Дошли до контрольного столба. Старшина влез на него, начал проверять линию и разъяснять:
— Вот смотрите, — говорит, — я даю изоляцию, а затем включаюсь в сторону станции. Теперь звоните и вызывайте.
Лукьяненко добросовестно все проделал: покрутил ручку, поговорил с телефонистом.
— Значит, здесь все в порядке, повреждение в другом направлении, — говорит старшина и стал провода сращивать, а проводнички от телефонного аппарата в рот взял, чтобы они на землю не упали.
Лукьяненко сидел-сидел, да и крутнул ручку телефона. Голованов так и замер на столбе: провода-то у него во рту — ток от индуктора через язык пошел. И крикнуть он не может, и провода выбросить силы нет — челюсти словно судорогой свело. Старшина потом целую неделю ничего горячего не мог в рот взять… Ведь так?
Лукьяненко молча улыбнулся.
— После этого случая стали о нем ребята разные небылицы рассказывать: что он на турник с «кошками» лазил; сам себя за ногу шкертом привязывал, чтобы не утонуть, да мало ли еще что.
— Ты же добавь, что все эти рассказы от тебя исходили, — сказал Лукьяненко.
Тут уж Колокольников смутился, да не надолго: хмыкнул, продолжал:
— Да, так кто-то из ребят, кроме того, подсмотрел, что он в письме к девушке писал о бушующем море и о службе на кораблях. Ну, вы же сами понимаете, что матросы на посту море да корабли только с берега видят… Конечно, стали над ним шутить.
— Володя, дескать, плавает от койки до камбуза, аж пыль клубами сзади!..
Совсем заскучал тогда парень — и специальность ему не дается, а тут еще это… Лежит он однажды на койке в кубрике, глаза открыты, и в них такая тоска, что мне даже не по себе стало.
— Ну, что ты, друг, загрустил, — говорю ему. — Пошутили ребята, и все…
А у него даже слезы навернулись.
— Я же не виноват, — говорит, — что мне на берегу служить приходится…
Жалко мне его стало.
— Ты, — говорю, — Володя, не горюй. Можно быть хорошим моряком и на суше. — И начал ему рассказывать, как морские пехотинцы во время войны сражались — я только-только об этом книжку прочитал. — Они в общеармейской форме были, а в атаках их фашисты сразу узнавали и «черной смертью» прозвали недаром.
Вижу, глаза у Володи немного повеселели, но не совсем он успокоился:
— Так ведь это во время войны было, — говорит он. — А что я сейчас могу сделать?
— Вот в этом-то и вопрос. Моряк — это значит в любом деле мастак: за что ни возьмется — все спорится. А в тебе вот ничего морского, кроме формы, нет, потому и товарищи смеются.
Покраснел он тогда так, что даже уши стали розовыми. Но ничего не сказал, отвернулся к стене, и все…
Сквозь просветы в деревьях показалась темная лента шоссе.
— Дальше идет стационарная линия связи, там все в порядке, — сказал Лукьяненко. — Разрешите мне, товарищ старший лейтенант, возвращаться?
— Да, да, пожалуйста!
— До свидания. Счастливого вам пути. А ты, Дамир, — повернулся Лукьяненко к Колокольникову, — если будешь дальше рассказывать — не особенно привирай.
— Ну что ты! Да правдивее меня…
— Только барон Мюнхаузен был, — дополнил Лукьяненко.
Посмеялись, еще раз простились, и вскоре Лукьяненко исчез за поворотом тропинки.
— Что-то не видно машин, видать, долго нам здесь стоять придется… — сказал Колокольников.
— А зачем стоять? Пойдемте. Будет машина — догонит, нет — все равно какая-то часть пути останется позади. Есть же восточная поговорка: «Дорогу осилит идущий». Вот и последуем этому мудрому совету.
Поправили каждый свою ношу и зашагали по дороге.
— Так что же потом с Лукьяненко случилось? — спросил, пройдя с полсотни метров, Бондарук.
— С Лукьяненко-то? Как пишут в нашей флотской газете, «благодаря умелому руководству со стороны командования и с помощью товарищей стал опытным специалистом…» Я шучу, конечно, — улыбнулся Колокольников, — но после того он действительно стал по-настоящему специальностью интересоваться. То, смотришь, за учебник уцепится так, что хоть ухо режь — не услышит, то стоит в стороне и два провода крутит — вязку делает.
Однажды часов в пять утра Лукьяненко вышел из помещения. Прошло полчаса, прошло сорок минут, а он не возвращается.
«Что он, думаю, делает!» — и выглянул во двор. Смотрю, а Лукьяненко по деревянной радиомачте вверх с кошками взбирается и уже почти до самой антенны долез, а это раза в три выше, чем обыкновенный телеграфный столб.
Я ему, конечно, мешать не стал, ушел обратно к дежурному столику, но в душе обрадовался за товарища:
«Значит, думаю, по-настоящему решил делом заняться!»
А через некоторое время еще один случай произошел. Навалился тогда шторм, похлеще, чем нынешний. Ну и вдруг связь с батареей прервалась. Лукьяненко быстро собрался и на линию выехал, а я постоянную вахту открыл — посижу, думаю, пока Володя неисправность устранит. Мы с батареей радиосвязь по расписанию держали, вылезем через каждые два часа в эфир, обменяемся любезностями — как, мол, слышимость, как погода — все это по коду, конечно, — и опять перерыв.
Прошло часа три, я уже стал беспокоиться, долго ли, мол, мне еще на вахте стоять, а тут Лукьяненко докладывает:
— У оврага штормом повалило восемнадцать столбов.
Восемнадцать столбов! Это почти километр линии лежит на земле. А овраг находился от нас километрах в четырнадцати, а то и все пятнадцать наберется. Если бы близко было, можно бы всем личным составом попытаться столбы поднять, а на таком расстоянии что сделаешь!
Пообещали из штаба базы утром выслать линейно-ремонтное отделение. Значит, стоять мне на вахте еще ночь, а может, и целые сутки. Положеньице!
Прошло еще около трех часов, на дворе уже совсем стемнело, и тут Володя докладывает:
— Связь с батареей восстановлена!
Понимаете, восемнадцать столбов лежит на земле, а связь есть! В чудеса я не верю, и поневоле у меня зародилось подозрение, что Лукьяненко в первый раз неправильно доложил. О том, что он восстановил линию, ни у кого и мысли не было. Такое повреждение одному устранить невозможно.
А между тем это так и было. Подъехал Лукьяненко к оврагу, видит, линия лежит на земле. Кроме восемнадцати упавших — шесть столбов еще наклонились, но провода не оборвались. Включился он в линию, доложил и хотел уже обратно ехать, да задумался.
«Провода целы, и если приподнять немного столбы, чтобы они на земле не лежали, связь работать будет».
И решил он под столбы камни подложить, благо в овраге их полно. Спустился на лошади в овраг, набрал полный воз камней и стал у каждого столба по одному сбрасывать. Но дальше у него получилось, как у того журавля: нос вытащит — хвост увязнет, хвост вытащит, нос увяз; столб поднимет — камень подложить некому; к камню подойдет — столб поднять некому. Хоть плачь! А тут еще ветер с ног валит, дождь льет, грязь — еле ноги вытаскиваешь.
И все-таки придумал: повозку подтащил к самому концу столба, через нее перекинул вожжи, один конец их прикрепил за столб, другой — лошади за сбрую и — н-но! Лошадь дернула, столб приподнялся, а Лукьяненко в это время камень подсунул.
Лиха беда — начало. Дальше легче пошло.
В общем, до ночи все столбы приподнял, провода от грязи очистил и тогда уже домой поехал. Видите, как изменился человек! То не мог обыкновенную скрутку сделать, а то вон какую смекалку проявил — настоящую флотскую.
И вот у Лукьяненко в личном деле появилась первая благодарность. Это его прямо-таки окрылило. Специальность начал еще серьезнее изучать, да и во всем подтянулся. Надо сказать, что за это время и внешне он сильно изменился: вырос, в плечах раздался. Сейчас его Володей и назвать неудобно, в крайнем случае Владимир…
Ну да что дальше говорить — сейчас его фотография в Доме офицеров флота выставлена, рядом с адмиралами и Героями Советского Союза. Вот так-то…
Колокольников вздохнул; как видно, он и радовался успехам товарища и завидовал им. Завидовал хорошей завистью, которая заставляет идти вперед, совершенствоваться.
Моряки прошли почти половину пути, а машин все не было.
— Неужели до самого города пешком? — спросил Колокольников.
— Во время войны и больше переходы делали, да еще с боями.
Колокольников промолчал.
Дорога круто сворачивала в горы, обходя скалистый мыс.
— Пойдемте прямо, здесь ближе, — предложил Бондарук и сошел с дороги на тропинку, змейкой убегающую вверх.
Матрос последовал за ним.
Через полчаса они взошли на вершину мыса. Со вздыбленной над морем скалы открывался широкий простор: слева, уступами уходя вдаль и постепенно расплываясь в легком тумане, высятся горы; справа, огромным языком вдаваясь в берег, лежит бухта — в глубине ее, затушеванный сизой дымкой, темнеет город; а впереди — море.
Старший техник-лейтенант подошел к самому обрыву, снял фуражку и остановился.
— Хорошо! — сказал он, проводя по волосам правой рукой, на которой виднелись синеватые шрамы. — Давно у моря служу, а никак не могу привыкнуть к нему, как увижу — дух захватывает. Хорошо! — повторил Бондарук и сел на замшелый камень. — Отдохнем немного…
Колокольников опустился рядом. Он тоже, не отрываясь, смотрел, как волны торопливо бегут к берегу и внизу, под обрывом, бьются о синеватые глыбы гранита, обдавая камни брызгами и пеной.
«Море разгулялось, не скоро успокоится», — подумал он.
Матрос лег на живот, подпер голову руками, задумался. Вспомнил своего друга Коваля, по которому уже успел соскучиться, хорошего, но какого-то уж очень молчаливого лейтенанта. Вспоминал, а сам неотрывно смотрел на море, на бегущие к берегу волны.
Впереди мелькнуло что-то черное, круглое.
«Бочку где-то смыло», — подумал Колокольников.
Темный предмет еще раз показался на гребне волны, и на нем блеснули рожки, похожие на широко расставленные пальцы.
«Мина. Ведь это мина!»
— Товарищ старший лейтенант! Смотрите, плавающая мина!
— Где?
— Да вот, вот! У входа в бухту!
— Вижу! Как раз на фарватере… — воскликнул Бондарук. — Ну и положение, нужно сказать; до города — более двадцати километров, здесь сидеть — сигнал подать нечем. А в порту кораблей много, от шторма отстаивались… — словно думая вслух, говорил Бондарук. — А что, если попробовать расстрелять ее?