, тихонько ударяет по струнам камышовыми палочками и негромко поет глуховатым, по-старчески дребезжащим голосом. Если со школьниками я уже кое-как на местном языке объясняюсь, то Чеколтана почти совершенно не понимаю. Так, из полдюжины улавливаю одно слово, да и то не всегда. Пришлось к Алеше за помощью обращаться.
— О чем он поет? — спрашиваю.
— Обо всем. Что видит, о том и поет, что думает, про то и поет. Степь видит — степь поет, коней видит — коней поет.
— А сейчас?
Алеша прислушался. Начал переводить:
— Сто человек научишь ты… В сто раз твои знания больше станут… Сто человек вылечишь ты… Сам сто жизней тогда проживешь…
Вот тебе — что видит, то и поет! Да тут есть над чем поразмыслить…
Сначала Алеша переводил прозой, потом увлекся, на стихи перешел:
Много звезд в ночной вышине, —
Их не счесть, говорили мне,
Их не достать, говорили мне,
Их не понять, говорили мне.
Пусть горит звезда в вышине, —
Я пою звезды, что на земле.
От Ала-Тау и до Карпат
Звезды земные ярко горят.
Но ярче нет звезды на земле,
Той, что горит в далеком Кремле.
Кремль, я знаю, стоит в Москве,
Он так красив, говорили мне,
Он так велик, говорили мне,
Он так могуч, говорили мне.
Жить в Москве, знаю, каждый рад.
Жил в Москве Николай Булат…
(Это меня здесь так называют. По-видимому, фамилия Булатников слишком длинна для Чеколтана).
Он сам приехал на Ала-Тау, —
Вот потому я о нем и пою.
Он теперь не вернется назад, —
Будет учить он наших ребят.
Дальше рассказывалось, что я такой же крепкий, как булат (вот почему, оказывается, у меня фамилия Булатников!), и глаза у меня, как весеннее небо, и добрый-то я, как весенний дождик (знай наших!), и еще во мне много таких качеств, о которых я и не догадывался.
Потом Алеша перевел, как учу я хакасских детей говорить по-русски, как учу их читать русские книги, как сам учусь хакасскому языку… Все это в образных выражениях и опять если не с гиперболизацией, то с порядочной долей преувеличения. Самая же большая моя заслуга та, что я живу вместе с ними и помогаю Алеше учиться…
— Ну, дальше неинтересно, — и Алеша замолчал.
Раз неинтересно, значит Чеколтан поет о нем. Алеша вообще считает неинтересным все, что делает он сам. Служил в армии, в пограничных войсках. Пришел с орденом Красной Звезды. Спрашиваю:
— За что наградили?
— Шпион к нам ходил. Мы шпиона ловили. Ну, да это неинтересно, — отвечает.
Как-то зимой поехал за продуктами, попал в буран. И все-таки добрался домой. Спрашиваю: как?
— Немного снег кидал, немного ехал. Да это неинтересно…
Он в нашей округе лучший охотник на волков. Никогда без добычи не возвращается. Начнешь расспрашивать — ответ один: это неинтересно.
Чеколтан, как мне рассказал Алеша, начал петь в детстве. Он было думал стать хайджи — народным певцом, но случай изменил это решение. Пригласили Чеколтана на состязание хайджи. По старому восточному обычаю певцы стараются как можно сильнее оскорбить, унизить своего противника.
Противник Чеколтана долго изощрялся в подборе бранных эпитетов и когда, наконец, иссяк, Чеколтан пропел всего одну фразу: «Чтобы оскорбить человека — много ума не надо; но разве велика честь быть победителем глупца?»
За нарушение традиции Чеколтану пришлось проститься с мыслью стать хайджи. Да он не тужил: остался по-прежнему чабаном и вот уже добрую сотню лет поет свои песни ветру, солнцу, степи — всем, кто хочет его слушать.
Жаль, плохо я знаю язык. Чеколтан, наверное, не только «что видит, то и поет», но и знает немало легенд, сказаний. А вдруг Чеколтан умрет? Если ему давно-давно, как говорит Алеша, сто лет, это может случиться в любое время. И тогда погибнут все его знания, все песни и легенды, те, что от дедов-прадедов идут, — в них, может быть, воплотилась тысячелетняя мудрость. Нет, его песни нужно записать, и как можно скорее.
Займусь языком всерьез. Наставник у меня хороший — директор школы Петр Павлович Аввакумов. Старожил. Учительствует здесь с тридцатых годов. Язык знает прекрасно. Да и как не знать, ведь он один из тех, кто вводил здесь письменность, разрабатывал алфавит, грамматику, орфографию.
История Хакасии и хакасцев сложная и еще мало изученная. Хакасский язык относится к группе тюркских, однако в нем встречаются монгольские, иранские и даже угорские слова. Откуда они взялись? Или, может быть, такое только в нашем улусе?
Хорошо бы в этом разобраться. Словари я выписал, а ты поищи в магазинах что-нибудь по истории народов Южной Сибири.
На днях я переселился к Петру Павловичу. Дом у них просторный, а живут двое: он да жена его, Анна Африкановна. Дети по всей стране разъехались: старший сын на границе служит, второй — в Якутии на алмазных разработках, а дочь учительствует, правда, здесь же, в Хакасии.
Мне у них хорошо, спокойно — комната отдельная. Анна Африкановна относится, как к родному сыну.
Да, сегодня неожиданно получил письмо. И знаешь — от кого? От Павлика Редкозубова. Ну, от того очкастого, с факультета иностранных языков. Ты его должна помнить, он ко мне часто приходил. Пишет, что преподает английский и испанский языки, изучает хинди и какие-то индийские диалекты. Зачем ему столько языков? Впрочем, развернуться ему есть где — на земле чуть ли не шесть тысяч разных языков.
Сообщает, что собирается жениться. К осени ему обещают квартиру, в городе врачи нужны. Это очень прозрачный намек на то, что жена у него будет медичка. Уж не с вашего ли факультета?
Думал, в июне все дела закончу, но куда там! У Алеши «хвостов» много, сидим с ним чуть ли не все ночи напролет, готовимся. Да и Чеколтан мне покоя не дает. В общем, скажи маме, что и в июле я едва ли сумею выбраться. Пусть спокойно едет в санаторий. А ты, может быть, перед назначением ко мне махнешь? Вместе с Леной. Я ей тоже послал письмо, приглашаю приехать, посмотреть. А понравится — пусть останется. Насовсем. Со мной. Как ты, одобряешь?
Ну, заболтался. Будь здорова.
Н. Булатников».
«Чего это тебе, Зойка, взбрело в голову спросить, люблю ли я Лену?
О любви, Зоя, говорить трудно. Неудобно это и даже немного стыдно.
Но ты сестра, с тобой можно и пооткровенничать. Да, я люблю Лену. Она всегда в моей душе, в моем сердце, стала как бы частью меня самого, моим вторым «я». И когда я вспоминаю наши встречи — пусть их и было не так уж и много, когда вспоминаю ее глаза, губы, ее слова — у меня словно крылья вырастают.
Теперь я не мыслю своей жизни без нее. Я хочу, чтобы она была рядом, я хочу радоваться ее радостям, огорчаться вместе с ней, хочу сам с ней делиться всем-всем… В общем, так, Зойка, если ты когда-либо узнаешь, что есть человек, который любит тебя так, как я люблю Лену, не задумывайся и выходи за него замуж.
Я счастлив, и в то же время мне больно, что Лены нет сейчас со мной, что она далеко, что она так редко пишет. Я понимаю — дела, заботы, мало времени, но хотя бы несколько слов.
Хоть и грустно бывает порой, но любить по-иному я не хочу. Вот мой товарищ по работе Коля Лашкул, наш ботаник — я тебе писал о нем, — любви не признает вообще. Сами люди выдумали эту любовь, говорит, вот и нянчатся с ней. И не только на словах — на деле такой. Переписывается с несколькими девушками, а получит письмо, прочтет, зевнет, отбросит и месяцами не отвечает. Не понимаю!
А ведь он хороший. В нем столько хорошего, что даже завидно. Прежде всего знания. Начнем спорить о чем-нибудь, так он меня частенько на обе лопатки кладет. И не только это…
Я понимаю, и ему бывает тоскливо здесь, особенно зимой, но ведь нельзя же читать только «про шпионов», как он сам говорит, или часами валяться на кровати и бесцельно смотреть в потолок. Зову, бывало, в школу — она у нас вместо клуба, вечерами здесь собираются не только дети, но и взрослые, — отказывается наотрез:
— Лавры лектора меня не прельщали…
Кончились занятия, уехал в тот же день. Пытался я его уговорить остаться здесь хотя бы на недельку — окрестности осмотреть, гербарий собрать (ведь как-никак он ботаник), — даже и слушать не захотел.
— Что мне тут делать? Здесь горы даже названий не имеют. Горы — и все…
— Вот и назовем, — говорю.
— Нет уж, уволь. Если за всю историю человечества их не нашли нужным назвать, то нам ли этим заниматься? Предпочитаю лето провести там, где все поименовано и пронумеровано…
Целую зиму вместе, в одной комнатушке прожили, оба москвичи, почти ровесники (он всего на два года моложе), а дружба у нас не получилась.
Ладно, на следующий год найдем общий язык. Работа сдружит. Где-где, а здесь естественнику, так же как и филологу, дело найдется.
Пора уже точку поставить, да не могу не сказать несколько слов о Чеколтане. Слушал его сегодня, вернее, вчера — времени-то уже пятый час утра. По-моему, это гениальный поэт-импровизатор. Все время поет, и все новое. Даже если попросишь его повторить что-нибудь — споет совсем по-другому. И поет не просто: «Один верблюд идет, другой верблюд идет…», а вещи, исполненные глубочайшего смысла.
Вот одна его песня, которую можно было бы назвать гимном труду, человеческой настойчивости.
Над тайгою, над гладью болот
Ветер северный тучи несет,
Застилают тучи наш дол.
Выше туч поднялся орел, —
Он у самых крутых высот
Совершает свой смелый полет.
Ну, а дальше, дальше всмотрись,
Видишь — горы взметнулись ввысь.
Как могучи они, гляди,
Как высоки они, гляди,
Подпирают небо они,
Закрывают солнце они.
Смел орел, но из них ни один