Дед Африкан проводил меня только до входа в пещеру — дальше идти отказался.
— Слушай, Николай, не ходи-ка и ты туда, — предложил он, впервые назвав меня по имени. — Пещера есть — сам видишь, она поет — сам слышишь. В ней кто-то похоронен — это я могу подтвердить. Напишем куда-нибудь, пусть приезжают ученые, пусть сами смотрят.
Что ж, ему в логике отказать нельзя. Только не годится на полпути останавливаться. «Боишься — не делай, делаешь — не бойся», как сказал бы Чеколтан, а по-нашему, по-русски, еще проще: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж».
— Пойду. Может, и вы со мной?
Видно, желание пойти у старика боролось с осторожностью. Осторожность победила, и Налымов отрицательно покачал головой.
Еще раз оглядываюсь. Вся долина как на ладони. Слева наш улус. Отсюда он кажется совсем близким, а дороги — два дня. Внизу, почти прямо под ногами, осколком неба синеет озерцо, вокруг — деревья. Белых стволов берез почти не видно из-за листьев. И как иллюстрация к пушкинскому «Кавказу», орел-балобан «парит неподвижно со мной наравне».
Еще раз мельком взглядываю на долину, поворачиваюсь к пещере и, пригнувшись, шагаю внутрь. В нос сразу же ударяет какой-то кислый неприятный запах. Через несколько секунд я уже понял, в чем дело. Как только включил электрический фонарь, сразу же раздался какой-то резкий хлопающий шум.
Честное слово, я чуть не повернул было обратно, а потом увидел, что это всего-навсего летучие мыши — их вспугнул свет фонаря.
Их там сотни, если не тысячи, они так и мелькали в луче света, едва не задевая меня. Мало-помалу нетопыри успокоились, прицепились к каким-то выступам на своде пещеры, завернулись в свои кожистые крылья. Я осторожно пошел дальше.
Немного мутит от запаха помета, ноги по щиколотку утопают в нем — мыши, наверное, облюбовали эту пещеру еще до рождества Христова.
Дальше пещера немного расширяется, становится выше. Здесь уже можно идти во весь рост. Шаг за шагом я внимательно осматриваю низ пещеры, стены, свод. В глубине пещеры мышей становится меньше — меньше и помета. Вот подошвы сапог начинают стучать по неровному выщербленному полу. Эх, мешочек бы взять под образцы — не догадался. Ничего, обойдусь и так. Подбираю несколько каменных обломков с пола и кладу в карман.
Пещера идет под уклон: луч света упирается в свод, пол уходит вниз. Здесь, наверное, и упал Африкан Григорьевич. Но почему? Присаживаюсь на корточки, внимательно осматриваюсь. Ага, вот кто его схватил за ноги — у стен пещеры лежат обрывки волосяного шнура. По-видимому, он был протянут на некотором расстоянии от пола, и дед просто-напросто зацепился за него.
Направляю свет фонаря вперед. Да, все правильно: со стены на меня смотрит огромное нарисованное лицо. Раскосые глаза прищурены, спрятались под надбровьями, губы сурово сжаты. Выражение такое, словно лицо угрожает. Кому? Тому, кто нарушит покой алыпаха Анарбека?
Перед портретом неведомого божества или богатыря, а может быть, и самого Анарбека, стоит гроб. Он сделан из комля могучего кедра и лишь слегка обработан.
Подхожу ближе, нечаянно задеваю ногой за фонарь — это «летучая мышь», оставленная Налымовым. Фонарь цел, лишь поржавел и запылился.
Наклоняюсь над гробом. Крышки — их две — сорваны и сдвинуты с места. Внутри — рассыпавшийся в прах труп. Белеют кости черепа, оскал зубов. Да, если, как говорит Африкан Григорьевич, труп выглядел таким, словно его вчера похоронили, то жаль, что так произошло. Интересно было бы увидеть облик человека, жившего несколько столетий назад.
А где же сокровища? Неужели их вынес тот охотник? Да нет, речь шла о небольшом мешочке, утопленном в Енисее, а в легенде поется о больших ценностях.
Оглядываюсь и невольно вздрагиваю: со стены на меня смотрит огромное смеющееся лицо. Ведь только что, ну буквально пять минут назад, я видел его суровым, серьезным, а сейчас губы растянулись, у глаз морщины. Смеется, причем не только улыбается, а злорадно усмехается. Ну, как, мол, нашел сокровища?
Я начинаю понимать Африкана Григорьевича, — то вдруг кто-то за ногу дернул, то на глазах рассыпался труп, то это громадное лицо…
Честное слово, мне захотелось повернуться и тотчас же уйти отсюда. Сдержался. Хорош исследователь, чуть что — и пятки салом смазал. Но в чем же все-таки дело? Пригибаюсь к полу — нарисованное лицо вновь становится серьезным, выпрямляюсь — на нем появляется злорадная ухмылка.
Ага, вот оно что! Портрет нарисован на ткани из волосяных шнуров и так, что с изменением угла зрения меняется и выражение лица. Такой эффект иногда используется в рекламе кино: прямо смотришь — одна картина, зайдешь с другой стороны — другая. Оказывается, эта штука была известна давненько. Но каковы краски! Сотни лет прошли, а словно вчера нарисовано. Правда, здесь всегда темно, краски не выгорают, но все же…
Осторожно ощупываю ткань. Ба, да за портретом не стена, а ниша. В ней сложены не то свертки, не то кожаные мешки. Они покрыты вековым слоем пыли. Веришь, Зоя, у меня даже руки задрожали, так мне захотелось вскрыть хотя бы один мешок. Ведь там могут быть и сокровища, и неведомые миру манускрипты, и мало ли что еще…
Но нет, нельзя… Я только проверяю достоверность легенды — не больше. Я не имею права ничего трогать. Ничего. Этим в свое время займутся сведущие люди, а я тут могу такое натворить… Вон пример — вскрытый дедом Африканом гроб…
Все правильно. Еще раз осматриваюсь. Низкий свод пещеры, на полу потемневший от времени гроб, на стене — портрет, за ним ниша. В ней…
Ничего не тронув, я поворачиваю и иду обратно. Бреду медленно. Немного кружится голова. От волнения или от спертого воздуха? Возможно, и от того и от другого.
Снова груды помета, шорох крыльев вспугнутых летучих мышей. Но вот показалось круглое отверстие — выход из пещеры. Оно, как маяк, притягивает взгляд. Я уже ни на что не обращаю внимания — иду и иду к своему маяку, светлому кругу, сквозь который виднеется небольшой кусочек голубого неба.
Проем расширяется, словно раздвигается невидимый занавес, голубизна становится прозрачнее, гуще. Вот уже показались вершины гор, вон залитая солнцем долина. Еще один шаг, и я на карнизе. Глубоко вдыхаю свежий, дурманящий голову воздух. Осматриваюсь. Все то же — цепи гор, озеро внизу, солнце. Вон Африкан Григорьевич. Пристально смотрит, словно не верит, что я выбрался из этой пещеры живой и невредимый.
— Ну, что там?
— Все правильно, Африкан Григорьевич. Старый Чеколтан поет не сказку, не легенду, а старое предание, сохранившееся в памяти людей, — говорю я. — Можно идти домой…
— А это… Ну…
Я понимаю, о чем хочет спросить Налымов: не дергал ли меня кто за ноги, не смеялось ли надо мной нарисованное лицо.
Объясняю. Дед улыбается себе в бороду — в бороду Ильи Муромца, доволен, что все подтвердилось.
— Почему же труп… так сразу?..
— Не знаю… Но уверен, что в этом ни бог, ни нечистая сила не повинны.
— Интересно узнать бы…
— Узнаем.
Начинаем спускаться. Дед Африкан как-то странно ведет себя: чурается меня, как прокаженного. Идет то шагов на десять-пятнадцать впереди, то в стороне. Сели обедать — ест отдельно. Берестяной стаканчик, из которого я пил, велел бросить вниз. Глубоко все-таки суеверие въелось.
А когда пришли домой, Африкан Григорьевич предложил мне раздеться и всю одежду, в которой я ходил, разложить на солнце в дальнем краю огорода. Затем облил меня несколькими ведрами воды и только после этого разрешил одеваться во все новое.
Предстояло разгадать еще одну тайну Поющей пещеры — почему все, посетившие ее, погибали. Только все ли? Возможно, утверждение легенды — это своего рода охранительное мероприятие, а цепь случайностей с охотником и зоотехником только укрепила в народе это мнение? Ведь известно, что охотников за кладами везде и во все времена было больше чем достаточно.
Вечером в школе собралась уйма людей — чуть ли не весь улус. Люди сидят молча, ждут терпеливо, но я понимаю: все хотят послушать о нашем путешествии. Поневоле задумаешься: не рассказать — нельзя, рассказать — дорогу в пещеру покажешь… Разве можно поручиться, что кто-нибудь по нашим стопам не захочет туда проникнуть?
Однако рассказываю, опуская кое-какие подробности. В конце, на всякий случай, добавляю:
— Ценностей в пещере — золота, серебра, драгоценных камней — нет. Там находятся предметы, интересные только для науки. Нужно теперь следить за пещерой, а то заберется туда какой-нибудь кладоискатель и попортит все. Вытащил же оттуда охотник мешок каких-то вещей. Что это были за вещи — никто не знает и узнать не сможет: они лежат на дне Енисея, а может быть, даже унесены в Ледовитый океан. Еще кто-то там был, — я нарочно не назвал имя Африкана Григорьевича, — так саркофаг, в котором лежит Анарбек, попортил…
В зале возмущенно зашумели.
Не забыл я и про охранительные мероприятия:
— Да, кроме того, опасно туда идти. Вы знаете, все, кто был в пещере, умирали. Недавно умер Вася Шиповников, мне тоже что-то нездоровится, — хотя я тогда еще ничего, кроме страшной усталости, не чувствовал.
Потом пел Чеколтан. Его слушали так же внимательно, как и меня.
Вот и все.
Сейчас буду писать письмо в Москву, в Институт материальной культуры Академии наук. Опишу все, только коротко, конечно, без всяких лирических отступлений.
Ну, целую вас крепко — тебя и маму. Павлику привет.
Остаюсь разгадчиком старинных легенд, преданий и всяких прочих тайн Булатниковым Николаем, сыном Василия».
«Здравствуйте, дорогие мама, сестренка и Павлик, салам алейкум!
Извините, что так долго вам не писал. Заболел я, и заболел крепко. Еле выкарабкался. И знаете чем? Той самой болезнью, над названием которой я так потешался. Да, да, гистоплазмозисом, или пещерной болезнью.
Через несколько дней после путешествия я почувствовал сильное недомогание. Наш фельдшер только руками разводил да кормил меня пирамидоном. Отправили в больницу. Признали воспаление легких — особая, тяжелая форма. Это меня сразу же насторожило. Ведь такой же диагноз был поставлен и Васе Шиповникову. Он умер в этой больнице, в этой палате и — кто знает — может быть, на этой же койке.