Переписка относительно хаотична. Письма, написанные Абелем в тюрьме, иногда пропадают. И обе стороны принимают решение нумеровать послания. И с той, и с другой стороны прорывается недовольство. Почта идет долго, порой не доходят и письма «из Лейпцига». Возможно, американцы действительно изымают некоторые, кажущиеся им подозрительными.
Потом в США будут укорять свою контрразведку: та якобы (или не якобы?) не заметила, что письма Абеля из тюрьмы написаны неким кодом. Относительно кода — не знаю. Но могу предположить, что в некоторых посланиях Вильяма Генриховича Фишера и содержалась какая-то нежелательная для американцев информация. Нет, он, конечно, не передавал из тюрьмы секретных донесений, как утверждали иные исследователи в США. Не пользовался шифром. Однако, кто знает, не употреблял ли некие «ключевые» слова, которые давали понять не родственникам, а московским коллегам истинную ситуацию. Пока, наверное, рано публиковать все письма разведчика.
А о весточках из Москвы даже суровая Эвелина говорила, что они писались так же, как и все письма подобного рода: «Думаете, американцы не просматривали писем, которые семья сбитого летчика Пауэрса направляла Никите Хрущеву с просьбой обменять его? Тут у всех одна дорожка». Доставлялись все письма от Абеля прямо на дом семье его московскими коллегами.
Они же, коллеги, привозили Елене Степановне и Эвелине «посылки» от мужа и отца. Обычно это происходило накануне дня рождения женщин или под Новый год. Но, как мне объяснили, гостинцы шли не от нелегала. Их покупали за границей товарищи Вильяма Генриховича, работавшие «под крышей», и переправляли в Москву. А уж Центр регулярно оказывал знаки внимания родственникам. И семья Фишера — не исключение. Точно так же заботились и о близких других нелегальных разведчиков.
Ключевые фразы
Я внимательно прочитал всю переписку. Постараюсь выделить неизвестное, новое.
Фишеры, они же Абели, поддерживали почтовую связь с адвокатом полковника Джеймсом Донованом. «Беру на себя смелость обратиться к вам, узнав из газет о вашем исключительно гуманном отношении к моему мужу Рудольфу Абелю, — так начинается письмо Эллен от 19 января 1959 года. — Я очень благодарна вам за старания облегчить судьбу нашего дорогого мужа и отца. Недавно получила через Красный Крест письмо, где он сообщает, что содержится в тюрьме города Атланты. Я ответила, но вот уже месяц, как не получаю его писем. Веря в вашу доброту, я сочла, что вы — человек, к которому могу обратиться. И прошу вас, дорогой мистер Донован, информировать меня о здоровье Рудольфа Абеля». Однако, невзирая на комплименты и непривычное для Северной Америки обращение «дорогой», юрист не проявит желания вступить в более активную переписку. Долго приходится дожидаться его ответов. Они формальны, сухи, ни слова от души. Понятно, что Донован не считает Эллен и ее дочь настоящими родственниками подзащитного, воспринимая их скорее как почтовый ящик.
Понимают это и домашние Фишера. Но выхода нет. Донован — та единственная ниточка, которая связывает их с отцом и мужем. И 18 августа 1959 года ему отправлено полуофициальное семейное послание. Эллен сообщает, что не сильна в финансовых вопросах и все денежные проблемы отданы на откуп их берлинскому адвокату Вольфгангу Фогелю.
Фигура необычная. Именно Фогель брался за сложнейшие дела тех, кто вступал в конфликт с властями ГДР. Почему-то только ему была разрешена защита диссидентов, мелких и крупных шпионов, в молодом социалистическом государстве задержанных. Даже властями обиженные полагались на его порядочность и честность, платя адвокату соразмерно им проделанному. И связка семья Эллен Абель — юрист из ГДР Вольфганг Фогель — американский адвокат Джеймс Донован действовала пусть довольно медленно, однако успешно.
И только после падения Берлинской стены и исчезновения ГДР выяснилось, что Фогель был сотрудником внешней разведки Восточной Германии. У СССР, России нет к нему никаких претензий, лишь благодарность за помощь в сложных обменах Абеля и других. А вот в ФРГ Фогеля чуть не растоптали, приписав ему множество грехов. Обвинили и в присвоении чужих денег, и в стукачестве. Безупречная деловая репутация адвоката была полностью опорочена.
Но именно с помощью Фогеля семья Фишер, а фактически советская сторона договорилась о гонораре Донована. Тот попросил разделить 10 тысяч долларов на равные части и переслать их в качестве благотворительного пожертвования в три университета, в которых он учился. Сначала, как пишет американцу Эллен, она «перевела 25 июля 1958 года часть из этой очень крупной для семьи суммы — 3500 долларов. Обещаю дослать все остальное в ближайшем будущем. Если вам потребуется какая-либо информация по этому поводу, прошу обращаться к мистеру Фогелю. Соблаговолите, прошу вас, сообщать все, что мне было бы нужно знать о моем несчастном муже».
Донован был скуп на ответы. Но работу свою выполнял и как мог помогал. А оставшийся гонорар был отправлен ему еще до 30 марта 1959 года. Можно ли представить, что у совсем небогатой семьи Фишер были огромные по тем, да и этим, временам средства? И в СССР, да и в ГДР иметь, хранить иностранную валюту запрещалось — могли завести уголовное дело, арестовать и надолго засадить. Да если бы доллары и были, то перевести их на счета какого-то американского гражданина или учебного заведения, пусть и через адвоката из социалистической ГДР, было абсолютно невозможно. Ясно, что этим занималась организация, в которой служил Фишер.
Не собираюсь никого подкалывать, ставить в неловкое положение: но разве неясно это было и американцам, неплохо знакомым, как тогда говорилось и писалось, «с советской действительностью»? Игры спецслужб! Но, противоречу самому себе, завершившиеся в конце концов успешным обменом.
Думаю, с разрешения московского начальства Эллен Абель официально обращается в Департамент юстиции США и, внимание, к президенту Соединенных Штатов Джону Кеннеди. И получает совершенно бюрократическую отписку от сотрудника прокуратуры Рида Когарта. Даже читать противно. Тот извиняется за задержку с ответом. Да, петиция Эллен Абель передана президенту, который ее внимательно изучил. Но пересмотр вынесенного приговора возможен лишь при появлении неизвестных ранее обстоятельств. «Но в случае с вашим мужем таких обстоятельств нет».
Летчик Пауэрс еще только готовится к своему разведывательному полету, его самолет не сбит, он еще не заговорил в советском суде. Так что семейству Фишер пока приходится надеяться и принимать несколько скептическую точку зрения Абеля: «Да, сейчас международное положение складывается для нас неблагосклонно. Нам придется ждать и надеяться, что мы будем вместе (перевод с английского. — Н. Д)». И еще писать рациональному и реалистичному мужу, верящему в приход свободы, но не сейчас, а позже, позже: «Я с тобой не согласна. Тут кому как. А я так очень люблю мечтать. Твоя Эллен».
Пока же Эллен — Елена радует Фишера: у племянницы родился мальчик. Я этого «мальчика», Андрея Боярского, внучатого племянника и единственного оставшегося сегодня родственника Фишера по мужской линии, хорошо знаю. Тогда в письмах его называли «Энди».
Но в переписке не только тема быта. Эллен рассказывает о произведениях английского писателя Пристли, ей не понравившихся. О пластинке с музыкой Грига. О книге по истории французской живописи, и очень сокрушается, что ее муж, заметьте, Руди (Рудольф), не может сейчас разрешить ее споров с теми, кто считает, как и профессор Лионелло Вентури, будто лишь одни художники-французы достойны подражания: «Ты бы все объяснил им про твоих любимых голландцев».
В ответ на новости из тюрьмы Атланты сокрушается, что муж не может играть на гитаре: «Твои две гитары стоят в углу, как и мы, ждут — не дождутся твоего возвращения. Поскорее бы. А я испеку твои любимые пирожные».
Прошел год, и содержание писем делается более грустным. Столько надежд было на апелляцию, поданную адвокатом Донованом. И узник, и его семья почему-то верили, что дело «Абель против Соединенных Штатов Америки» все же пересмотрят, сократят срок. Честно говоря, глядя на те события из XXI века, этот оптимизм совершенно не понятен. Больше того, «Абелю» грозил даже более жестокий — смертный — приговор, о чем предупреждал Донован перед подачей петиции. Все доводы защиты высшие судебные инстанции США отвергли. Семья испытала нечто вроде шока, что невольно отразилось и в письмах. Эллен убеждает супруга смириться, набраться терпения, вновь надеяться на лучшее.
Старается отвлечь мужа радостными семейными событиями. Рассказывает о шалостях внука, которого родила племянница. Подробно описывает, как много, порой до полуночи, работает дочь, беря работу даже ня дом.
Эвелина, которая пишет письма за маму, присваивая разным российским родственникам имена типа Клодины, описывает свои и мамины поездки к ним в гости. А Эллен, которую переводит Эвелина, пишет о знакомой мужу своей бывшей студентке, ставшей солисткой музыкального театра. И постоянные напоминания о любимых лакомствах мужа: «Ты вернешься, и мы встретим тебя пирогом с черной смородиной и кремом». Вселяя надежду на скорую встречу, замечает: «Забочусь о твоей одежде. Как ее привести в порядок? Но как-нибудь справимся и с этой задачей. Хочу, чтобы к твоему, любимый, возвращению домой все было готово». Оптимистично!
Много пишется о животных. Появляющимся в доме и на даче собакам дают клички, которые раньше нравились мужу, например Спот. Вспоминают о прирученных птичках, особо выделяя вороненка Карла или Карлушу. Соседи советуют уничтожить ворона, а семейство успокаивает мужа: «Он даже питается, как прирученная домашняя птичка. И ждет тебя».
В июле 1961-го люди с Лубянки предупреждают Эвелину и Елену Степановну о близком обмене. И семья, уезжающая отдыхать на Волгу, просит соседей и сослуживцев отца сразу сообщить им, если что-то произойдет и понадобится их присутствие. Сидят в маленьком волжском городке как на иголках, возвращаются в Москву раньше времени. Эвелина, которая не любит обращаться к «начальству», все же решается спросить, есть ли новости. Ее успокаивают, обещают, если что, тотчас сообщить. Но нет, полное молчание.