Тогда, когда помогал военному инженеру Иванову?
Невольно вспомнилось давнее — первые дни войны. Темная, точно обугленная, ночь, неподалеку на обрывистом берегу Очаков — без единого огонька, словно утонувший в ночи. И катер в дозоре, затерявшийся в темноте. Уже за полночь с запада стали нарастать скрежещущие прерывистые звуки — шли самолеты. Вот прожекторы раздвинули темноту, поймали черный крестик — бомбардировщик. Где-то за городом взметнулись фонтаны огня, донесся приглушенный гул взрывов. И неожиданно над водой, над самыми мачтами катера мелькнула распластанная тень самолета. Рыбакову показалось, что от него что-то оторвалось и шлепнулось в воду, затем еще и еще. Для памяти на этом месте он поставил крестики на карте.
Еще ничего толком не зная, командование закрыло движение по фарватеру, а на рассвете выполз из-за мыса буксир. Тащил он за собой из Николаева корпус недостроенного судна. Рации на буксире не оказалось, выслали навстречу ему катер, да поздно. Неожиданно на месте буксира вырос серебристый столб воды, а когда он опал, в пенящихся водоворотах кружилось несколько темных обломков. А недостроенное судно двигалось по инерции вперед, словно взрыв вдохнул в него душу.
А потом на фарватере водолаз нашел мину, и именно там, где Рыбаков поставил на карте один из крестиков. Магнитную. Мину подняли, перенесли на песчаный пляж. Военный инженер Михаил Иванович Иванов решил разоружить ее. Рыбаков вызвался помогать. Впрочем, помощь его была незначительной — он поддерживал связь с инженером.
Нет, не тогда он стал минером. После этого он снова плавал на катере боцманом, потом был в морской пехоте, не раз ходил в разведку. Имел дело и с минами — однажды на минах, поставленных Рыбаковым и его товарищами, подорвалось более двадцати немецких автомашин и два бронетранспортера. Но это тоже не оказало существенного влияния на выбор профессии.
Может быть, это?
…Кончилась война. Рыбаков, тогда еще мичман, пошел к морю, сел на пирс, свесив ноги, так что набегавшие волны нет-нет да и касались подошв башмаков. Задумался.
Позади послышались шаги. Оглянулся — начальник разведки отряда капитан-лейтенант Буранов, непосредственный командир Рыбакова. Сел рядом, положил руку на плечо мичману.
— Ну вот, как говорил Маяковский, точка. И телеграмме, и войне. Теперь домой? Чем думаешь в гражданке заняться?
Рыбаков еще не решил. Правда, вчера его вызывали в политотдел, предлагали ехать на учебу. Обещал подумать, но так и не мог прийти ни к какому решению. Вот и сейчас сидит, молчит, не знает, что ответить своему старшему товарищу.
С моря показалась группа торпедных катеров. Рыбаков стал присматриваться, надеясь определить, из какого они подразделения. Неожиданно на месте головного торпедного катера, как и тогда, в сорок первом, под Очаковом, на месте буксира вырос фонтан взрыва, и когда он рассеялся, вместо четырех катеров осталось только три.
— Нет, домой еще рано, — ответил Рыбаков, — война для нас не кончилась. Еще придется повоевать…
— Одобряю! — сказал тогда Буранов.
И вот сколько лет прошло, а Рыбаков все еще на передовой, все еще ходит в атаку на оставленные врагами мины. И не тот последний взрыв решил его судьбу, а, пожалуй, все вместе взятое: и неистребимая тяга к морю в детстве, и помощь в разоружении первой мины, и минирование дорог в партизанском отряде, и, пожалуй, самое главное — стремление быть там, где труднее, опаснее.
Но всего этого не стал рассказывать морякам капитан третьего ранга, а просто ответил:
— Так уж сложилась моя военная судьба. И, признаться, я не жалею, что стал минером…
Старший матрос Коваль был прямо-таки былинным великаном. Шорохов со своим ростом «выше среднего» был чуть ли не на целую голову ниже его, а Колокольников едва доставал ему до плеча. Просто удивительно, что ему выпала на долю специальность, требующая ювелирной точности движений. Такому следовало бы быть командиром орудий главного калибра на линкоре или крейсере, чтобы в случае чего мог и снаряды и картузы с порохом вручную досылать.
А Коваль зашел в класс, поздоровался, затем шагнул к Бондаруку, доложил:
— Товарищ старшин лейтенант, старший матрос Коваль прибыл из командировки!
— Хорошо, садитесь. Рассказывайте, чем вы там занимались?
— Да так, ничего особенного… Связисты тянули кабель, стали под дорогой туннель продавливать, а труба уперлась во что-то твердое. По звуку — металл. Начали раскапывать — снаряды. Хорошо, что труба попала на бок снаряда, а если бы на взрыватель… — и Коваль махнул рукой.
— Много?
— Семьдесят шесть. Да еще кое-какое железо там было… Так чем мне прикажете заниматься?
— Помогайте Колокольникову макет делать.
— Есть!
И все. Как будто бы не на разоружение подземного склада снарядов ездил моряк, а к теще на блины. А ведь, конечно же, было опасно — и Шорохов представил груду изъеденных ржавчиной снарядов, готовых взорваться от малейшего неосторожного движения. Расспросить бы поподробнее, как они там откапывали снаряды, как вынимали их из ямы, куда отвозили, да Коваль повернулся по-уставному и направился туда, где работал Колокольников.
«Ладно, потом попросим, чтобы он на занятиях рассказал об уничтожении этого склада», — подумал Шорохов.
А Коваль подошел к Колокольникову, еще раз поздоровался, теперь уже по-дружески, и спросил:
— Что это у тебя?
Шорохов невольно обернулся, увидел, что Коваль показывает на багровый шрам на шее Колокольникова.
— А так… — протянул матрос.
— Можно подумать, что тебя кто-то повесить собирался.
Матросы присели на зачехленную мину, но голоса их все равно были хорошо слышны.
— Ты же знаешь, какое у меня счастье. Не везет, так во всем не везет… Возвращался вчера из увольнения, показалось, что опаздываю. В одном месте побежал прямиком через двор, ну и наскочил на веревку, что белье вешают… Тебе смешно, а я теперь ходи как висельник… Да еще фельдшер перевязывать не стал, так, говорит, заживет. Помазал йодом, да и все.
— Надо было обойти!..
— А-а! — протянул Колокольников. — Все равно!.. Не веревка, так что-нибудь другое попалось бы…
— Опять завел свою шарманку: «Не везет, не везет!..» Служишь в такой части — любой моряк с тобой поменялся бы. Настоящее дело делаешь…
— Что ты знаешь о моей службе? — обиженным голосом воскликнул Колокольников. — Да у меня не служба, а сплошные конфликты. И что самое обидное — с первого дня это началось. Ну, казалось бы, что сложного подобрать одежду, когда начали обмундировываться? Меня и тут ждала неприятность. Все уже оделись, а мне ни одна шапка не подходит. Не оказалось пятьдесят девятого размера. Старшина даже рассердился.
— Ну на что вам такая голова? — говорит.
— Я же не сам ее выбирал, — отвечаю.
— Прекратить разговоры!
Прекратили. Однако голова-то от этого меньше не стала!
Конфликт этот разрешили, шапку нашли. А через некоторое время… Впрочем, расскажу все по порядку. Назначили нашу смену — я тогда еще в учебном отряде служил — в караул. Пришла моя очередь на пост заступать. Ну, вы сами понимаете, что такое часовой. Волнуешься всегда, а первый раз — особенно.
Приготовился. Все честь по чести: пуговицы горят, инструкцию и обязанности часового назубок выучил. Иду за разводящим.
— Пост сдал!
— Пост принял!
Разводящий и солдат, которого я сменил, уходят. Один остаюсь. Время — за полночь, самое глухое. Да еще погодка выдалась: темнота — ствола у автомата не видно, дождичек шумит, собирается на деревьях в большие капли, шлепается в лужи.
Кап… кап… кап…
Да гулко так, кажется, они все ночные звуки заглушают.
Казармы неподалеку огнями светятся, караульное помещение совсем рядом, из порта гудки кораблей доносятся, вспыхивают далекими зарницами огни электросварки. Все как всегда, но, честное слово, ощущение такое, словно ты один в целом мире остался.
Понемногу начал осваиваться. Уже сердце ровно бьется, темнота стала не такой пугающей. Вот грибок, вот кнопки сигнализации, вот фонарь. Дальше поблескивает мокрая от дождя колючая проволока, деревья за ней. А капли — кап, кап…
И вдруг — что такое? — дзинь!.. Несколько секунд тишины, и снова — дзинь, дзинь!.. Лязгает где-то рядом металл о металл. Чуть слышно, а мне кажется, что этот лязг все звуки кругом заглушает.
«Ведь это ограждение перерезают!» — мелькает у меня догадка, и, чувствую, на лбу сразу капли пота выступили, а по спине какие-то холодные мурашки забегали.
— Стой! Кто идет? — кричу и сам не узнаю своего голоса.
Лязганье на мгновение затихло и снова:
— Дзинь!.. Дзинь-дзинь!..
— Ложись!
А оно опять: дзинь-дзинь-дзинь!..
Щелкаю затвором автомата и изо всей силы нажимаю на кнопки сигнализации. Вот слышу торопливое топанье бегущих людей. Докладываю разводящему.
— За мной! — командует старшина.
Луч света раздвигает темноту. У проволоки — никого. И вдруг вижу на земле, около столба, белый пушистый комочек. Горит рубиновый глаз. Ба, да это наш общий любимец кролик Васька. Наверное, кто-то не закрыл на ночь клетку. Выбежал погулять да в проволоке и запутался.
Мне тогда благодарность объявили. В стенной газете — карикатура не карикатура, а что-то вроде дружеского шаржа появилось. Я, значит, на кролика автомат наставил. Ну и подпись:
Часовым стоял у склада
И такой имел успех:
Крикнул он приказ, как надо, —
Поднял кролик лапы вверх.
Стишата, конечно, так себе, не обидные. Да мне от этого не легче. Все равно ребята нет-нет, да и попросят:
— Расскажи, Дамир, как ты диверсанта задержал?
— Да, — прервал Коваль рассказ Колокольникова, — я все забываю спросить, что у тебя такое имя? Вроде болгарское…
— Обыкновенное русское. Маменька мне это имечко удружила. Да здравствует мир, а сокращенно, значит, получается — Дамир.
— Аббревиатура.
— Что? — не понял Колокольников.