ешний вид еще ни о чем не говорит, в мине могут находиться другие приборы, да и расположение их не всегда одинаковое…
…О находке Рыбаков сразу же доложил командованию и попросил «добро» на разоружение мины. Разрешение было дано.
Около скалы, на которой похоронены останки моряков-черноморцев, высится огромный каменный обломок. Между ними — небольшой треугольный участок, покрытый обкатанной галькой.
— Хорош уголок! — похвалил Довбыш.
— Здесь мы и будем разоружать, — сказал Рыбаков. — В случае чего — вся сила взрыва пойдет вверх…
Мину, остропленную пеньковыми канатами, подтянули к понтону и прибуксировали к галечному пляжу, а затем моряки вытащили ее на берег, где она и осталась лежать до следующего дня.
Рано утром Бондарук, Шорохов и Довбыш расположились за скалой, а Рыбаков, одетый в комбинезон и берет, взяв с собой бронзовый инструмент, направился к мине. За ним красной змейкой тянулся провод от ларингофонов. Шорохов, надев телефоны на голову и раскрыв журнал, приготовился записывать. Но пока только было слышно ровное дыхание идущего человека.
— Мина немецкого производства, донная, магнитно-акустическая, с дополнительным гидростатическим взрывателем, — неожиданно раздался четкий голос в телефонах. Шорохов быстро все записал. — Начинаю вскрывать горловину…
Послышалось прерывистое дыхание, а затем оно опять стало ровным.
— Вскрыто зарядное отделение. Начинаю отвинчивать следующую горловину…
Рыбаков рассказывал о каждом своем движении, и Шорохов, записывая все это в журнал, пытался представить, что сейчас делает капитан третьего ранга. Но вот в телефонах послышался мелодичный свист, а затем песня:
При долине куст калины…
— Это тоже писать? — спросил Шорохов у Бондарука.
— Пишите все! — вместо него почему-то шепотом ответил Довбыш.
Некоторое время длилось молчание, а затем донесся громкий голос Рыбакова:
— Можете подойти полюбоваться.
Шорохов первым, даже не закрыв журнал, побежал к мине. Так вот она какая! Длинное, буровато-серое от высохших ракушек тело лежало на гальке. Рядом с ним, опутанные проводами, валялись приборы, каждый из которых еще несколько минут назад грозил гибелью. Неподалеку от всего этого, перекладывая из руки в руку бронзовый ключ, сидел Рыбаков. Лицо его казалось таким же спокойным, как и всегда, только взмокшие от пота пряди седеющих волос прилипли ко лбу и вискам.
— Ну что ж, давайте сейчас проведем урок предметной учебы. Вы знакомы с устройством мины? — спросил Рыбаков у Бондарука.
— Знаком.
— Тогда соберите мину. Запальный стакан не вставляйте…
Четко, не делая ни одного лишнего движения, Бондарук выполнил приказание.
— Горловины тоже завинтить?
— Да.
Старший техник-лейтенант сделал и это.
— Теперь вы, товарищ лейтенант, разоружите мину. Считайте, что каждый прибор в ней на боевом взводе.
Шорохов взял в руки ключ, положил войлочную прокладку на корпус мины и нажал на ручку. Туго зажатая горловина не поддавалась. Лейтенант нажал сильнее, ключ соскочил и ударился о мину.
— Этого достаточно, чтобы сработал акустический взрыватель. Хотя приборы и поставлены на предохранитель, но там не петарда, — кивнул Рыбаков на зарядное отделение.
Лейтенант покраснел, закусил губу и снова взял в руки ключ. На этот раз все обошлось благополучно. Вскрыв горловину, он приступил к разоружению мины; Бондарук наблюдал за каждым его движением; неподалеку, сложив руки на полном животе, стоял Довбыш.
— Хорошо! — сказал Рыбаков, когда работа была окончена. — Можно идти отдыхать, — и он поднялся с обломка скалы, но тут же со стоном опустился на гальку, держась обеими руками за правый бок.
— Что с вами?
— Что случилось? — подскочили к нему офицеры и Довбыш.
— В боку сильно колет…
Моряки из куска парусины быстро соорудили носилки и, положив на них Рыбакова, понесли его в медпункт стройки.
— Острый приступ аппендицита, — определил врач.
Как Довбыш ни уговаривал врача — их к Рыбакову не допустили.
— Ему недавно сделали операцию, сейчас он отдыхает, — на все увещевания моряков отвечала женщина-врач. — Приходите завтра.
Ничего не оставалось, как подчиниться. Обуховский и Довбыш направились на водолазный бот готовиться к дальнейшему обследованию бухты, а Бондарук с Шороховым забрались на выступ высокой скалы, нависшей над водой. Шорохов снял китель и опустился на нагретый солнцем камень, подперев голову руками. Бондарук прилег рядом.
Вечерело. Под лучами солнца вершины скал светились, точно раскаленные, а спокойную воду бухты покрыли темные тени. От этого она выглядела мрачной, словно оправдывая свое название — Караташ; какими-то затерянными казались палатки около самой воды и рядом с ними водолазный бот и катер.
— Пройдет несколько лет, появятся здесь корпуса комбината, жилые дома, на склонах гор сады, виноградники вырастут, — негромко, словно мечтая вслух, заговорил Бондарук.
Шорохов даже голову поднял от удивления: ведь об этом же думал и он сейчас.
— В бухте, конечно, водную станцию откроют, — продолжал мечтать Бондарук. — Шлюпки, яхты, катера будут. Наступит вот так же вечер, кругом — зарево огней, даже звезд не увидишь, музыка, смех… Пожалуй, люди и не вспомнят, что когда-то здесь шли бои, потом минеры проверяли каждый сантиметр и берега и дна в бухте, отыскивая и уничтожая остатки войны…
— Что ж, у них будут свои заботы, — настроенный вечерней тишиной на философский лад, сказал Шорохов. — Впрочем, о нас иногда будут вспоминать…
Бондарук вопросительно взглянул на товарища.
— Начальник стройки сказал, что корпус разоруженной мины установят во дворе комбината и на нем наши имена напишут.
— Что ж, приятно, — улыбнулся Бондарук.
Помолчали. Солнце совсем скрылось, каменные глыбы, казалось, сомкнулись над бухтой, и только в самой глубине ее, как в колодце, светились отражения прозрачно-голубого неба и легкого бело-розового облака.
— Малоприятная все-таки наша специальность. В военное время мы как бы на втором плане, а в мирное время — как во время войны… Чем наша работа сейчас отличается от атаки? — сам себя спросил Бондарук и тут же ответил: — Ничем…
— Тебе не нравится эта специальность? — спросил Виктор.
— Я до службы работал в лаборатории по исследованию люминофоров, — не отвечая прямо на вопрос, заговорил Бондарук. — Слыхал, что это такое?
— Ну… это светящиеся вещества.
— Правильно, только нужно добавить: без выделения тепла. Собственно говоря, «люминофоры» по-русски значит «свет несущие». Вообще-то их в природе много, они кругом. Это и жучки-светлячки, и гнилушки, и знакомое тебе свечение моря, и северное сияние. Интереснейшее это дело — люминофоры! — с искренним восхищением воскликнул Бондарук. — Знаешь, это настоящая целина. Да вот тебе один маленький пример: если обычные лампочки накаливания заменить в стране на люминесцентные лампы, будет сэкономлено электроэнергии столько, сколько дадут десяток Днепрогэсов. Ясно? То-то!.. А ведь люминофоры можно применять в любой, буквально в любой отрасли народного хозяйства. И, как правило, применение люминофоров более удобно, более надежно и обходится дешевле, чем существующие приборы и аппараты.
— Обожди, обожди, что-то мне не совсем ясно.
— Какой бы тебе еще пример привести? Да вот хотя бы этот. Идет путешественник или геолог. Сбился с пути. Достает карту, включает фонарь или чиркает спички, начинает разбираться. А если бы карта была напечатана светящимися красками? Ну это, так сказать, вроде мелочь. Возьмем металлургию. Изготовлена деталь. А годна ли она? Какая сложная аппаратура нужна, чтобы узнать это. А люминофоры любую, самую мельчайшую трещину покажут. Да за что ни возьмись, люминофоры применить можно. Ну, а я о другом мечтал… Может быть, тебе это смешным покажется, — смущенно улыбнулся Василий Николаевич и, немного помолчав, словно собираясь с мыслями, продолжал:
— Вот представь себе, наступает вечер, а в комнате еще продолжается день. Да и комнаты уже нет, а во все стороны простираются беспредельные просторы. Вот там золотится поспевающая пшеница, за ней березовая рощица, в небе облака, и все это слегка мерцает, и кажется, колышет ветер и пшеницу, и листву деревьев… Для этого стоит лишь покрыть стены люминесцентными красками…
— А это можно сделать?
— Вполне! У меня есть картина Судковского — «Штиль». Копия и к тому же неважная — сам рисовал. А вечером картина преображается: камни, освещенные солнцем, светятся, море мерцает — в общем все словно оживает. Но это еще не все. Стоит зажечь специальный фонарь — и уже в раме не «Штиль» Судковского, а «Девятый вал» Айвазовского. Поставил в фонарь другой фильтр — и вот уже «Утро в сосновом лесу» Шишкина. У меня только три картины в одной раме, а ведь можно сделать и десять, и двадцать. И мечтал я вот так же залы общественных зданий расписать. Допустим, идет концерт. Пока объявляет конферансье, все обычно, а запела артистка «Стеной стоит пшеница золотая» — и вот уже протянулось до горизонта пшеничное поле. Или начали исполнять «Богатырскую симфонию» Бородина, и появляются за оркестром исполинские фигуры богатырей…
Замолчал Бондарук, словно и в самом деле услышал могучие аккорды «Богатырской симфонии», увидел бескрайнюю степную даль и богатырскую заставу на холме.
А Шорохов силился вспомнить, где он читал обо всем этом — в фантастическом романе или в журнальной статье. Впрочем, тогда он к этому отнесся, как к фантазии, может быть, и имеющей под собой какую-то основу, но очень далекой от воплощения в жизнь. А оказывается, не такая уж это и фантазия — вот человек рядом лежит, который работал с люминофорами и уже что-то сделал, чего-то добился.
«Вернемся в город — уговорю его показать картину», — подумал Виктор.
— Да, думал всю жизнь посвятить этому, а пришлось стать специалистом по взрывчатке… Вот это, — кивнул Бондарук на свою изуродованную руку, — мое первое крещение…