— … Никакой в тебе политической сознательности нет, — послышался за окном голос Колокольникова, и Шорохов живо представил себе всегда улыбающееся лицо этого матроса с насмешливыми искорками в глазах. — Нет, чтобы послушать беседу, самому что-нибудь умное сказать, так — за баян и ходу…
— Ты же сам просил, чтобы я баян принес…
— А на что нам двоим баян? Мы и без него могли бы посидеть, поговорить. Вот если бы девчата пришли!..
— Играй пока. Кончится беседа — придут.
— Что же тебе сыграть? Ведь ты в музыке, мягко говоря, не особенно силен… Ладно, так и быть, слушай свою любимую, — и Колокольников заиграл украинскую народную песню. Нежная и немного грустная мелодия зазвучала в тишине ночи.
Чорнії брови, карії очі,
Темні, як нічка, ясні, як день, —
негромко запел Коваль. Ему стал вторить Колокольников.
Матросы пели, и как-то радостно, хорошо становилось на душе у Шорохова. Вот и последний аккорд, но песня, казалось, еще звучала. Колокольников снова заиграл какую-то очень знакомую мелодию, но Виктор не мог вспомнить, где и когда он ее слышал.
Неподалеку раздались голоса, смех.
— Ну, пошли… — сказал Колокольников, обрывая игру. — А то девчата здесь такой трамтарарам поднимут, хоть святых выноси. А людям отдыхать нужно…
Тихонько наигрывая, матросы ушли. Вскоре и голос баяна, и девичий смех замерли в отдалении. А сон все не шел. Шорохов повернулся на бок, затем лег навзничь, несколько раз поправлял подушку, но заснуть никак не мог: думы о завтрашнем дне не давали ему покоя.
«Но ведь я не один буду! — мелькнула мысль. — Бондарук умелый минер, да и Коваль с Колокольниковым опытные матросы… Вчетвером что-нибудь придумаем…»
Лейтенанту вспомнилась одобрительная и дружеская улыбка Рыбакова перед выходом в море, ночь на катере, и снова возникло ощущение невесомости, полета. Когда пришли Бондарук, Коваль и Колокольников, Виктор не слышал.
— Просто сверху снимать землю опасно, может быть, мина с «усиками», — задумчиво говорил Бондарук, когда утром моряки подошли к месту, отмеченному колышками. — Надо поблизости вырыть яму и затем выбирать землю.
За лопату взялся Коваль. Под его могучими руками твердый грунт поддавался легко, и скоро траншея достигла полуметровой глубины. Его сменил Колокольников и стал осторожно выбирать почву, расширяя траншею в сторону неизвестного предмета. Лицо его было необычно серьезным, сосредоточенным, и только рыжеватый чубчик задорно торчал из-под берета.
Постепенно траншея расширялась.
— Показался бок металлического предмета! — доложил Колокольников. — Похоже на крупнокалиберный снаряд…
— Выйдите из траншеи! — приказал Бондарук и сам заменил матроса.
— Авиабомба! — вскоре негромко сказал он. — Показался стабилизатор…
— Двести пятьдесят килограммов, — определил Колокольников, заглядывая в траншею.
— Разряжать опасно… Одному или двум с ней ничего не сделать, да и четверым трудно. Нужно ее взрывать на месте, — решил Бондарук. — Пойду посоветуюсь с руководителями стройки, затем доложу командованию.
— Разрешат! — уверенно сказал Коваль. — До стройки более ста метров, склон к бухте, вся сила взрыва туда пойдет, — махнул он рукой в сторону моря.
Так же думал и Шорохов.
Командование разрешило взорвать авиабомбу на месте. И в поселок словно вернулись годы войны: скоро на окнах общежития строителей появились бумажные кресты, большую витрину в только что отстроенном магазине быстро заложили мешками с песком.
Когда все было готово, работа прекратилась и над стройкой прозвучал тревожный гудок. А через несколько минут тяжелый грохот прокатился над горами и почти вся бухта покрылась всплесками от падающих осколков металла, камней, комков выброшенной кверху земли.
Скоро облако пыли и дыма рассеялось, и поселок снова ожил.
Загудели машины на стройке, а моряки продолжали проверять берег бухты.
— Здесь нам могут встретиться только случайные снаряды или бомбы, бои шли в той лощине, видите, где памятник, — показал Бондарук.
На месте строительства обогатительного комбината за неширокой прибрежной полосой круто вздымались синие скалы. Ближе к морю, почти у самого выхода из бухты, скалы понижались, образуя нечто вроде естественного спуска. На этом спуске, недалеко от воды, возвышался небольшой, грубо тесаный обелиск. Серый, он сливался с окружающей местностью, поэтому Шорохов его раньше и не заметил.
— Пойдемте посмотрим, кто там похоронен, — предложил он.
— После, — возразил Бондарук. — Вот проверим эту местность, подойдем ближе, тогда и выясним.
Чем ближе подходили моряки к спуску, тем больше встречалось «находок». Попались немецкая ручная граната, полдюжины артиллерийских мин среднего калибра, снаряд. Все эти «находки» были перенесены в небольшое углубление под скалой и взорваны.
Однажды морякам пришлось выехать в ущелье, по которому прокладывалась железная дорога: там было обнаружено несколько снарядов. Минеры подорвали и их.
В одной из книг Виктор увидел фотографию Налетова. Даже не просматривая книги, Шорохов попросил записать ее на абонемент и вышел из библиотеки.
Но ничего нового в ней не было — все то же: работал на Восточнокитайской железной дороге, попал в Порт-Артур, построил там небольшой подводный заградитель. Потом взорвал его.
Лодку взорвал, но мысль о ней не оставил. Думал Налетов о новом подводном минзаге и в Шанхае, куда были интернированы защитники крепости, и по дороге домой, в Петербург. И уже в следующем году представил проект нового минзага, да не на 25 тонн, а на 740, вооруженного не двумя минами, а шестьюдесятью.
А сколько потом пришлось обивать пороги царских канцелярий, сколько раз приходилось смотреть в тупые, ничего не выражающие, кроме презрения к «недоучке», глаза чиновников… Судьба свела изобретателя с кораблестроителем Алексеем Николаевичем Крыловым. Тот дал изобретателю ход, но и после этого строительство минзага всячески тормозилось. А за изобретением охотились. Налетову предлагали продать его, предлагали уехать в Англию.
Ага, вот и новое. Заместитель директора николаевского завода, где наконец-то начали строительство корабля, оказавшийся немецким шпионом, похитил чертежи и убежал в Германию. Хорошо, что изобретатель, уже наученный горьким опытом, держал чертежи минного устройства — самое главное в минзаге — в личном сейфе.
Да, об этом технике путей сообщения действительно следовало бы книгу написать, а о нем даже путной статьи нет. Вот и здесь ему посвящены всего две странички, а о дальнейшей судьбе «Краба» так ничего и не сказано.
Лейтенант отложил книжку, подошел к окну. Вечерело. Синий сумрак закрыл дали, и пейзаж, уже ставший привычным, неузнаваемо изменился. Скалы стали похожи на каких-то гигантских доисторических животных, пришедших к морю на водопой; белесые клочья тумана походили на призраки, и только очертания знакомых созвездий были такими же, как всегда.
И снова мысли возвратились к Налетову. Что двигает такими людьми? Стремление сделать что-то полезное родине, народу? Да нет, на одном стремлении тут далеко не уедешь. Нужна еще какая-то страстность, увлеченность делом. Вот именно увлеченность, — и Виктор даже улыбнулся, радуясь удачно найденному слову.
Сколько их, увлекающихся людей, ищущих свою terram incognitam и находящих ее! Взять хотя бы Бондарука. Увлечен прибором, даже здесь каждую свободную минуту ему отдает. Вот и сейчас пошел к главному инженеру стройки, узнав, что тот увлекается электроникой… Правда, Виктор и сейчас не знает, что это за прибор, но это уже не так важно.
А Рыбаков? Ведь рассказывают же, что он однажды никому не разрешил разоружать обнаруженную мину новой конструкции, хотя сам был болен.
«Еще испортят, — сказал он, — и тогда мы не узнаем ее устройство…»
И здесь опять та же увлеченность.
Ну, а он, Шорохов? Чем увлечен, без чего не может прожить, где его неведомая земля? Мечтал о море, о кораблях. В основном сбылось, стал моряком, офицером, минером. Но ведь слушателям своим он рассказывает только то, что уже известно, что есть в учебниках, образно говоря, смотрит на мир чужими глазами. А нужно говорить о том, что им неизвестно и чего они ни от кого, кроме него, услышать не смогут. Значит, нужно самому научиться видеть, узнать в совершенстве мины всех систем, открыть закономерность в устройстве ловушек. Ведь не может быть, чтобы они ставили «камуфлеты» где придется. Должна же быть какая-то закономерность!
«Надо поговорить об этом с Рыбаковым», — решил Виктор и направился к окну. Где-то неподалеку заиграл баян. Вскоре звуки его стали удаляться — матросы направились к клубу. А Шорохов так и остался у окна — и перед его глазами из ночной темноты возникло лицо Оли, его Оли. Самой дорогой, самой хорошей!..
Еще день-два, они закончат здесь работу, и он снова увидит Олю. И тогда обязательно попросит ее быть его женой. Женой! Чтобы уже никогда больше не разлучаться, пройти всю жизнь вместе, плечом к плечу…
Крутой склон в нескольких местах пересечен неглубокими рвами — следами полузасыпанных, заросших травой и кустарником окопов. Почти на самом берегу бухты, неподалеку от одного из таких окопов и стоял памятник. Тщательно обследовав почву, моряки подошли к нему. На высоком, по грудь человеку обелиске, на его стороне, обращенной к морю, укреплена темная, местами позеленевшая от времени медная пластинка, сделанная, по-видимому, из артиллерийской гильзы. В верхней части ее выгравирован якорь, а ниже морякам удалось разобрать надпись:
«Моряк отряда морской пехоты Н. Соколов, погибший при выполнении боевого задания».
И дата.
— Один из тех, кто выбивал отсюда немцев, — негромко сказал Бондарук.
Постояв еще несколько минут около обелиска, моряки продолжали проверять местность.
Задумчиво шагал Шорохов по траве, прислушиваясь к ровному гудению в наушниках миноискателя.