— Да, семьсот-восемьсот метров — высота немалая, — и пошел дальше.
Время мы рассчитали так: часам к трем-четырем дня добраться до пещеры; час, ну, от силы полтора — потратить на обследование ее; затем — домой. Но, во-первых, я задержал выход на полтора часа, во-вторых, нас застала гроза.
Гроза в горах — этого мне не приходилось, да, наверное, и не придется видеть. Часам к двум дня ветер опять усилился. Поющая пещера снова начала подавать свой голос. В горах он звучал еще мощнее, как-то даже зловеще.
Дед Африкан стал все чаще поглядывать на небо.
— Где-то укрыться надо, — наконец сказал он, ускоряя шаг.
Я старался не отстать. Вот мы забрались на неширокий карниз, уселись на рюкзаки под нависшим утесом. Вскоре послышался глухой рокот, и гора словно вздохнула. Рокот становился громче, горы вздрагивали, прямо над головой заклубились тучи. Через минуту на землю обрушился такой ливень, что небольшое каменное плато, на котором мы укрылись, побелело, словно на него набежали волны прибоя. Неподалеку прокатилась по камням молния, оглушающе ударил гром. Молнии следовали одна за другой — казалось, что гром высекает длинные огненные искры из самих скал.
Я как-то тебе писал, что чем ярче свет, тем резче тени. Помнишь? Так вот, молния тени не дает. Сам видел.
Часа полтора, если не больше, бушевала гроза. Если бы не предусмотрительность деда Африкана, мы, в лучшем случае, вымокли бы до нитки, в худшем — потоки воды могли бы снести нас вниз. Падать с высоты семисот метров — бр-р-р…
Но вот дождь кончился, и небо сразу же прояснилось. Камни быстро обсохли, и мы двинулись дальше.
Не буду рассказывать, как я шел — по совести говоря, никогда не думал, что путешествие это будет таким трудным. Для меня каждый шаг — подвиг. А еще собирался один…
К пещере, вернее, не к пещере, а на небольшую площадку метрах в тридцати от нее, прибыли перед вечером. Дед отговорил меня лезть в пещеру ночью, впрочем, сделать это было нетрудно: я так устал, что, казалось, сдвинуться с места не смог бы.
Африкан Григорьевич пошел собирать топливо — пучки сухой травы. Мне было стыдно, что это делает он, семидесятилетний старик, а не я, двадцатишестилетний парень, и в то же время я ничего не мог поделать — ноги не слушались.
Прежде я считал, что костер — самое неэкономное использование горючего, коэффициент полезного действия здесь равен чуть ли не сотым долям процента. Однако мой спутник из камней сумел смастерить такой очаг, что, кажется, все тепло только и шло, что на чайник. Во всяком случае чай поспел за каких-нибудь пять минут и трава еще осталась. Я же, пожалуй, сумел бы на таком костре разве что руки согреть.
Перекусили, чаю напились. По-сибирски — по полчайника на брата. Усталости как не бывало. Хоть опять на скалы лезь.
Сидим, смотрим на огонь — травы, придавленные камнями, потихоньку тлеют. Тепла от такого огня немного, свету — тоже, но как-то уютно становится, в голову мысли разные приходят, на разговор тянет.
— Вы, Африкан Григорьевич, коренной сибиряк? — спрашиваю.
— Да как тебе, паря, сказать… Вообще-то родился и вырос здесь, значит, местный, чалдон…
— И родители сибиряки?
— Нет, родители у меня дальние… С Украины.
— Так вы переселенцы?
— Не совсем чтобы так, но похоже… Дед мой каторгу здесь отбывал…
Тут уж у кого хочешь любопытство разыграется.
— И вы знаете, за что?
— Рассказывал…
— Вы его помните?
— Деда-то? Да он недавно умер, сто семь лет жил. Это отца в пятьдесят шесть лет убили…
— Убили? Как — убили?
— Вот ты — сколько сразу вопросов назадавал!..
Встал Африкан Григорьевич — огромная тень метнулась по скале и прыгнула в черную пропасть, — подложил немного травы в костер, придавил ее камнем. Снова вспыхнуло пламя, заметались бесформенные тени по каменной стене.
— Долго все это рассказывать, однако время у нас есть…
Сел дед на камень, положил на колени огромные руки. Огоньки — отсвет пламени — запрыгали в глазах. Я молчу, знаю — рассказчиков торопить не следует, все дело можно испортить.
— Есть на Украине город Богодухов. Вот оттуда дед, из-под Богодухова. Я-то там не был, да и вообще из Сибири никуда не выезжал. Деду лет, наверное, двадцать пять было, когда односельчане решили переселиться на новые земли, в Таврию. От добра добра не ищут, поехали, потому что земли у людей после царской «милости» совсем не стало. Как тут крестьянину жить?
Сидит Африкан Григорьевич, смотрит на тлеющий огонек. Задумался, совсем забыл обо мне.
— В Таврии хорошо было?
— В Таврии-то? — словно очнулся Налымов. — Землю там получили. И земля ж какая — чернозем по метру. Уродило в первый год хорошо — ожили люди. А на следующий год… Только посеяли — черная буря налетела. Целую неделю солнце лишь в полдень неярким кружочком на небе показывалось. Потом сушь началась. Пшеница даже колос не успела выбросить, колодцы пересохли. За водой на Днепр ездили, но очереди. А до него больше пятидесяти верст… Вот так и вышло: один год урожайный, потом два-три засушливых. Пробовали всем миром колодец рыть, да где там — сорок сажен прошли, и ничего.
Поправил дед камень под огоньком, продолжал неторопливо рассказывать:
— Поселился по соседству немец-колонист. Завел овец, стал шерстью торговать. Разбогател. Экономию построил, пробил скважину. Воду разрешал брать, да не каждому. Не так скажешь, не так взглянешь — сиди без воды или езжай к Днепру. Ну и плата, понятно, за воду, само собой. Не деньгами, нет — каждый взрослый должен был две недели в год на него отработать. И работали. Что тут поделаешь?
Дед мой был на все руки мастер: и кузнечное дело знал, и плотничал помаленьку, и бондарничал. Вот однажды вызвал его немец-колонист к себе.
— Хочу, — говорит, — мотор поставить, водонапорную башню сделать, водопровод провести.
— Что ж, — соглашается дед, — вода — дело хорошее, — и пошел к немцу работать безо всякой платы, чтобы только вода была для поселенцев.
Подобрал себе помощников, начал водокачку ладить. Сам за чан взялся, который должен наверху стоять. Ну, долго ли, коротко ли, закончили все дела. Пришел немец работу проверять. Посмотрел, стал подбоченясь и:
— Карош, — говорит. — Я есть вас благодарит.
— И вам спасибо, — отвечают мужики. — Легче теперь нам будет.
— Конешно, легче. Механизация! — наставительно поднял колонист палец кверху. — За механизацию две недели да еще два дня работайт мне будайт.
И смеется.
— Такая злость меня взяла, — рассказывал дед, — сам-то колонист маленький, плюгавенький, только и делов, что животик торчит, а куражится.
Полез немец наверх к чану. Снаружи осмотрел — все хорошо, внутрь пожелал спуститься. Чан огромный: сажень с аршином поперек, сажень с четвертью высотой. Спустил дед немца в чан, тот походил-походил, увидел где-то в одном месте задирину и давай ругаться.
— Руска швайн! Карош вещь сделать не может!
За все доброе свиньей, значит, назвал. Тут уж дед не стерпел, вспомнил, как в самое горячее время люди на немца по две недели спины гнули, — крышку на чан надвинул и вниз. Тот бегает в чане, кричит что-то, стучит ногами, кулаками, а дед как будто и не слышит. Спрыгнул на землю, закурил дрожащими руками, а спичку прямо в стружки бросил. Сразу же и огонек вспыхнул, побежал по сухому дереву.
— Что ты, Иван, ведь пожар будет! — крикнул кто-то.
А Иван, дед-то мой, только рукой махнул и зашагал в степь.
Бросились тушить, да поздно. Сушь, жара. Через полчаса вместо башни только угольки остались. Немец едва жив остался.
Дальше — ясно: суд, каторга. Отбыл — поселился здесь. Семью выписал. Охотились, немного земли имели — жили… Вот так-то…
Замолчал Африкан Григорьевич, пододвинулся поближе к костру, рюкзак под голову, одеяло на плечи — спать собрался.
— Вы же хотели рассказать, как отца убили?
— Отца-то? А в тайге…
Опять помолчал.
— Тайга следов не хранит, кто убил — неизвестно.
По тону его я почувствовал — недоговаривает чего-то Африкан Григорьевич, но спросить постеснялся: старик начал посапывать. Заснул.
Вот, Зоя, наверное, на этом я и закончу повесть о своих похождениях. Сильно болит голова. Пойду к нашему эскулапу — пусть хоть пирамидона даст. До завтра.
Ваш Николай».
«Так получилось, как я и предполагал: фельдшер посмотрел мой язык, сосчитал пульс и дал пирамидона.
— Три раза в день, перед едой.
— По одной или по две таблетки?
Взглянул на меня оценивающе, разрешил по две.
Выпил две таблетки пирамидона и продолжаю рассказ о своем походе за сокровищами «заколдованной» пещеры.
Утром я внимательно осмотрел скалу. Она не отвесна, имеет определенный уклон и вся испещрена расселинами, карнизами, нишами — результат многовекового воздействия солнца, ветра, дождя и мороза. При определенных навыках нетрудно подняться по этой скале, можно втащить и груз. Я вот даже без навыков и то забрался сюда, хотя, конечно, это скорее заслуга Африкана Григорьевича. Хорошо все-таки иметь опытного попутчика. Справедливо это, пожалуй, не только для хождения по горам.
Вход в пещеру расположен на небольшом карнизе. Почти круглое отверстие, диаметром метра в полтора, уходит в толщу горы. Трудно что-либо сказать о происхождении пещеры. Может быть, в изверженных породах образовалась пустота? Или проходила здесь жила из растворимых минералов и с течением времени разрушилась? Впрочем опытный геолог или спелеолог установит это без труда.
Почему пещера поет — догадаться нетрудно. Она выходит почти прямо на север. Вот и гудит при северном ветре, как бутылка, поставленная открытым горлышком против ветра. Ну, а если действительно здесь похоронен был Анарбек, то почему бы не говорить, что это поет он? Поет при северном ветре, чтобы он донес песни богатыря до далекой покинутой родины.
Возможно, поет не сама пещера, а какая-либо расселина около — их здесь немало. Чуть выше и левее входа — овальное отверстие полуметрового диаметра. Правее, около самого орлиного гнезда, еще одна щель. Жаль, что я полный профан в акустике, а то по ширине отверстия и тону звука можно было бы определить, откуда эти звуки.