Не достиг этих снежных вершин.
Тучи там прекращают свой бег…
Но идет вперед человек.
Он идет, не зная преград.
Он идет меж немых громад.
Пусть грозят ему скал тиски,
Пусть грозят ему воды реки,
Пусть грозит ему скользкий лед,
Пусть усталость его гнетет, —
Человек шагает вперед,
Человек к победе идет!
И на пик, как на горло врага,
Вот уж встала его нога…
Много у человека дел, — поет далее Чеколтан, — нет им ни конца ни края. Сложи их все вместе — получится гора, выше самых высоких снежных вершин. Кажется, не только одной, многих жизней не хватит, чтобы сделать все задуманное. Но если ты не отступишь, если упорно будешь трудиться — познаешь радость от сделанного тобой, и силы твои умножатся.
Ясно? Запомни на всякий случай, в жизни пригодится.
Кончаю. Недавно ушел Алеша. Занимался всю ночь. Способный хлопец. По математике меня уж обгоняет. Я ведь проходил все это, а пока разберусь в учебнике, смотришь, он уже все понял. И с физикой у него хорошо. Только вот пишет пока с огрехами, и фразы не всегда правильно строит. Но ничего, подтянется. И поступит в институт, обязательно!
Приглашает меня завтра, впрочем, уже сегодня, поехать с ним в райцентр подобрать библиотеку для колхоза. Книг здесь полный шкаф, только тот, кто их подбирал, по-видимому, приключениями увлекался. Поеду. А пока нужно немного поспать. Светает.
До свидания.
Николай».
«Вот, Зоя, и не знаю, что тебе написать. Лежит передо мной конверт твоего письма. К почтовому штемпелю я машинально приделал чубчик, уши, глаза, растянул губы от уха до уха. Получилась милая смешная рожица с высунутым язычком. А мне совсем не смешно. Пустота в душе…
Ведь все в моей жизни связано с ней, с ее именем, и обо всем, что бы ни делал, я думал: а понравится ли это ей, а будет ли она этим довольна? Потому и учился, и работал ото всей души. А теперь вот словно сам себя потерял…
Больно. Больно и не хочется верить, что все это правда. Ведь я знаю, ты ни слова не солгала, даже, пожалуй, многое смягчила, и все же не верится. Не верится! Я продолжаю видеть Лену такой, какой она жила в моей душе…
Прости, не могу больше писать.
Н.»
«Извини, Зоя, что прошлое письмо получилось таким, ну, как бы растерянным, что ли. Уж весть-то ты мне сообщила очень неожиданную и, мягко говоря, малоприятную. Потому и писал я, по выражению древних римлян, куррэнтэ калямо — беглым пером, не очень обдуманно. Ведь я тебя, кажется, и не поздравил.
А ты меня, сестренка, удивила. Я-то голову ломал, с чего бы это Павлик ко мне такие дружеские чувства проявляет? Учились на разных факультетах, по любому вопросу имели разные мнения, спорили, и все же чуть ли не каждый вечер он приходил и просиживал до полуночи.
Не заметить такое! Опять же, с чего бы это он мне письмо прислал? Как он адрес узнал?
Что ж, поздравляю, уважаемая Зоя Васильевна, будущая Редкозубова. Желаю счастья, полдюжины сыновей, ну и, для симметрии, столько же дочерей. Что еще в таких случаях желают?
Да, может быть, ты его перетянешь на свою фамилию? А то захиреет род Булатниковых. Мне будет приятно иметь полдюжины Булатниковых-племяшей и полдюжины Булатниковых-племянниц. Впрочем, фамилии у племянниц — дело временное: поменяют.
Еще раз поздравляю. И, сказать по совести, завидую. Хорошо у вас, черт возьми, получилось!
Поздравляю с получением диплома с отличием. Молодец, сестренка, обогнала старшего брата. Так держать!
Лена, значит, сказала, что поговорка: «С милым рай и в шалаше» — не для нее и что всей романтике нехоженых троп она предпочитает хорошую московскую квартиру?
Сейчас я уже спокойнее все это воспринимаю. Вот еще раз перечитал письмо. Неужели все ее хорошее отношение ко мне только зависело от того, останусь я в аспирантуре или нет? Выходит так…
Тогда… тогда я совершенно растерялся. Сгоряча написал тебе то нескладное письмо, затем захотелось побыть одному со своей тоской. Ушел в степь, подальше от людей. Бродил по ковылям, затем лег. Вспомнил все: и нашу с тобой нелегкую жизнь, и такую же нелегкую учебу. Встречи с Леной. Особенно первую, после студенческого вечера. Сначала нас шло много. Постепенно кампания уменьшалась. Вот осталось только четверо, потом одни мы — двое. Падает снег. Кругом все бело. Снег притушил свет уличных фонарей. Тихо. Казалось, никого не осталось в мире — только я и она. И еще снег. Падает на ее плечи, шапочку, оседает на бровях, ресницах. Вот на щеку упала снежинка, растаяла. Осталось влажное пятнышко.
Мы тогда о чем-то говорили, правда, я потом никак не мог вспомнить — о чем. Только одно помню — мне очень хотелось поцеловать влажное пятнышко от растаявшей снежинки на щеке. Не выдержал, поцеловал. Отшатнулась, взглянула удивленно и испуганно, потом уткнулась лицом в заснеженные отвороты моего пальто. Так мы и стояли. Долго-долго. И время как будто остановилось.
Вот и сейчас — закрою глаза и вижу медленно падающий лапчатый снег, снежинки на ее бровях, на ресницах, влажное пятнышко на щеке…
Знаешь, мне кажется, она меня принимала не за того, кто я есть. Виной этому моя нашумевшая курсовая работа, которую потом напечатали в журнале. Да еще докладчик — додумался на том вечере назвать меня будущим светилом науки, и ей привиделся над моей бедной головой нимб ученого.
Э, да к чему вспоминать… Скажу только, что так называемой ревности к ее сорокадвухлетнему доценту я совсем не чувствую. Странно. Может быть, я ее уже не люблю? Ведь сказал же кто-то: ревность — тень любви; а ведь чем ярче свет, тем резче тени. Нет, не то. По-прежнему, как только вспомню о Лене — становится нечем дышать. Тогда я стараюсь остаться один, сторонюсь всех. Впрочем, это не помогает — ведь от себя никуда не уйдешь…
А хотелось бы. Но, как писал Сергей Чекмарев:
Мечты маршируют, как роты солдат,
И мысли несутся, как конница,
Из всех событий, имен и дат
Одно лишь на свете помнится…
Недавно Алеша привез мне из райцентра подарок — приемник. Батарейный. Я давно хотел его купить, да почему-то сюда привозят только сетевые. А зачем они, если до сплошной электрификации у нас еще далеченько?
Включил, и — надо же! — «Элегия» Масснэ. Грустная, ласковая музыка льется из приемника, окутывает душу. Я слушаю и смотрю через открытое окно, как постепенно мрак заполняет долину, горы темнеют и только далекая вершина горы Тасхыл все еще розовая — солнечные лучи никак не могут распроститься с ней.
Но вот и Тасхыл померк. Впрочем, ненадолго. Завтра его вершина опять вспыхнет раньше других…
На этом кончаю. Пришел Алеша. Сегодня мы с ним посидим до полуночи — несколько дней пропустили, не занимались, нужно наверстывать.
Николай».
«Опять я тебя бомбардирую письмами, хотя знаю, что тебе сейчас не до них. Написал твоему суженому, да он что-то не отвечает.
Я ему посоветовал заняться изучением языков южно-сибирских народов и по проникновению в них иноязычных слов попытаться разобраться в передвижении племен, в их культурных и экономических связях. Интереснейшая работа! Если бы мне языки так же лезли в голову, как ему, я бы сам этим занялся.
Сегодня у меня нечаянная радость — утром пришли ребятишки, почти вся школа. Так и так, говорят, Николай Васильевич, поскольку вы не уехали в отпуск, то мы будем к вам каждое воскресенье приходить и читать стихи, а вы нас, дескать, поправляйте, чтобы мы правильно произносили.
И вот выстроились эти карапузы полукругом, и под алтайским небом зазвучали бессмертные стихи:
Богат и славен Кочубей.
Его поля необозримы;
Там табуны его коней
Пасутся вольны, нехранимы,
Кругом Полтавы хутора
Окружены его садами…
Может быть, тебе покажется смешным, а у меня — честное слово — защипало в глазах. Я стоял, слушал и ни разу их не поправил.
К следующему воскресенью обещают выучить «Мцыри» Лермонтова, потом «Легенду о горящем сердце Данко». Ну, уж там я каждое слово заставлю произносить правильно, а сегодня — не мог.
Да, можешь меня поздравить — стал более или менее свободно разговаривать на местном языке. Во всяком случае понимаю почти все. Вчера опять слушал Чеколтана, и Алеша не переводил, а стоял рядом и только поглядывал на меня, готовый в любое время прийти на помощь.
К Чеколтану мы направились перед вечером. До него далеченько. Улус наш невелик, но дома стоят безо всякого видимого порядка, как раньше кочевники юрты ставили — кому где понравится. Да и дома — их здесь называют туры — на юрты похожи: шестиугольные, с высокими коническими крышами. Здесь только недавно начали строить русские пятистенные избы.
Чеколтан по обыкновению сидел на корточках около своего тура и пел о степном приволье, о высоких горах, о хорошей погоде, о ласковых солнечных лучах. Увидев нас, кивнул приветливо головой и продолжал:
Тучи над степью клубятся, как дым,
Горы закрыты туманом сплошным.
Слышишь, как северный ветер свистит?
Видишь, как птица укрыться спешит?
Видишь, как тьма застилает наш дол?
Видишь, как спрятался в скалах орел?
Видишь, как суслик помчался бегом?
Грустно на сердце, грустно кругом…
Верь мне, — об этом звенит чатхан, —
Ветер с юга рассеет туман.
Высушит травы.
Над степью опять
Яркое солнце станет сиять;
Клекот орла зазвучит в вышине.
Радостно сердце забьется во мне.
Верь мне, не вечен камень тоски,
Верь мне, рассыплются грусти тиски,
Верь мне и смело смотри вперед, —
Верь мне — счастье снова придет!..
Чеколтан замолчал на несколько секунд, взглянул на меня светлыми, словно выцветшими глазами, и понял я, что от старого чабана не укрылось мое состояние, и этой песнью он хотел утешить меня. Понял и в душе поблагодарил его, но виду не подал. А Чеколтан снова запел. И здесь я услышал легенду, может, столетней, а может, и тысячелетней давности. Мне трудно передать весь образный поэтический строй этой легенды — для этого нужно быть поэтом. Сообщу только ее содержание.