— Ну как же, как же — слыхал! — хотя по глазам мичмана было видно: вряд ли он слыхал об этом селе, а если и слышал, так давно забыл — сколько прошло времени, как он уехал из родного города. — И бывал в Николаеве?
— Не раз. Даже хотел поступить учиться в педагогический институт, да пришлось на службу пойти…
— Ну, да, понятно…
Довбыш пожевал губами.
— Так я говорю, для ребятишек в городе — раздолье…
Неожиданно для матросов, да, кажется, и для самого себя, мичман Иван Матвеевич Довбыш разговорился. Трудно сказать, что на него так подействовало: вечер ли, невольно наводящий на раздумья, воспоминания ли о далеком детстве, присутствие ли двух матросов, судьба которых была несколько сходна с его судьбой, или то, что встретил земляка. А может быть, все это, вместе взятое, только морщины на его лице разгладились, всегда насупленные брови приподнялись, в глазах появилось мечтательное выражение.
— …Раздолье там для ребятишек, — продолжал мичман, и даже голос у него переменился, стал мягче, исчезли хрипловатые нотки. — Город на полуострове стоит: с одной стороны Ингул течет, а с востока и юга — излучина Буга огибает. Куда ни пойди — всюду вода. Да мне долго гулевать не пришлось. Батько у меня работал на французском заводе, в то время так судостроительный завод называли. Мне еще десяти не минуло, когда он помер, а через год мать устроила меня кухаренком на рыбацкий дубок.
— Это что-то вроде кока? — спросил Колокольников.
— Ну пусть будет коком, — согласился Довбыш. — Но меня просто кухаренком звали. Помню первый день! — и Иван Матвеевич широко улыбнулся и покачал головой. — Тогда на Арбузной пристани, — так называли рыбацкие причалы, расположенные между портом и заводом, — вместо столовой было десятка полтора летних кухонек — открытых печек, на них рыбаки обед готовили. Поставил меня шкипер до одной такой печки.
— Вари, — говорит.
Я растопил печку, начистил картошки, в общем сделал все как положено, стою, жду, когда закипать начнет. А неподалеку еще несколько пацанов, чуток постарше, тоже обед готовили. Вот один из них подзывает меня.
— Новичок? — спрашивает.
— Новичок…
— Варить умеешь?
— Учила мама…
— А у меня вот что-то не получается. Пересаливаю, да и только. Ну-ка, попробуй, как сейчас…
Он не спеша нашел чумичку, вытер ее, открыл казанок, зачерпнул супу. Попробовал я.
— Хорошо, — говорю.
— А ну-ка, со дна, — и снова зачерпывает, а сам все мимо меня куда-то поглядывает.
Попробовал я и со дна, похвалил.
— Ну, иди, — говорит, — спасибо.
Направился я к своему казанку, а тут и шкипер подходит.
— Как обед? — спрашивает.
— Варится…
— Дай-ка попробую.
— Да он еще не кипел…
— Ничего, посмотрю, что там у тебя.
Открыл он казанок, а там лежит огромная, наверное, пятнадцатый номер, замызганная рваная галоша.
Коваль и Колокольников от души рассмеялись.
— Подсунули хлопцы галошу в казанок, пока я пробовал у соседа — посолен ли суп… Пришлось снова обед варить, да еще чумичкой по лбу заработал. Но это ничего — шутка. А вот в море приходилось похуже, особенно когда шторм налетит или когда брызги на бортах льдом застывают… Два года я рыбачил, а потом товарищ моего отца на завод меня устроил. Мальчиком. В тот же цех, где и отец работал. Разогревал и подавал заклепки. А когда шестнадцать исполнилось, мне, попросту говоря, повезло. Я плавал и особенно нырял хорошо. Ну, и увидел меня начальник цеха плавсредств, как я под крейсер поднырнул — с одного борта вошел, с другого — вышел. Перевел меня к себе. Сначала я водолазам помогал, потом сам стал под воду спускаться… После забастовки меня, да не только меня, рассчитали с завода. А тут мобилизация. Зачислили во флот водолазом. Вот с тех пор и служу…
Мичман замолчал, и теперь уже, как видно, надолго. Колокольников попытался было его снова расшевелить, спросил:
— Наверное, интересных случаев вы много знаете!
Да мичман ответил односложно:
— Всякое бывало…
Через минуту поднял глаза на матросов.
— Так хотите учиться? Я что ж, я не против… Только ведь не от меня это зависит, нужно капитан-лейтенанта спросить.
Неожиданно Иван Матвеевич Довбыш принял самое живое участие в судьбе Коваля и Колокольникова, даже сам повел их в поликлинику строителей.
Вечному неудачнику Колокольникову и тут не повезло — оказалось, что у него что-то не в порядке с правым ухом. Казалось, мичмана это больше огорчило, чем самого Колокольникова.
— Под воду, сынок, только здоровым можно, — утешал он матроса своим хрипловатым баском. — Вот товарищ старший матрос, — кивнул он на Коваля, — потренируется немного и пойдет. Ведь водолаз — это такая профессия… Другой такой и на свете нету…
Пришлось Колокольникову исполнять обязанности кока. Первый обед он сварил такой, что Довбыш, попробовав, долго крутил головой.
— За такое варево мне в детстве чумичкой по лбу попадало… — наконец сказал он.
А Обуховский посоветовал:
— Вы сходите в столовую к строителям, посмотрите, как там готовят…
Так и пришлось в тот день всем довольствоваться сухим пайком.
После нескольких дней учебы Обуховский разрешил идти под воду и Ковалю, и Шорохову.
На этот раз перед спуском мичман проверил снаряжение на Ковале особенно тщательно, сам попробовал, хорошо ли завернут иллюминатор.
— Добро!.. — наконец сказал он.
— Разрешите под воду?
— Идите!..
Послышался шлепок ладони по медному шлему, затем забулькала вода.
И вот бывает же такое — не успел Коваль пройти и двух десятков шагов, как наткнулся на мину. Она отличалась от той, что разоружил Рыбаков: была значительно толще, короче и в хвостовой части имела стабилизатор, как у авиабомбы.
— Мы с Алексеем Петровичем и такие в порядок приводили! — сказал Довбыш, выслушав доклад водолаза. — Разрешите, я спущусь, заарканю ее, — попросил он старшего лейтенанта Обуховского.
— Не разрешаю. Сначала нужно посоветоваться с капитаном третьего ранга.
— Да разве ж я!…
— Не разрешаю! — повторил Обуховский.
…На этот раз врач проводила моряков к Рыбакову. Он лежал на кровати, читал книгу и делал на листе бумаги пометки карандашом. После операции он почти не изменился, только побледнел да вокруг запавших глаз появились темные круги.
— Не вовремя я заболел, — сказал капитан третьего ранга, выслушав Обуховского. — Не вовремя… Это магнитно-акустическая мина, но возможно, на ней установлен магнитно-индукционный или комбинированный взрыватель. Если горловины у нее вот такой формы, — Рыбаков быстро набросал на листе бумаги небольшой чертежик, — то она без гидростатического взрывателя, если же горловина такая, — он снова начал чертить на бумаге, — то взрыватель есть. Вы, товарищ мичман, знаете, как нужно ее зачеканить?
— Так точно! — ответил Довбыш, становясь по стойке «смирно».
— Сидите, сидите, здесь же не часть, а больница, — улыбнулся Рыбаков. — Тогда изготовьте бронзовые чеки, а вы, — взглянул он на Бондарука, — доложите обо всем командованию…
Люди ушли, Рыбаков снова взялся за книгу, но мысли его все время были около мины. Усилием воли он заставил себя читать, однако приходилось по нескольку раз перечитывать фразы, прежде чем до сознания доходил их смысл.
Вскоре возвратился Бондарук.
— Командование разрешило обезвредить мину, — сказал он. — Сейчас ее вытащим на берег. Ну, и примусь…
— Не боитесь?
Бондарук помолчал.
— Как вам сказать… Я прекрасно понимаю, что вероятность взрыва мины, как, впрочем, и любого события, лежит где-то между нулем и единицей. От меня зависит, чтобы эта возможность осталась нулевой…
Опять замолчал.
— Мне все время приходилось иметь дело со снарядами да с артиллерийскими минами. С ними тоже опасно, но легче. А тут… Черт его знает, что там конструктором накручено. Попытаюсь разгадать… — И Бондарук встал со стула. Рыбаков тоже приподнялся на локте.
— Хотелось бы самому… — сказал он.
— Когда-нибудь и нам надо учиться, — улыбнулся Бондарук. — Так что сейчас, можно сказать, самый подходящий момент…
— Ну, счастливо тебе! — подал руку Рыбаков.
— Спасибо!
Старший техник-лейтенант ушел, а Рыбаков снова взялся за книгу, но сосредоточиться не удавалось. В голове все время вертелась мысль: «Как-то там?»
— Эх, не вовремя этот аппендицит!..
Он отложил книгу, прислушался. За окном чужие, незнакомые шумы. В порту все ясно: гудки кораблей, звон якорных цепей, приглушенный рокот катерных моторов, шум прибойной волны, — все это сливается в единую музыку, близкую и понятную сердцу моряка. А тут… Вот на высоких нотах запел какой-то мотор. Что это? Экскаватор? Или кран? И одна за другой идут мимо машины, и непрерывно, на разные тона, раздражающе дребезжит стекло в окне.
Рыбаков постучал карандашом по графину. Вошла медсестра.
— У вас есть спички?
— Есть.
— Принесите парочку.
И когда сестра пришла с коробкой спичек, попросил:
— Будьте добры, заострите две спички и воткните их между стеклом и рамой.
Сестра удивленно взглянула на Рыбакова.
— Дребезжит уж очень…
Когда сестра вышла, Рыбаков снова взялся за книгу, но вдруг здание вздрогнуло, со звоном вылетело верхнее стекло в окне, и тяжелый грохот повис над бухтой. Даже не почувствовав боли, Рыбаков вскочил с кровати — и к окну. Но отсюда была видна лишь серая скала, угол соседнего дома и голубое безоблачное небо.
В палату вбежала врач.
— Больной, почему вы встали? Немедленно в постель!
— Что там случилось?
— Ложитесь в постель!.. — снова приказала врач. — Я сейчас все выясню…
— Взорвалась мина в бухте, — сказала она, возвращаясь через несколько минут.
— Все благополучно?
— По-видимому, да. Во всяком случае ничего серьезного…
Вскоре к Рыбакову пришли Шорохов и Довбыш.
— Взорвалась, бисова душа! — в сердцах сказал Довбыш, едва переступив порог.