— Ну, об этом еще пока разговор вести не стоит, но нам нужен надежный человек для выполнения серьезного задания. Вы больны…
— Я готов выполнить приказ!
Командир соединения помолчал.
— Недавно во время шторма на берег выбросило несколько снарядов. Их уничтожили. Но вскоре повторилось то же самое. Оказывается, эти снаряды волнами выносит из трюмов транспорта, затонувшего во время войны. Возможно, кроме снарядов, там есть и мины, и авиабомбы. Вы представляете, какой опасности будут подвергаться люди при разгрузке транспорта? Руководителем там должен быть умелый, волевой человек. Кроме того, ему и самому, возможно, придется спускаться под воду. Я советовался с врачами, они не рекомендуют посылать вас. Что, если выполнение этого задания возложить на лейтенанта Шорохова?
Рыбаков немного подумал, ответил:
— Он на днях женится…
— Да ну? Поздравьте его и от моего имени. А кто невеста?
— Оля Иванченко. Хорошая девушка. Студентка, последний курс института заканчивает.
— Так как же с заданием? Кого рекомендуете послать?
— Его и нужно послать. Выполнит, товарищ капитан первого ранга.
— А не молод? Впрочем, дело не в годах, а в опыте да в уменье. Как говорится, молот хоть и молод, да бьет старо. Где сейчас Шорохов?
— В учебном кабинете. В макеты и схемы уточнения вносит. Те, что сам изучил на минах в бухте Караташ.
— Хорошо. Да, могу вам по секрету сообщить приятную новость: всю вашу группу мы представили к награждению. Командующий флотом уже подписал наградные листы. Думаю, что Президиум Верховного Совета согласится с нашим мнением. Ну, а чем наградят — это вы уже узнаете из Указа.
— Спасибо, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?
— Идите! И пришлите ко мне Шорохова. Хочу с ним познакомиться да заодно о новом задании поговорить…
— Есть! — ответил Рыбаков и вышел из кабинета.
ЛЕГЕНДА СТАРОГО ЧЕКОЛТАНА
Человеку, если только он Человек с большой буквы, до всего есть дело.
«Слушай, Зоя, ведь мы договорились регулярно давать работу почтальонам. Я добросовестно выполняю свои обязательства, а ты? Мне даже пришла мысль, может, в Москве почта перестала работать? Да вот сегодня получил нечто, длиною в 15,5 (пятнадцать с половиной) строчек. И это ты, по-видимому, называешь письмом… Ну, Зойка, извиняет тебя только то, что у вас идут государственные экзамены. Это штука серьезная. По себе знаю.
У нас экзамены уже закончились. Сказать по совести, я немного боялся. Детишки первый раз в жизни их держали, я впервые принимал. Однако все обошлось благополучно. Второгодников — ни одного. Представь себе, по моим предметам самая низкая оценка — четыре. Ясно?
Спешу поделиться новостью: наконец-то в нашем улусе решено создать среднюю школу. Пока будет только восьмой класс. Мне придется вести русский язык и литературу. Нагрузка приличная, но ничего, выдюжу. Недаром же твой братишка не один десяток вагонов выгрузил да еще в секции штангистов занимался!
Сегодня решил, наконец, осмотреть окрестности, а то почти девять месяцев здесь и, собственно говоря, ничего не видел. Осенью не до того было, приехал сюда «немым», всего полтора десятка слов хакасского языка знал. Детишки тоже по-русски еле-еле лепетали. Их в две смены учил, сам в третьей учился. Зимой… Зима здесь — бр-р-р… Двадцать градусов мороза — оттепель, ветер двадцать метров в секунду — затишье, двадцать метров видимости в буран — отличная погода. Ты, конечно, к этим цифрам поправку сделаешь, но, честное слово, они не далеки от истины. И весна была какая-то странная: снег стаял, а ни ручьев, ни луж. Испарился от солнца и ветра.
Сегодня упросил колхозного шофера Алешу взять меня с собой — он в райцентр за товарами для магазина ехал. Устроился в кузове — отсюда виднее. Выехали в степь — даже дух захватило: широта, простор. Чуть всхолмленная долина тянется к горизонту, дальше горы. Долина зеленая, горы — темно-коричневые, и надо всем этим незнакомое, необычно высокое небо. Не выдержал я, постучал по кабине.
— Ветерком пробрало? Ко мне хочешь? — отозвался Алеша.
— Нет, — говорю, — останови минут на пять!
— Пять минут стоять — пять километров терять, — сказал Алеша, но мотор заглушил.
Когда машина идет, только шум ветра в ушах да рокот мотора слышны, а остановилась — прямо-таки навалились на нас звуки. Жаворонок поет, словно это сам воздух звенит, цикада из-под ног выскочила, расправила ярко-оранжевые крылья и заверещала на всю степь. Потом упала в траву, и нет ее. Тут еще ветер шелестит в высоких травах, шевелит белесые нити ковыля. И кажется, плывет куда-то вся степь.
— Смотри, красота какая! — говорю Алеше.
Он к этой красоте привык.
— Да, земля хорошая, — соглашается. — Пахать надо. Там, — он ткнул пальцем на запад, — пашут. И у нас надо.
— Я не о том, — говорю. — Ты, чудак, посмотри, какая природа! Воздух, горы, небо!
Небо здесь особенное. Помнишь, мы смотрели картины Верещагина, и ты тогда сказала, что такого неба не бывает. Так вот, оно здесь точно такое, синее-синее, ослепительно яркое, даже глазам больно.
Алеша только и ответил:
— Небо? Чистое небо. Однако дождя надо. Дождь скоро не будет. Орел высоко летает. Вон где! — показывает пальцем.
Как я ни напрягал зрение, глядя по направлению Алешиной руки, ничего, кроме слепящей синевы неба, не увидел.
Я уже хотел было снова в кузов лезть, вдруг откуда-то негромкое позванивание струн донеслось и — песня. Мелодия плавная, немного грустная.
— Что это? — спрашиваю.
— Чеколтан поет.
— Пойдем послушаем!
— Ехать нужно, — ухватил Алеша меня за рукав. — Двух ушей мало, чтобы Чеколтана слушать. Чеколтан овец пасет — песни поет, домой идет — песни поет, дома сидит — песни поет. Всегда поет. Ему рот завяжи — все равно петь станет. Садись в машину, другой раз слушать будешь.
Пересекли мы долину. В самом низу ее — небольшое озерцо и рощица. Березы. Честное слово, березы. Настоящие, такие же, как у нас в Подмосковье. А кругом степь, нетронутая ковыльная степь. Алеша говорит, надо целину распахать. Он прав. Колхоз небольшой, хлеба сеют мало. Разводят, в основном, овец. Сколько земли гуляет! Правда, почвы здесь, как я успел заметить, щебенистые, но есть и чернозем.
На перевале снова постучал по кабине.
— Опять небо смотреть будешь? — спрашивает Алеша.
— Нет, — говорю, — только назад оглянусь.
— Одна минута стоять будем, мотор не глушу…
Перевал невысок, но с него так далеко видно — дух захватывает. Правее, за долиной — горы. Чем дальше, тем выше. Лесом одеты, но кое-где из лесной чащи каменные пики вздымаются — темные, грозные. И уже далеко-далеко, на самом краю земли и неба видны покрытые вечными снегами вершины — белки́, как их здесь называют.
Левее горы пониже. Светлые, безлесные. Они постепенно переходят в холмы, а те — в ровную степь. В степи то здесь, то там стоят курганы — могилы с каменными бабами на вершинах — я видел их, когда осенью сюда ехал. Хорошо бы покопаться в этих курганах.
Интересно, что долина, в которой наш улус стоит — он едва-едва виден с перевала, — окружена почти правильным кольцом гор. Что это — размытый гигантский кратер древнего вулкана? Или провал? Не знаю. В геологии я не силен.
Чу, Алеша зовет:
— Такой минута будет — в сто лет день не уберешь.
Верно. Задерживаю машину. Надо ехать. (Чтобы не забыть — ты пришли мне, пожалуйста, какую-нибудь популярную книжку по геологии. Если не найдешь, то учебник для вуза).
Помчалась машина с перевала вниз, в степь. В одном месте мы мимо могильного кургана проехали. Хотел постучать по кабине, но передумал: опять Алеша сердиться будет — опаздываем.
Да, Зоя, скажи маме, пусть не беспокоится: в июне я домой не приеду. Алеша хочет поступить в институт механизации сельского хозяйства, и я взялся его готовить. К сожалению, школьные знания порядком забылись. Не поленись, вышли учебники за девятый и десятый классы, они у нас, кажется, сохранились. Только посылай авиа. Найди также физику и химию для вузов. Вообще-то здесь нужно вечернюю школу открывать. Напишу об этом в районо.
Лена что-то не пишет. Послал два письма, в ответ — ни строчки. Понимаю: экзамены. Увидишь — передай привет. Целую маму. И тебя.
Ваш Николай».
«Здравствуй, сестренка!
Итак, на днях тебе исполняется двадцать два. Поздравляю, поздравляю, дорогая.
Ты права, пусть мама съездит в санаторий. Подлечиться, отдохнуть ей нужно. Сколько она, бедная, пережила! После гибели отца мы несмышленышами остались, да еще больная бабушка, и все на ее плечи. Деньги я завтра вышлю вместе с этим письмом.
На днях я, наконец, познакомился с Чеколтаном. Это настолько колоритная фигура, что трудно описать. Представь себе невысокого худощавого человека. На голове войлочная шляпа, похожая на остроконечный колпак, по бокам колпака наушники: сейчас лето, и они подняты кверху. Одет, ну как бы тебе рассказать, — пальто — не пальто, халат — не халат… Что-то вроде длинного, ниже колен, кафтана. Из-под кафтана рубашка выглядывает с широким отложным воротником, на ногах — сапоги на высоких каблуках. Подпоясан Чеколтан широким кожаным с медными бляхами поясом. К таким поясам раньше воинственные хагасы — как тогда называли хакасцев — привешивали сабли; у Чеколтана к нему привешены небольшой нож, какие-то мешочки, еще что-то.
Сам Чеколтан весь до черноты прокален солнцем, высушен ветрами. Волосы и на голове и в реденькой бородке совершенно белые. Смотришь на него, и невольно на ум приходит: «Может быть, он уже тысячу лет живет?»
Я спросил Алешу, сколько Чеколтану лет.
— Говорит — сто. Но Чеколтан давно уже так говорит, очень давно, — как всегда без улыбки ответил Алеша.
Чеколтан — человек-песня. Он поет всегда, всю жизнь. Сидит на корточках, положив на колени чатхан — небольшой ящичек со струнами, что-то вроде цимбал