После возвращения домой любой разведчик, даже самый удачливый, попадает под карантин. Меня удивляло, что этой участи не избежали даже будущие Герои Советского Союза и России. А их — совсем нет. Таковы законы профессии. На тихой даче за высоким забором пишутся подробнейшие отчеты о работе в особых условиях. Даются развернутые ответы на вопросы руководства. За ними ухаживают хозяева временного пристанища, они совершают прогулки. Но находятся под присмотром или надзором. Изредка пребывание затягивается. А бывает и непродолжительным. Все зависит от обстоятельств.
Проходил рутинную проверку и Вильям Генрихович.
Мой Абель
Он высокий или уж точно выше среднего. Худой, чуть сгорбленный. Глаза серые, глубоко посаженные. Почти лысый, с оставшейся на висках благородной сединой. Лицо продолговатое. Большой нос, уши торчат, заметный кадык. Сосредоточенный взгляд выдает человека умного, много повидавшего и перенесшего.
Таким я вижу Рудольфа Ивановича Абеля, он же полковник Вильям Генрихович Фишер. На протяжении всей своей жизни был поджар. В американской тюрьме даже тощ. Перед кончиной, на склоне лет это была уже скорее болезненная потеря веса.
Совсем не спортсмен и очень далек от какого-либо атлетически сложенного типажа. Но двигался легко. В жестах никакой скованности. Абсолютно не выделяется из толпы. Он сливается с ней. Я бы назвал его человеком толпы.
На кого же он похож? Нет, явно не русский. Конечно, типаж европейский. Немец? Возможно. Еврей? Ну, не совсем, однако что-то есть. Англичанин? Скорее нет, чем да. Голый череп в 55. Еще в молодости намечающаяся лысина. Широкий лоб намекает на интеллект, и, как мы знаем, это не просто намек. Пусть, ради бога, не обманывает образ, увиденный нами в прологе фильма «Мертвый сезон» о его друге — разведчике-нелегале Кононе Молодом. Там Вильям Генрихович загримирован. Внешность изменена не в целях конспирации, как полагают супербдительные, а по банальной причине, о которой рассказывал моему отцу сценарист Владимир Вайншток, он же Владимиров: «По нашим киношным канонам нельзя было показывать героя, не только разведчика, лысым. Уговорили Вильяма Генриховича сделать нашлепку. С третьей попытки нашли лучший вариант. Придали благородства». Внешнего, совершенно не нужного. Потому что благородство было не в этом, а во всем подвижническом образе жизни.
И огромная внутренняя энергия. Она не бьет ключом, но чувствуется, покоряет собеседника, действует на него, одновременно усыпляя и очаровывая.
Разведчик Абель, как сосуд с переливающейся жидкостью. В зависимости от необходимости, от цели принимает понятную, приемлемую для контактирующего с ним человека форму. Он трансформируется, меняется, обретая в нужный момент необходимый окрас. Бесспорно, обаятелен. У него умение ладить и наводить мосты с людьми. И знаете почему? Потому что он талантливый нелегал.
Никаких особых примет. Разве что очки, которые он с младых лет не снимает. Никто и никогда не видел, чтобы он их протирал, чистил. Они — неизменный атрибут его образа, с которым он естественным образом сросся.
Очки, это все, что скажут о нем мельком его видевшие. «Я видел человека в очках. Это передал мне человек в очках. Эту отметку мелом сделал человек в очках». Ну и что? И больше ничего.
Хотя Эвелина, с которой я часами беседовал, рассказывала, что, когда отец нервничал, в его голосе вдруг прорывалось грассирование. Буква «р» произносилась не так. В молодости, после приезда из Англии в Россию, слегка картавил. Иногда принимали за прибалта. Над ним скорее не смеялись, а дружески подсмеивались. Это «здесь» он мог очень редко, но выглядеть иностранцем. Однако главные свои подвиги он совершал «там».
Много курит. Иногда это так называемое «чейн смоукинг», то есть прикуривание одной сигареты от другой. Кого-то опытного тоже могло зацепить, привлечь. Впрочем, сколько в мире таких курильщиков.
С ним хорошо вступать в разговор. Он так внимателен к собеседнику, что тому кажется, будто у них с Фишером-Абелем идет разговор равных. Ничего подобного. На самом деле собеседник незаметно, иногда даже против своей воли выложил Вильяму Генриховичу почти все, что тому было интересно услышать. Он же не сказал ничего или почти ничего, но произвел впечатление добродушного, внимательно слушающего человека, ведущего приятную беседу. А на самом деле — это великое умение внимать, необходимое в его профессии.
Одежда под стать незапоминающемуся образу. В США он в мягкой фетровой шляпе. В Москве — всегда в темноватом, неброском берете. В молодости носил и остроконечную красноармейку, и красноармейскую фуражку. Гардероб ни дома, ни во время нелегальной командировки не отличался разнообразием. Хорошо сидящий серый, темноватый костюм. Недорогой, но подобранный именно под себя, под свою фигуру. Рукава рубашки иногда протерты. Он не из тех, кто тратит много денег на одежду. И скупость тут ни при чем. Не испытывал потребности, не обращал внимания. Его непосредственный начальник полковник Тарасов рассказывал мне, как по просьбе жены Елены Степановны Фишер он решился уговорить Вилли купить новый костюм: «Вилли ответил мне искренне: зачем, у меня же один уже есть». В этом весь Фишер.
Или как вам такой штрих. Они с Кононом Молодым как самые принципиальные были выбраны в своем управлении для распределения немногочисленных благ, во времена брежневщины для сносного существования необходимых. В тот раз распределяли продуктовые заказы под праздник, допустим, 7 Ноября. Они с Кононом внесли в список всех, а потом от младших по званию и должности коллег узнали, что начальство довольно резонно решило по-своему: всем не хватит. И тогда они оба отказались от праздничных заказов. В организации, где Фишер и Молодый трудились, это в определенной степени форма протеста, которая одобрения у вышестоящих не вызвала. Но оба сделали это совершенно не для того, чтобы набрать популярности среди сослуживцев рангом пониже. Просто они были такими.
Он стоял в очереди на квартиру. Две комнатки на проспекте Мира — одна спальня и гостиная на него с женой и дочкой. Узкая кухня. Эту квартиру они получили еще тогда, когда ее хозяин сидел «там». И, к радости семейства, полковник дождался. Но тут же отказался. А когда домашние бросились уговаривать, обошелся с ними крайне резко. Твердо сказал, что есть нуждающиеся в улучшении жилплощади гораздо больше. И разговор закончен.
Ходил в театр, в консерваторию. Во время короткого отпуска в 1955 году съездил с женой и дочерью в Ленинград и обошел музеи. Несколько часов на Эрмитаж. Ему нравилась старая живопись, работы голландских мастеров. Темные тона полотен.
И несмотря на суровую профессию — наивность, неумение приспособиться к неустроенному быту. После войны в конце «карточного» периода у них украли карточки. Тогда они поехали продавать яблоки из своего сада на рынок. Положили такую же цену, как все остальные. Многие подходили, пробовали, но не решались покупать — дороговато. И он снизил цену до минимума. С рынка вернулись почти ни с чем. Больше семья отца на рынок не брала.
Да, он мог и по сути профессии должен был обманывать. Но только ради одного — родины. Служил не Сталину и не Хрущеву с Брежневым. Он нес свои невидимые миру обязанности и муки ради отчизны. Если кто-то скажет, что такого не бывает, то вся жизнь Фишера тому опровержение. И здесь Фишер вовсе не последний из могикан — вся плеяда великих разведчиков того поколения билась за светлую идею. В чем-то они были даже фанатиками. Осуждать их за фанатизм? Или за прозрение, приходившее после возвращения домой к концу уже почти прожитой жизни, когда их мучило не отпускавшее до последнего вздоха сравнение между «там» и «здесь»?
Кого же все-таки напоминает Абель — Фишер? Для меня после всего увиденного и от десятков людей услышанного: внешне это типичный знаменитый актер Евгений Евстигнеев — профессор Плейшнер из «Семнадцати мгновений весны». Интеллектуал, не смахивающий на интеллектуала, а настоящий интеллигент. Мои многочисленные встречи с последователями Фишера заставляют думать, что такие индивиды почему-то, каким-то образом выжили и еще не выродились. В них виден ум, чувствуется энергия. Теперь все чаще среди разведчиков-нелегалов и благородные славянские — женские и не только — типажи. Пусть лица обычно исхудалы, но зато тонки черты. Ближе к уходу выглядят порой изможденно. И никак не похожие на симпатично-привычных красавцев-героев.
В обычной жизни был непрактичен. Но вот там, где требовался профессионализм разведчика, ему не было равных. Вспоминаю эпизод: отлученный непонятно за что из органов госбезопасности Фишер едет в Москву из своей Челюскинской на поезде в конце июня 1941-го. Уже лютует война. Он выходит покурить в тамбур и слышит тихий разговор. Двое русопятых пареньков спорят, когда лучше сойти — сейчас или попозже. И один, в кепочке, ну прямо Ваня Ванечкой, предлагает: давай сойдем сейчас. Ведь поезд проскочит Москву, а дальше — кто его знает? И тут же Фишер вызывает патруль. Двух пареньков, милых и улыбчивых, задерживают и выясняют: это немецкие диверсанты. Как Фишер догадался, как смог понять, что перед ним не просто парочка провинциалов, а шпионы? В Германии поезда обычно проскакивают через Берлинский центральный вокзал и идут дальше. Но в Москве-то это не так. И Фишер сразу понял, с кем имеет дело. Чутье не подвело. Двое оказались отличниками из немецкой спецшколы Абвера. А на русском дети эмигрантов говорили получше, чем на немецком. Только вот вопрос: откуда Абель знал такие тонкости о движении поездов в Берлине? В официальной его биографии следов пребывания нелегала в Германии не значится.
Он проявлял, хорошо, пусть не талант, но точно большие способности во всем, за что бы ни брался. Прекрасно фотографировал. Оборудовал после освобождения из американской тюрьмы фотолабораторию на даче.
Профессионально рисовал. Он, собственно, и начинал в органах не только в качестве переводчика, как это принято считать. Соратник и друг полковник Павел Георгиевич Громушкин вспоминал, что в 1938 году они работали с Вилли вместе в отделе, изготовляющем документы для нелегалов. И такие, что паспорта, искусно сделанные, не тянет называть фальшивыми.