Сверху казалось, что море выгнутое, как чаша; края его постепенно поднимались к горизонту и там незаметно сливались с более светлым, словно бледным отражением моря, небом. Вот на самом краю чаши показалась черная точка; она постепенно увеличивалась, и уже стало видно, что это корабль. Он двигался медленно-медленно, словно стоял на месте, и только белый бурун за кормой говорил о скорости хода.
— Хорошо! — неожиданно для себя воскликнул Шорохов и взглянул на соседку.
Оля сидела, опустив руки на колени, тоже смотрела на море, и спокойная, радостная улыбка чуть трогала ее губы. Вот она взглянула на Виктора, и в голубовато-зеленых глазах ее, казалось, отразились и небо, и солнце, и само море.
От этого взгляда у Виктора сильнее забилось сердце, он осторожно обнял ее за плечи и, волнуясь, тихонько заговорил.
— Сидеть бы здесь так всегда… «вместе с вами», — хотел добавить, но почему-то не решился. — Глупо, наверное, но мне хочется сейчас полететь, — и снова хотелось сказать «вместе с вами», и снова не решился. — Вот туда, далеко-далеко, на край моря и неба, в неведомое…
Оля неожиданно зябко передернула плечами, глаза ее потемнели.
— Что с вами? — встревоженно спросил Виктор.
— Ничего, — голос у Оли стал каким-то глухим, незнакомым. — Знаете… Я страшусь этого слова — «неведомое». Когда я его слышу, мне всегда становится не по себе…
— Ну, что ж тут такого?! Неведомое — это новые страны, новые моря, корабли, незнакомые люди…
— Это я знаю… Но, понимаете, само слово — «неведомое»… Это что-то такое, что не поддается определению, чего нельзя понять.
Виктор смущенно пожал плечами.
— Может быть, только у меня такое… У нас… у меня пропал брат… Без вести…
— Когда?
— Как это страшно — без вести!.. Я понимаю — война. Погибло много людей. И на фронте, и в тылу, и в фашистском плену… Но от них что-то осталось — могилы, записи в архивах. А тут — без вести… Человек жил, кого-то любил, о чем-то мечтал и вдруг исчез, растворился в… неведомом. Я знаю, пропал не один Федор, таких много. Но от этого не легче…
— Вы пробовали его разыскивать?
А Оля, словно не расслышав вопроса, продолжала:
— Ведь вот, я его почти не помню… Казалось бы, что мне до него… Отец мне ближе, дороже — он умер всего три года назад. Тяжело, когда вспомнишь о нем, но на кладбище есть его могила, на ней памятник, надпись… А от Федора — ничего. Только несколько писем.
Помолчала.
— Конечно, погиб. Уже, наверное, и кости истлели. Но где он погиб, где его кости? А мама… Он для нее и сейчас как живой. Все думает: а может, в чужой стране, а может, ранен и ничего не помнит… И так у нее всегда будет, пока не найдем могилу или хотя бы место, где он погиб… Убивается мама, и я вместе с ней…
Замолчала и Оля, глядя на море неподвижным взглядом. Виктор хотел снова спросить, разыскивали ли они брата, да девушка сама ответила:
— Запрашивали мы… Сообщили, что служил и отряде морской пехоты, во время боев пропал без вести.
— А…
— Однажды, — продолжала Оля, — я прочитала в газете, что есть человек, который после контузии ничего о себе не помнит. Его так и звали — Неизвестный. Мы с мамой сразу же поехали туда, думали, может, это он… Нет, другой… Но все равно у Неизвестного найдутся родители, не родители — так родственники или друзья. А о брате…
— Где, в каких боях участвовал отряд, в котором он служил? — перебил Олю Шорохов.
— В этих местах… Я понимаю, это глупо, но я и на практику специально сюда попросилась: а может быть, что-нибудь удастся узнать… Приехала вместе с мамой. Заходили в политотдел. Оказывается, воинская часть, в которой он служил, и сейчас существует. Побывали мы там, один мичман даже вспомнил брата. Да пробыл он там недолго, ушел в морскую пехоту…
— Я сейчас служу в этой части, — сказал Шорохов.
Оля удивленно посмотрела на него.
— Когда вы разговаривали с мичманом в Комнате боевых традиций, я заходил туда. Вы даже взглянули на меня.
— Простите, не запомнила, не до того было… Мама даже заболела от огорчения, домой уехала. А я все на что-то надеюсь. Вот и в музее тогда так тщательно все рассматривала… Но — ничего. Ничего…
— Может быть, я сумею чем-нибудь вам помочь, — негромко сказал Виктор и подумал: «Посоветуюсь-ка с Рыбаковым».
Шорохов сначала просматривал схемы одну за другой на столе, а затем разложил их на полу. Нет, никакого порядка нет. В каждой системе мин своя система ловушек.
«Может, это на схемах незаметно?»
Пригладил лейтенант прядь волос на затылке, направился к разоруженной мине.
Неподалеку Коваль и Колокольников монтируют новый макет. По обыкновению негромко переговариваются между собой.
— …Вид у тебя прямо-таки неважный, — с насмешкой в голосе говорил Колокольников. — Лицо такое, что можно подумать, на твоей могиле уже травка выросла.
Коваль молча припаивает контакты.
— Значит, ни привета и ни письма?
— А письмо-то откуда? Она же адреса не знает…
— Темный ты все-таки человек, Павел. Ну сколько раз я тебе говорил: познакомился — и сразу же адрес в зубы. Да еще добавь: наше дело, мол, моряцкое, «только небо да море вокруг», а весточка от вас укрепит мои душевные силы, поможет стойко переносить лишения и трудности, успешно выполнять приказания и распоряжения вышестоящего начальства…
Молчит Коваль.
— А ты ей писал?
— Я ее адреса тоже не знаю.
Колокольников всплеснул руками.
— Понятия не имею, как ты во флот попал, да еще минером… Сторожем, нет, даже помощником сторожа тебе на баштане быть, не больше… Звать-то хоть знаешь как?
— Наташа…
— А фамилию?
— Вдовиченко.
— Удивительно!.. Прямо удивительно, что ты еще хоть додумался фамилию спросить. Это ты тогда с ней познакомился, когда камни ворочал?
Коваль кивнул головой.
— Время было не только адрес узнать… Слушай, а может, мы плюнем единогласно на это дело, а? Подберем тебе другую, в городе девчат…
Коваль недоуменно взглянул на своего друга.
— Да что ты…
— Обожди! — остановил его Колокольников.
Он взъерошил свой рыжеватый чуб, снова пригладил его.
— Значит, тогда познакомился? С той самой, кареокой. Так, так…
Неожиданно вскинул голову, улыбнулся от уха до уха:
— Считай, Павлик, нашли мы твою Наташу!..
— Как?
— Ты думаешь, я тебе такой друг, как тень — в ясный день не отвяжешься, в ненастье — не найдешь? Нет, брат…
— Да довольно тебе философствовать, говори!
— Непонятливый ты все-таки человек, а еще хочешь на преподавателя истории учиться… Иди проси у старшего лейтенанта увольнительную!
— Зачем?
— Ведь на субботниках людей по участкам распределяли. Такая воинская часть — туда-то, такое учреждение — туда-то. Так?
— Так.
— Значит, мы можем узнать, откуда девчата рядом с нами работали?
— Точно! И как мы раньше до этого не додумались?
— Говорят тебе — иди проси увольнительную, да на двоих!..
Коваль направился было к старшему технику-лейтенанту, но в это время дверь открылась, и вошел Рыбаков. Капитан третьего ранга ответил на приветствие и, окинув взглядом кабинет, направился к Бондаруку. Шорохов заметил, что Рыбаков словно помолодел, а на посмуглевшем от загара лице как будто сохранился отблеск моря — последние дни он все время был в походах, испытывал новую аппаратуру.
Бондарук и капитан третьего ранга о чем-то негромко говорили: до Шорохова долетали только обрывки фраз:
— Вы уверены, что может получиться? — спрашивал Рыбаков.
— Теоретически все правильно, но вот кое-какие технические трудности встречаются…
— Может быть, вызвать консультанта?
— Пока нет необходимости…
— Нужное дело… Продолжайте!..
— Как у вас дела? — поинтересовался Рыбаков, подходя к Шорохову.
— Идут помаленьку, — уклончиво ответил Виктор.
Рыбаков с минуту внимательно разглядывал чертеж.
— Я бы сказал, что не помаленьку, а хорошо идут дела. С учебным оборудованием ознакомились?
— Ознакомился…
— Пойдемте посмотрим! — и Рыбаков зашагал по кабинету. — Как этот прибор работает?
— Вчера вечером проверял, показания хорошие. Сегодня утром проходили занятия, отклонений также не было.
— На катерах не пошаливает?
— Здесь он тоже немного пошаливал. Отрегулировали.
— А этот?
— Работает отлично.
— Да, конструкция у него удачная. Ну, а с такими штуками встречаться приходилось? — и Рыбаков сдернул брезентовый чехол с трофейной магнитно-акустической мины.
— Только здесь да в училище.
— Серьезная штука! Тут такое накручено — не знаешь, за что приняться… Н-да… Так вот, товарищ лейтенант, через полтора часа на учебные торпедные стрельбы выходит другая группа катеров. Согласны пойти в море?
— Конечно!
— Тогда — десять минут на сборы и на катер ноль тридцать шестой. И проверьте там прицельный прибор…
…Позади осталась бухта. Виктор стоит на носу и глаз не может отвести от стремительно несущейся на него прозрачно-зеленой водной глади. На торпедном катере он идет впервые, все для него ново. Как чудесную музыку, всем своим существом ощущает он и могучий рокот моторов, и мелкую вибрацию корабля, и шипение вспарываемой носом воды, и звонкий плеск далеко в стороны разбрасываемых волн.
Виктор оглядывается. Катера идут строем уступа; из-за белых брызг и пены, или, как их называют катерники — «усов», видны только вздыбленные носы катеров да рубки, и за каждым тянется бурлящая полоса.
А впереди — солнце, и море, и далекая линия горизонта, к которой стремительно мчатся катера, а она так же стремительно отступает.
Вот показалась движущаяся мишень, за ней — черная точка катера-торпедолова. Раздается команда:
— К атаке приготовиться!
Сильнее запели моторы, нос катера еще выше поднимается над водой, еще дальше разлетаются вспененные усы.
— Правый аппарат — товсь!
И сразу же:
— Пли!