Заставленная вековой давности шкафами, этажерками, фисгармонией и граммофоном, столами и столиками, «вольтеровскими» креслами, в которые никто уже не рискует садиться, и «венецианскими» трюмо, глядеться в которые совершенно бесполезное занятие, — узкая и длинная комната с необычно высоким потолком, увенчанным пыльной-препыльной люстрой с хрустальными подвесками, производила странное впечатление. Жить в ней, по-моему, нельзя. Ходить — тоже. Я даже подумал, что хозяин передвигается в ней, пожалуй, только лишь переползая под столами и перебираясь через шкафы, которые стояли не только вдоль стен, но и поперек.
Старик, заткнув за пояс полы длинного стеганого халата и все время поправляя сползающие с длинного разноцветного носа очки в продолговатой оправе, полез на один из шкафов, где наверху лежали штабелями перевязанные в аккуратные пачки книги. Бормоча что-то в прокуренные усы и забавно топорща свою давно не стриженную языкатую эспаньолку, он развязывал тугие, в несколько узлов, перевязки пачек длинными, в бугорчатых суставах, пальцами.
Среди книг, что и говорить, попадались ценные: восемнадцатый и девятнадцатый век, прижизненный Державин, издания, вышедшие из типографии Новикова, комплекты «Русской старины» и «Аполлона». Но больше — увесистые тома «Нивы» и «Родины», «Пробуждения» и «Журнала для женщин». Мне все это не по средствам, да и ни к чему: не мой «профиль».
Со вздохом, то ли сокрушенным, то ли презрительным, старик увязал снова пачки и, в раздумье почесав эспаньолку, бочком передвинулся между столом и фисгармонией к другому шкафу и извлек из него еще две связки.
Здесь было кое-что более интересное для меня — уральские издания, дореволюционные, двадцатых и тридцатых годов. «Уральская библиотечка занимательного краеведения» — интересно, но у меня есть. «Пермская летопись» Шишонко — надо бы, но, знаю, мне не по зубам эти восемь внушительных томов в солидном переплете. Еще что? «Пермский краеведческий сборник» 1924 года издания… Это возьмем, тем более, что и цена. предусмотрительно проставленная в уголочке на обороте обложки, меня устраивала.
А это что? Большая, форматом «Огонька», папка из толстого картона с коленкоровым корешком. Толстый, прямо-таки увесистый том с надписью «Бумагодержатель» на лицевой обложке. Внутри — рукопись, вернее — машинопись. Скнопленные посредине скрепками-кнопками большие, старинного формата листы. Синяя лента машинки с малоформатным шрифтом. Старая орфография — ять, твердый знак, ага, яго… Заглавного листа нет — неизвестно, кто автор, название рукописи, год и место написания ее. Второй лист — замызганный, грязный, порванный. «Дальний север — это один из богатейших, оригинальных, таинственных окраин нашей России и Сибири…» — таковы первые строчки. В средине — тоже Север, вогулы, остяки, самоеды… Это по моей части. Это — то, что я никак, прямо-таки никак, — не могу выпустить из рук!
Как можно равнодушнее я захлопнул тяжелую корку папки, стараясь унять дрожь пальцев. Но старик занятый набивкой папирос, склонился над деревянной коробкой для табака с резными буквами на крышке — «Катык» и, кажется, ничего не заметил.
— Что это за рукопись? — спросил я.
Старик послюнил готовую папиросу и, прищурившись, посмотрел на меня из-под мохнатой желтой брови.
— Право, не знаю. Сосед…
— Что сосед? Он писал ее?
— Не сказал бы, не сказал бы… Он, видите ли, оставил мне ее, как и эти вот книги, — и он показал на разворошенную мною стопку. — А он ли писал — не скажу. Думаю, что не он.
— А кто был ваш сосед?
Старик опять прищурился, будто от дыма, хотя рука с папиросой лежала на отлете у края стола.
— Работал… В Уралплане, по-моему, когда-то работал. Помер, знаете ли… Лет десять назад. И вот как человек одинокий оставил мне… — Тут он закурил наконец папиросу и, натужно закашлявшись сиплым астматическим кашлем, закончил, словно спрятав последние слова в платок, которым в это время аккуратно обтирал бородку. — За должок…
Больше вытянуть из него ничего не удалось. За рукопись он запросил дорого. Может, и не дорого, но не по моему карману. Однако, когда я выложил деньги — от стипендии остались только жалкие гроши, — он неожиданно задумался и, вдруг решительно отодвинув деньги, стал аккуратно завертывать рукопись в старую газету. Увязав веревочкой, он торжественно вручил ее мне со словами:
— Пользуйтесь. Пока. Когда будет не нужна — вернете.
С заветной папкой под мышкой, даже забыв на столе великодушно предложенный стариком в качестве бесплатного приложения «Краеведческий сборник», я помчался домой.
Целую неделю просидел я вечерами, прямо-таки обсасывая рукопись по косточкам. Что за клад этот труд безвестного автора! Это, без сомнения, самая полная, самая обстоятельная монография о русском Севере на то время, в которое она была создана. Ее без преувеличения можно назвать географической, этнографической и экономической энциклопедией русского Севера.
«Полярные области Дальнего Севера», «Наррды Дальнего Севера», «Звери и их жизнь», «Рыболовство», «Промыслы населения», «Пути сообщения и торговля» — таковы названия объемистых (по 60–70 страниц) глав, дающие понятие о широте замысла автора. Но тут обстоятельно охвачены и история края, ископаемые богатства его, климат… Да пусть мне укажет кто-нибудь, что там не охвачено!
И что очень примечательно, написано все это не сухим наукообразным языком, а живым, я бы сказал даже — поэтическим. Очерки наполнены публицистической страстностью и взволнованностью человека, влюбленного в этот край.
Автор, несомненно, — человек, близко и основательно знакомый с темой. Все, о чем он сообщает, взято непосредственно на месте, из первых рук, там почти не встретишь чужих цитат, ссылок на книги и авторитеты. А если и встречаются, то обязательно сверенные и перепроверенные лично. Видно, что это не дилетант, а человек, для которого изучение Севера стало его профессией, основным делом всей жизни. Он не просто описывает то, что видел там за много лет, а и обобщает и анализирует статистические данные, спорит с прочно установившимися, но на деле ложными взглядами, ратует за рациональное широкое освоение Дальнего Севера, рисует перспективы его развития.
Правда, многое сейчас уже устарело. Мудрено ли, столько лет прошло…
А сколько? И кто же, в конце концов, автор этого почти пятисотстраничного труда, так и оставшегося неизвестным людям?
Внешний обзор рукописи дал мало. Вот разве пометки, поправки и дополнения… Они, несомненно, сделаны рукой автора, — значительно дополняют или исправляют содержание. Почерк поправок — один по всей рукописи: тонкий, изящный, почти бисерный. И чем-то знакомый…
Я снова и снова вчитывался в текст, вылавливая в нем автобиографические штрихи, на которые, надо сказать, автор не поскупился.
«…Мне не забыть никогда, как я однажды, еще в 1883 году, путешествуя по самому хребту Северного Урала…»
— Ну, по Северному Уралу в те годы путешествовали многие. Это хотя и зацепка, но слабая. А зачем он шел туда?
«…Проводя геогностические исследования Северного и Полярного Урала в 80-х годах...»
— Ага, он геолог!
«… После исследования моего в гидрографическом отношении в 1894 году реки Конды от ее вершины до устья…»
— Значит, не геолог, а гидрограф? Или — и то и другое?
«…Первый проект устройства рельсового пути (для соединения Оби с Печорой) был выдвинут автором этого очерка еще в 1883 году…»
— Уж не известный ли это промышленник и предприниматель А.М. Сибиряков, прекрасный знаток этого края и автор многих проектов освоения его, в том числе проектов грунтовых, водных и железнодорожных путей? Но…
«…Но он (проект), к сожалению, был перехвачен обманным образом известным деятелем Сибири А.М. Сибиряковым…»
— Значит, нет — не Сибиряков. Ну что же, пойдем дальше.
«…Несмотря на то, что я прожил, исследуя этот остров (Новую Землю), три года на нем…
— Ну, зимовщиков на Новой Земле до революции было не так-то много, все наперечет. Уточнить бы — когда? А вот…
«… Когда я приезжал туда в 1887 году на этот полярный остров для исследования… Эта колония (в западном устье пролива Маточкин Шар) была основана мной в 1890 году...»
— Итак, был там в годы 1887–1890! Теперь дело лишь за справочной литературой. А не подскажет ли сама рукопись, когда она создана?
«…Город Березов, имея всего одну паровую мельницу. и то построенную только в 1918 году…»
— Ага, одна засечка времени есть! А еще?
…Средний пробег, полученный нами при проезде на параходе «Храбрый» в 1918 году, дал следующие цифры…»
— Значит, писано это в 1918–1920 годы. И едва ли позднее, — ибо старой орфографией после уже никто не пользовался. А вернее всего в 1919 году. Выходит, что автор был жив еще в 1920-е годы… И наконец:
«… В 1914 году, проходя в бухту Находка на своей яхте «Салетта»…»
— Вот оно!
Ну, конечно же, это Носилов! Это его яхта «Салетта», снимки с которой не раз печатались в разных изданиях, бороздила просторы Карского моря и Обаой губы. И в Находке она бывала — не в той, ныне более известной, дальневосточной, а в Обской, что неподалеку от Нового Порта. «Салетта» — любимица Носилова. Даже у себя на даче, под Шадринском, построив для плавания по Исети прогулочную яхту, он назвал ее именем своей верной спутницы по скитаниям в северных морях.
Итак, Носилов… Когда-то знаменитое имя. Путешественник, писатель — беллетрист и публицист, ученый — геолог, географ, этнограф, энтузиаст исследования Уральского Севера. Человек необычной и беспокойной жизни. Из тех, что по-хорошему зовут одержимыми…
Сын сельского попика из-под Шадринска, отданный в Пермскую семинарию, чтобы пойти по стопам отца, он не преуспел в богословии и за два года до окончания бросил опостылевшую бурсу. С юношеских лет его сжигала страсть к путешествиям, к изучению дальних стран, к открытиям белых пятен планеты. Не хватает знаний? Не беда — он в одиночку штурмует толстые тома университетских учебников, едет налегке в далекий Париж, в Сорбонну, с кафедры которой гремит голос почитаемого им великого географа, объехавшего добрую половину земного шара, ученого-коммунара Элизе Рекл