноги.
Он стоял — просто стоял. Но вот опять подкинул вверх шляпу. «Гей-гей-гопля!» — закричал он и бешено замахал руками.
Эх, крепко же захмелел паренек от весенних запахов, подумал я, и по спине пробежали мурашки от щекочущего шального восторга, как, бывало, при звуках марша нашей команды на соревнованиях по гимнастике.
Парнишка, вероятно устав неистовствовать, сел на траву. И теперь спокойно и весело, покачивая в такт головой, вновь стал насвистывать марш. Но сел он, верно, на мокрое место и, когда, приподнявшись, стал ощупывать ладонями промокшие на ягодицах штаны, опять захохотал безудержно, дико.
Случайно он обернулся и тут заметил меня. На мгновение бедняга застыл неподвижно. И медленно, почти с усилием встал. Раз-другой просвистел в воздухе прутиком, словно скрашивая прежние выходки. Он оказался сейчас вполоборота ко мне, и я увидел, как от мучительного, до слез, стыда побагровело его лицо.
Неловко ступая, неуверенно, словно калека, зашагал он вниз по склону. О господи, как же захотелось ему пуститься бегом! Должно быть, никогда в жизни не желал он так страстно убежать, исчезнуть.
Я опять уткнулся лицом в траву, словно кающийся грешник, и чувствовал себя так, как если бы мне плюнули в глаза за какой-то мой грязный, позорный проступок.
Ох, как же сильно обидел я этого паренька! И обидел с ним вместе весну, и исправить это уже невозможно.
Ибо я забросал грязью белые одежды невинных, которые, украсив себя венками из цветов кизила, играют на серебряных трубах боевую песнь Весны.
Перевод Е. Малыхиной.
МАЛЬЧИШКА МАТИ
После обеда Мати, по привычке не дожевав последнего куска, уже болтался на улице.
Было тяжко, зной отуплял, от солнца болели глаза. Приятель-сосед тоже подоспел со своими поросятами. Эти два никудышных поросенка доставляли мальчишкам бездну хлопот. Никогда из-за них нельзя было спокойно покупаться. Вот и сейчас они неслись вперед по пылище, прямо как угорелые. Однако ребята плелись за ними на удивление безучастно. От жары они были как вареные, ничего не хотелось, глаза зудели от яркого света. Впереди, над кремнисто-желтым рукавом реки, переливчато колыхался воздух.
От конца улицы до воды было рукой подать. Наваленные на берегу кучи мусора тусклыми, пыльно-зелеными островками обступал доходящий до колен бурьян. Поросята обыкновенно прохлаждались здесь, в тенечке. Приходилось, правда, подождать, пока они улягутся.
Место для купания было чуть выше. У плотины, где и поглубже, и дно песчаное.
Оттуда доносились неистовые вопли купающихся. Обожженные солнцем, голые ребятишки возились в траве, а потом всем скопом, пронзительно визжа, бросались с высокой плотины в воду. Или неподвижно растягивались на солнце, на раскаленном песке.
Некоторые обмазывали друг дружку грязью и, взвизгивая, радостно скакали, словно чертенята. Если кому-то надоедало купаться и он выбирался на берег, то черномазая команда с громким хохотом набрасывалась на него с объятиями, так что ему опять приходилось лезть в воду.
За одним парнишкой пришла мать. Скуля, он натягивал на себя мокрую одежку. Женщина взяла сына за руку, он вырывался, чтобы удрать, и она принялась лупить его. Остальные улюлюкали им вслед. Женщина обернулась и, выкрикивая что-то гневное, погрозила им. Но руку-то сыновью она выпустила! Мальчишка — фьють — припустился от нее во весь дух. Она за ним. Тяжело дыша, заплетаясь ногами в лебеде, в которой застревала ее юбка.
Голозадые ребятишки от хохота пошлепались на землю.
Горя от нетерпения, приятели ждали, пока поросята утихомирятся. Они как раз облюбовали себе местечко под большим кустом лебеды. Ребята тем временем разделись и, голые, с торчащей из-под мышек одеждой, стояли и ждали.
Но поросята вдруг вскочили, недовольно хрюкая и фырча. За кустом лебеды барахтался в пыли петух, он-то и испугал их своим истошным «кукареку».
Мальчишки рассвирепели. Они побросали вещи на землю и в гневе запустили вслед петуху по камню.
И надо же было такому произойти, чтобы камень Мати попал прямо в убегающего петуха. В самый хохолок. Петух подпрыгнул раз-другой, закачался и повалился лапками кверху.
Вот тебе раз! Ребята просто опешили. Подхватили из пыли одежду и уставились друг на друга, перепуганные не на шутку. Потом нерешительно, робея от страха, подкрались к петуху.
Он лежал в траве неподвижно, с окровавленной головой, ребята же, склонившись над ним с двух сторон, разглядывали его с волнением, но не без любопытства. Однако дотронуться до петуха не решались.
Они то прыскали, то испуганно переглядывались и еще довольно долго беспомощно топтались вокруг него.
Однако крики купающихся настойчиво лезли в уши. Тут как раз захохотали над женщиной, и галдеж усилился чуть ли не вдвое. Это отвлекло внимание ребят, они оглянулись и увидели, что поросята уже мирно посапывают под лебедой. С горькой досадой они опять уставились на петуха.
Немного посовещались, и сосед — наверное, потому, что не чувствовал за собой особой вины, — решительно потянулся к петуху. Они подняли его, затем, то и дело оглядываясь и быстро-быстро перебирая ногами, сбежали вниз к реке, где от купающихся их скрывал береговой изгиб.
Размахнулись, держа петуха за оба крыла, — и вода с плеском сомкнулась над ним. Тогда они сели рядышком на корточки и с большим интересом стали смотреть вслед петуху, как он скользил, застревая между камнями.
Они хохотали, заливаясь, корча друг другу рожи и тыча в бока кулаками. Только когда петух исчез в водорослях, Мати вдруг серьезно о чем-то задумался, потому что какое-то время молча вглядывался в воду. Потом неожиданно вскинул голову.
— Конечно… — сказал он и опять задумался.
— Что «конечно»? Бежим отсюда к чертовой бабушке! — поторопил его приятель и, смеясь, набросил ему на голову подхваченный с камней ворох одежды.
Потом, когда они смешались с ватагой купающихся, думать о петухе было уже некогда, и только на секунду, пока Мати грелся на песке под солнцем, в голове у него мелькнула мысль: а что, если рассказать обо всем ребятам?
И лишь когда вода высинила его губы до синюшного цвета и даже на палящем солнце его била мелкая дрожь, пока он, сидя на траве, судорожно натягивал на мокрые коленки штаны, опять его начал преследовать этот петух. И теперь уже всерьез.