«Ну, кто сейчас знает об этом памятнике? — думал он. — Хорошо, что мы его обнаружили. Уберем могилу, надпись обновим… Надо бы перенести останки Соколова куда-нибудь поближе к стройке, что ли… И памятник хороший поставить. Моряк заслужил это…»
Уже далеченько отошел лейтенант от памятника, а все нет-нет, да и взглянет на него.
«О нем, наверное, сообщили. И родным, и в архивах какие-нибудь документы остались… А вот Федор…»
Вспомнилась тревога Оли за судьбу пропавшего без вести брата, скорбные глаза ее матери, глаза, горе в которых так навек и останется.
«А может, и он где-нибудь вот так же похоронен? Да нет, тогда знали бы его могилу, были бы очевидцы если не гибели, так похорон… А то ничего — пропал без вести… Действительно, неприятное слово — «без вести», — и Виктор, как тогда Оля, передернул плечами, словно от озноба.
«Что же все-таки могло с ним случиться? Утонул? Сожгло взрывом снаряда или бомбы?» — и Шорохову вспомнился рассказ одного соученика, ленинградца. Тот сам видел, как упала большая бомба около одиноко идущей женщины. После взрыва только воронка осталась на мостовой — больше ничего. Поди узнай, что это была за женщина, испарившаяся в огне взрыва…
«Он здесь, в этих местах воевал… Потому я сюда и приехала на практику», — говорила Оля.
«В этих местах… Здесь долго шли бои… Стычки возникали в самых неожиданных, самых глухих местах… Мудрено ли потерять человека? Упал он, убитый, за куст, а отряд пошел дальше. И только потом, после нескольких переходов, вспомнят: «А где же Иван, или Петр, или Василий?..» Нету. И никто не знает где. Пропал… Пропал без вести…»
Идет Шорохов по изрытой взрывами земле, думает свои невеселые думы, и горечью наливается сердце за тех, кто пропал без вести, кто погиб без свидетелей, чей подвиг остался неизвестным…
Остановился, огляделся. Позади идут Бондарук и Колокольников, чуть в стороне — Коваль.
«Проверю вот этот участок до бухты», — решил и зашагал прямо на небольшой, светло-коричневый, поросший редкой травой бугор, по-видимому, остаток окопа.
Ровно гудит миноискатель, значит все спокойно, нет в земле никакого металла.
— Окоп нужно обследовать тщательнее, — негромко сказал Виктор сам себе.
Сделал несколько шагов по осыпавшемуся каменному бугру. Встал, осмотрелся. Хотел шагнуть дальше, да внимание его привлек какой-то странного вида темный предмет. Поднес к нему миноискатель — нет, не металлический.
Отложив прибор, Шорохов начал осторожно очищать предмет. Каково же было удивление лейтенанта, когда у него в руках очутился полуистлевший от времени обыкновенный матросский ботинок. Продолжая раскапывать, он нашел второй ботинок, затем несколько темно-желтых костей, а рядом обрывки черного сукна — остаток брюк.
«Моряк погиб», — решил Шорохов.
Каменистый грунт слежался за прошедшие годы, но кости были неглубоко, по-видимому, труп моряка присыпало взрывом: около самого окопа виднелась широкая воронка. Сначала лейтенант орудовал саперной лопаткой, но потом, боясь повредить скелет, отложил ее и взялся за нож.
Подошел Коваль и начал помогать.
— А моряк был, примерно, с меня, — сказал он, указывая на массивную берцовую кость.
— Да, хлопец крепкий… — согласился Шорохов, продолжая осторожно удалять грунт.
«Как он погиб? — думал лейтенант. — Разве сейчас угадаешь! Наверное, бежал, пытаясь вскочить во вражеский окоп, но был сражен пулей… Да, пожалуй, не одной — такого с одного выстрела не уложишь… А потом, пытаясь сдержать напор моряков, авиация противника бомбила отряд морской пехоты, и труп его был присыпан…»
Возможно, все это произошло не так, но Шорохову казалось правдоподобным это объяснение.
— Товарищ лейтенант, ремень! — воскликнул Коваль. — Может быть, мы и фамилию его сейчас узнаем — ремни всегда подписывались.
Но и ремень ничего не дал; он почернел, легко разламывался на кусочки, а медная бляха превратилась в зеленоватый комок окисла. Конечно же, если и была на ремне надпись, то она не сохранилась.
Затем Шорохов и Коваль откопали какой-то темный истлевший комок. По лежавшим рядом металлическим пряжкам определили, что это был вещевой мешок. Тщательно разбирая содержимое его, они обнаружили полусгнивший кусок сукна, красную звездочку и остатки флотской ленточки, на одном обрывке ее виднелся якорь, на другом — полустертая буква «Ч».
— Черноморец! — с гордостью произнес Коваль. — Ходил, наверное, в армейской пилотке, а с бескозыркой не расставался.
Тут же лежали книжка и блокнот, потемневшие от времени и сырости. Еле-еле раскрыв слипшиеся страницы книги, Шорохов прочитал:
«На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть…»
— «Севастопольские рассказы» Толстого, — сказал Шорохов, бережно кладя книгу. В блокноте же вообще ничего не удалось прочитать: на темно-желтых страницах виднелись бледно-серые следы букв, и Виктор положил его возле книги.
— Товарищ лейтенант, смотрите! — воскликнул Коваль.
В руках он держал «пищеблок» — так во время войны называли алюминиевые ложку, вилку и нож, склепанные вместе.
— На них никаких надписей нет? — спросил Шорохов.
— Что-то есть!..
Коваль и лейтенант тщательно очистили «пищеблок» от земли. На ручке, около скрепляющего штифта виднелись красивые буквы «F. N.», а на выпуклой стороне ложки хотя и грубовато, но искусно был выгравирован небольшой рисунок: матрос бьет под зад немецкого солдата. А чтобы еще не оставалось сомнений в содержании рисунка, под моряком стоит подпись «Иван», а под немецким солдатом — «Фриц».
Рисунок довольно выразителен, но, к сожалению, ничего не говорит о хозяине «пищеблока»: имя «Иван» так же, как и «Фриц», здесь скорее всего было символическим, а не собственным. Буквы «F. N.» могли обозначать инициалы прежнего владельца «пищеблока»: такие приборы, как правило, были трофейными.
Вот уже моряк почти полностью откопан, осталась только рука, при падении выброшенная вперед, и Шорохов продолжал осторожно удалять грунт. Показалась плечевая кость, затем локтевая, запястье… Но тут почва стала осыпаться, из-под тонкого слоя показалась связка гранат и едва заметно поползла вниз вместе с ручейком земли.
«Взорвется!» — мелькнула мысль, и Шорохов бросился на землю и скатился с холмика бруствера. Он полежал с минуту, уткнув лицо в пахнущую чем-то пряным траву, — взрыва не было. Тогда Шорохов поднял голову. Светило солнце, легкий ветерок с моря шевелил листву кустов, и — что особенно ясно бросилось в глаза — божья коровка мирно ползла по его указательному пальцу.
«Где же Коваль?» — подумал Шорохов, оглядываясь. В это время показалась голова матроса.
— Здорово рвануло бы! — сказал он. — Противотанковая и три ручных, тут только взрывчатки полтора килограмма!..
Шорохова точно пружиной подбросило с земли, страха как не бывало. Ему было стыдно, стыдно до слез, что он так поступил. Ну присесть, ну, наконец, лечь на землю, но он не только упал на землю, а еще покатился вниз, словно успел бы спастись, если бы связка гранат взорвалась.
«Жалкий трус!.. — ругал он себя. — Испугался!.. Мальчишка!..»
Шорохов понимал, что все это он сделал машинально, поддавшись какому-то внутреннему порыву, но все равно не мог простить себе этого. Да к тому же рядом стоял матрос, который, наверное, даже не пригнулся и, пока лейтенант лежал, уткнувшись носом в пыльную траву, уже успел осмотреть гранаты.
Виктор подошел к гранатам, нагнулся, чтобы взять связку и отнести ее к нише под скалой, туда, где взрывали прошлый раз мины и снаряд, но его остановил окрик Бондарука:
— Отставить!..
Лейтенант невольно отдернул протянутую руку.
— Разве вы не понимаете, что ли, что от малейшего прикосновения она может взорваться?!
Шорохов выпрямился.
— Что у вас тут такое произошло? — спросил Бондарук.
— Нашли погибшего моряка, — с деланным спокойствием ответил Шорохов.
— Рядом с ним связка гранат лежала, видать, бросить не успел, — добавил Коваль.
Мельком взглянув на скелет, старший техник-лейтенант шагнул к гранатам. Тщательно выбирая место, куда поставить ногу, он приблизился к связке и нагнулся.
— Ничего не видно, все заржавело, — сказал он. — Дотрагиваться до нее нельзя, будем подрывать на месте… А вы, — повернулся Бондарук к Ковалю, — если видите, что по какой-либо причине взрывоопасный предмет пришел в движение, немедленно ложитесь на землю. За невыполнение инструкции на первый раз объявляю вам выговор.
— Есть! — ответил Коваль и опустил голову.
Еще тяжелее стало на душе Шорохова; ему казалось, что Бондарук отчитал матроса и объявил ему выговор только для того, чтобы оправдать его, лейтенанта Шорохова, трусость. Виктор покраснел и тоже опустил голову.
— Укроемся вон за той скалой, — показал Бондарук и распорядился: — Коваль, Колокольников, подготовьте активный заряд!
— Товарищ лейтенант, — внешне шутливо, но с серьезными нотками в голосе сказал Бондарук, когда матросы ушли вперед, — если вы решили покончить жизнь самоубийством, то постарайтесь это сделать не при исполнении служебных обязанностей…
Шорохов взглянул на шагавшего рядом товарища, хотел ответить резкостью, но сдержался.
Моряки расположились в небольшом углублении за обломком скалы. Шорохов сел чуть поодаль; ему все время почему-то казалось, что в глазах Коваля нет-нет, да и вспыхнет насмешливый огонек.
Коваль и в самом деле вдруг широко улыбнулся, покачал головой и заговорил:
— Помню свое первое крещение… Товарищ старший техник-лейтенант, — взглянул он на Бондарука, — тогда еще лейтенантом был, — разрядил снаряд, а болванку приказал мне отнести в сторону, туда, где мы их подрывать собирались. Взял я этот снаряд на руки, несу его, да вдруг обо что-то споткнулся и шлеп на землю. Лежу на снаряде, душа в пятки ушла и слышу: сам зову таким тоненьким голоском: «Ма-ма»… Потом встал и смеюсь, ведь снаряд-то разряженный, совершенно безопасный, да и чем здесь мама может помочь?!