— Доктор, — говорю, — у меня не воспаление легких.
— Такие же симптомы бывают при плеврите, — говорит он.
— Нет, — настаиваю я. — Тут что-то другое.
— Мы делали исследование — ничего.
(Это и понятно. Ведь вирус гистоплазмозис фильтрующийся, и в лаборатории сельской больницы нет приборов, чтобы его обнаружить).
Задумался доктор. Сидит около моей койки, машинально книгу взял с тумбочки.
— Что ж; возьмем еще раз анализы, отправим в Абакан на исследование, — говорит и книгу перелистывает.
И тут твоя, Павлик, телеграмма выпала. Я ее вместо закладки использовал.
Доктор поднял телеграмму, прочитал ее и вдруг выбежал из палаты. Вечером самолетом доставили лекарства, и вот я имею возможность написать вам, что жив, хотя и не совсем еще здоров.
На следующий день прилетел специалист по инфекционным болезням и подтвердил диагноз: пещерная болезнь. Назначил курс лечения.
Сейчас уже все позади, поправляюсь. Надеюсь до начала учебного года твердо встать на ноги и, может быть, еще успею навестить вас.
Представьте себе, я даже не предполагал, что столько людей заинтересовалось Поющей пещерой и моей скромной особой. Приходили из библиотеки, из краеведческого кружка средней школы, несут и подарки, и книги. Даже откуда-то лимон достали. И все просят рассказать о пещере. Что поделаешь — приходилось рассказывать.
А вчера вечером навестил Африкан Налымов. Вошел, полупригнувшись, в палату, отчего в ней сразу стало тесно, осторожно присел на табуретку.
— Оклемался? — спросил. Сказал вроде негромко, но от резонанса звякнули стекла в окнах.
— Чего? — не понял я.
— Оклемался, говорю, выздоровел?
— Нет еще, но дело на поправку идет.
— Упреждал тебя, Никола, старых да бывалых слушать нужно, а то вон видишь, как получилось…
— Все хорошо, Африкан Григорьевич. Раньше об этой пещере только легенды ходили, а теперь я знаю, что там есть. Написал об этом ученым. Ответа еще не получил, но уверен — заинтересуются.
— Это правильно, — согласился Налымов.
— И еще… Теперь мы знаем, что там есть вирус пещерной болезни. Значит, можно принять меры против него. Без этого могло бы получиться, как в гробнице Тутанхамона.
— Кого? — переспросил Африкан Григорьевич и даже ладонь к уху приставил.
Пришлось деду рассказать, как лорд Карнарвон и ученый Говард Картер шестнадцать лет подряд вели раскопки в Египте, в Деир-эль-Багри — Долине царей. Уже хотели прекратить работы, но неожиданно нашли гробницу фараона Тутанхамона с несметными сокровищами.
— Много там было сокровищ-то этих?
— Да как вам сказать… Если оценить только стоимость золота и драгоценностей, то миллиарды рублей получатся. Но их ценности не только денежные.
— Понимаю. Для науки эти вещи нужны.
— Верно. А вещей было столько, что пришлось в Каире, столице Египта, специальное здание для них строить. Шесть лет ученые разбирали и описывали их, а изучают до сих пор.
— Да-а! — покачал дед Африкан своей кудлатой головой. — Так что же там произошло, в гробнице той?
— При вскрытии гробницы присутствовало двадцать человек. Потом все они, кроме Говарда Картера, умерли от неизвестной болезни.
— Смотри-ка! — воскликнул Африкан Григорьевич. — Как у нас все равно. Что ж такое?
— Тогда в газетах писали, люди, мол, гибнут от проклятия фараона…
— Проклятия?
— Ну да. При входе в гробницу была выбита надпись: «Смерть коснется крыльями того, кто потревожит фараона». Вот и считали — мстят фараоны ученым.
— Хм!.. А от чего же они умирали?
— Трудно сейчас сказать, почти сорок лет прошло. Но, по-видимому, от этой же болезни. Ведь гистоплазмозис — вирус пещерной болезни — открыт совсем недавно. Возможно, он может культивироваться не только в помете летучих мышей, но и в других органических остатках.
— Значит, никакого проклятия нет? Сам я в колдовство не верю, но когда увидел, как этот Анарбек за какую-нибудь секунду в прах превратился — оторопь взяла…
— Знаете, почему так произошло?
— Ну?
— Вот, смотрите!
Раскрываю журнал, читаю, как при раскопках этрусского города в Италии открыли саркофаг и увидели там тело воина, совершенно сохранившееся, словно несколько дней назад похороненное. Но не успели сфотографировать его, как воин рассыпался в прах.
«Так бывает, когда органические вещества длительное время пролежат без доступа воздуха», — прочитал я заключительные строки статьи.
— Ишь ты, все люди узнали, — одобрительно проговорил Африкан Григорьевич.
— Эх, если бы все знать! Да вот хотя бы узнать, что вынес охотник из пещеры, — оборачиваюсь к Налымову.
— Ходили слухи, будто бы он какие-то чаши оттуда вытащил…
Верно! Ведь Чеколтан пел, что у гроба Анарбека в золотых и серебряных сосудах была поставлена для него пища. Я этих сосудов не видел. Не было их, когда ходил в пещеру и Африкан Григорьевич.
Потеря велика, но, конечно, свитки с письменами куда ценнее. Их, по-видимому, никто не трогал — мешки и свертки покрыты равномерным слоем пыли в палец толщиной.
Все время это меня мучило, а сейчас как-то сразу на душе легче стало.
— Что нового в улусе? — спросил.
— Все по-старому. Живут люди… Фильку-шамана арестовали…
— За что?
— Докопались, в какой-то банде во время войны был.
— Ишь ты, додумался, как спрятаться. Да не помогло.
Вроде все уже сказано. Откинулся я на подушки, отдыхаю. А дед Африкан наклонился ко мне и, хотя в палате никого не было, заговорил шепотом.
— Дельце я одно умыслил…
Повернул к нему голову, спрашиваю:
— Что ж такое?
— Тут, брат, разговор не на минуту. Как врач-то?
— Ничего, разрешает.
— Разговор наш тогда, в горах, не запамятовал?
— Как же, помню. И про вашего деда, и про отца. Вы тогда еще не рассказали, как убили вашего отца…
— Вот в этом-то вся и загвоздка. Ладно, слушай сейчас, коли так. Парень ты, я вижу, хваткий, годишься, в случае чего, в напарники… Так вот, говорил я тебе, дед после каторги немного, значит, ржи, овса сеял, ну, и охотой промышлял. Сын его, отец-то мой, значит, к земле касательства не имел. Зимой — охота, а летом золотишко мыл. И меня к этому приучать стал, только к золоту меня не особо тянуло. Старатель, паря, всю жизнь в землю глядит, боится — не пройти бы мимо заветного места. А я солнце, тайгу люблю. Охотник из меня получился, а вот старатель…
Замолчал дед Африкан, вспоминая.
— Опять же много горя из-за золота этого приключалось. И отца моего золотишко в могилу свело…
Снова замолчал. Молчу и я, не тороплю. Знаю, если зарубил дровосек дерево — дорубит.
— Всяко бывало. Иногда отец целое лето напрасно породу переваливал, иногда и попадало. Тогда пил, гулял — раздайся море. Известно — старатель! Однажды долго в тайге пропадал. Думали, уж и не увидим его — время было бедовое, шла гражданская. Однако вернулся.
— Ну, баба, — сказал жене, — теперь заживем!..
Мать только рукой махнула — сколько раз так вот говорил, а все одним кончалось: оседало его золото или у купцов, или у спиртоносов.
Вечером отец вышел из дому, а под утро прибежал пастушонок:
— Вашего, кричит, убили! У ручья лежит!..
Побежали мы. Верно, лежит наш батя в кустах в чем мать родила. На спине дырка в палец — медвежьей пулей саданули, — но сердце еще бьется. Принесли домой, обмыли.
Трудно помирал, бредил, метался. Перед концом в память пришел. Позвал меня:
— Знаю, не очень ты привержен к золоту… Но слушай. Пофартило мне. Нашел речушку — все дно самородками покрыто… Побоялся много брать… Один в карман положил… Да не утерпел, форсонул… Ну и вот… Завещаю тебе: найди это место. Карта на рубахе…
Не сказал я ему, что рубахи-то нет — голым его нашли.
— Приметы, как идти туда, — говорю, — расскажи…
— На Енисей иди. От третьего гольца за порогом — на восход… Четыре дня пути… Увидишь две горушки, как сестры, одна на другую похожи… Там…
А что там — не успел сказать. Кончился.
— Так, может, уже нашли то место? — спросил я. — Ведь рубашку с картой кто-то взял.
— Золотишко, паря, такое дело, что его долго не скроешь. Ну, год, ну, два, ну, пять, а потом выплывает наружу. Однако не выплыло. Я так мыслю — на самородок позарились, а рубаху прихватили вместе со всей одеждой.
— И вы никому не говорили об этом?
— Говорил. Дважды говорил. Один раз вскоре после гражданской в ЧК. Там мне ответили: «Вот если бы ты нашел и место указал, тогда другое дело. А искать… В Сибири богатств много, будем их добывать, доберемся и до твоей речки». Потом во время войны в райкоме сказал. Не поверили.
— Сам не искал?
— Как — не искал? Искал! Нашел те горы, а вот золотишка… Там, паря, не один десяток речек. В какой из них, в каком месте — поди узнай. Нашел раз, да не то. Однако приметил я один распадочек — в нем должно быть.
— Чего же вы туда не пойдете?
— Говорил же я, ходил до войны, и не раз. А потом мне бригадирствовать пришлось, проводником в экспедиции был — не до того. Сейчас — года не те…
— Что вы, Африкан Григорьевич, вы еще сто лет проживете! — искренне воскликнул я.
— Всякое может быть. Зайдешь в тайгу да занедужишь. А тайга, брат, шутить не любит. Кричи не кричи, помощи не даст. Если и ответит тебе, то твоим же собственным голосом… Пойдем-ка со мной, — неожиданно предложил он.
Задумался я. Конечно, само по себе заманчиво найти месторождение золота, но вот если бы с экспедицией. А так — вроде тайком.
— У вас же сыновья есть. Вот с ними…
— Со старшим пошел бы, он таежник — такого поискать. Да сейчас он в тайге только обузой будет.
— Почему?
— Было дело… Выследил он однажды «мартына» — медведей мы так зовем. Приложился, выстрелил. А медведь поднялся на задние лапы и в тайгу. Знал, что не промазал, ну и решил: «Догоню!» Винтовку в сторону и за медведем. А в тайге так — без винтовки ни шагу. За ветром иди и то винтовку с собой бери. Ладно, догнал он «мартына», схватил за загривок, нож под ребра. Тот повернулся, подмял его под себя. Кончился зверь сразу же, да успел Ивану — мы старшего по деду Иваном назвали — руку и ногу покалечить. Бригадиром он в колхозе работает, а тайга ему теперь заказана. Младший, Федор, еще и в парни не вышел, как на фронт добровольно отправился. Вернулся без руки — тоже для тайги не гож. У тебя, паря, я смотрю, настоящего понятия о тайге нет, а сердце смелое. Пойдем?