Он рисовал всегда. Первый известный рисунок, деревенский шалаш, датирован 1925 годом. А сколько картин, и самых разнообразных по стилю, создано: портреты, пейзажи, карандашные наброски… Можно ли предположить, что он рисовал во время суда? Конечно! Об этом говорили. Но, естественно, этих карандашных, как вспоминают, набросков, нет. Их легко представить — простой карандаш превращается в средство самовыражения, отвлечения и, в случае с предателем Виком Хейханеном, обличения. Его рисунки, возвращающие в прошлое, — надежда на будущее. Радостное или горькое воспоминание.
Существует легенда: нарисовал в тюрьме портрет Кеннеди, который его благосклонно помиловал. И полковник подарил полотно самому президенту. Так это или нет? Сегодня этого уже не знает никто. Мое мнение — очень вряд ли. Не в его стиле. Всегда настороженно относился к начальству — и советскому, а уж к чужому — тем более.
Он очень просто относился к вопросам, которые ему задавали по поводу типажей и места написания его работ после возвращения:
— Ой, это кто?
— Это негр.
— Скажите, а где вы видели такую картинку? (Типично американская улочка.)
— В одной стране далеко отсюда.
В американской тюрьме занялся шелкографией. Дарил заключенным необычные открытки на праздники. Эти же навыки прививал и дочке дома — развлечение прижилось. Меня спрашивают: откуда так много рисунков, дисциплинированно, как требовали начальники, подписанных им после возвращения не своей фамилией Абель или «Abel»? Ответ простой: они с Эвелиной их печатали, а выходило будто карандашом нарисованные.
На втором этаже старой двухэтажной дачи сохранилась его мастерская. Неверно назвать ее фотолабораторией. Там и тисочки, в которые он зажимал детальку и что-то подтачивал. И приспособления для распилочки мелких штучек-дрючек. И фотокинопринадлежности. Неким образом своеобразная лаборатория умельца.
Он был радистом от Бога. Собственно в первых командировках и трудился радистом. Как рассказывает дочка, любил ездить по базарам — покупал старые радиодетали, мог смастерить радиопередатчик из кучи старья. Золотые руки и голова.
Очень помогало во всех странах, где Фишер жил жизнью нелегала. Тщательно готовил тайники. Вытачивал детали, в которых хранил и передавал сведения с мастерством необычайнейшим. Был на все руки мастером.
Напугал начальника тюрьмы Атланты, когда предложил тому проект переустройства этого учреждения.
В тюрьме проходил, как и все заключенные, тесты на ай-кью. И опять поразил тюремное начальство: выяснилось, что у русского полковника интеллект гения. В камере находилось человек по шесть-семь. Для начала его пытались перевоспитать с помощью уголовников. Натравливали их на русского шпиона. Он не стремился обращать бандитов в коммунистическую веру, но смог внушить уважение, снизить накал ненависти. Все же однажды, в начале отсидки совсем уж отпетые, в основном черные, то бишь негры, по-теперешнему — афроамериканцы, его избили.
Русский держался по-мужски. Не заискивал, а сумел занять свое — и достойное — место в сложной тюремной иерархии. Его уважительно звали только «полковником». Он помогал заключенным. Составлял для них прошения о помиловании. Писал за неграмотных письма родственникам. Одного матерого уголовника, который пытался в начале знакомства вести разговор с ним с помощью кулаков, превратил в ученика: преподавал ему язык Вольтера. Внушал тому: ты — способный. И бандит заговорил на французском.
Когда забрезжило освобождение, многие заключенные подбадривали его: «Полковник, вас обменяют, обязательно обменяют». Это тюремный телеграф донес до него весть о сбитом летчике Пауэрсе.
А он, чтобы дать пищу мозгу, занимался в тюрьме решением сложнейших задач по математической логике. Решал в уме уравнения, постоянно усложняя эти задачи и напрягая ум, совершенствовал и тренировал память.
Один осужденный — врач-дантист из ФРГ, арестованный в США за не слишком крупное преступление, проникся к Абелю симпатией и здорово ему помог. У полковника на пятом году тюрьмы стало совсем худо с зубами: чуть не полное выпадение нижней челюсти. И немец, тоже умелец, изготовил Абелю нечто вроде протеза, который уверенно держался на креплении из проволоки.
Еще эпизод из той же серии о человеческой привязанности. Этот немец отсидел свое и приехал в СССР, в Москву. Так хотел повидаться с полковником. Не разрешили: Фишеру встречу запретили.
Как и встречу с Донованом, который тоже добрался до Москвы. Дочь Фишера рассказывала, что в случае с помогшим ему адвокатом отец изменил себе. На какое-то мгновение его покинула всегдашняя выдержка. Он ругался — до мата не доходило, но чертей поминал.
Ни в коем случае нельзя представлять Фишера аскетом. Вот уж нет. До войны и до увольнения из органов у них дома собирались вечером в субботу немногочисленные, однако довольно шумные компании — в основном сослуживцы. Пели песни. Фишер аккомпанировал на мандолине. Впрочем, он играл и на гитаре. Дочь вспоминает, что иногда компания приходила в нетерпение — Вилли чересчур долго настраивал инструмент. Он любил все доводить до совершенства. Играл на фортепьяно, но не очень.
Пили в основном сухие вина. Бутылки вина за столом считались атрибутом таких застолий. Бывало, что веселье переходило в весьма шумное. После шли провожать гостей. Случалось, что расставаться не хотелось, этим людям было о чем поговорить, и они возвращались обратно. У меня в записях есть один из маршрутов таких прогулок. Теперь на месте прежнего жилья Фишеров — Олимпийский проспект.
Однажды подгулявшую, слегка навеселе компанию остановила милиция. Эвелина вспоминает, что разошлись мирно, поговорив и показав документы. Он умел договариваться, не вступать в конфликты, не доводить до обострения.
В семье был бесспорным главой, неоспоримым лидером. Иногда, уже после приезда из США, давал выход своему раздражению. Абсолютно спокойный и невозмутимый на работе, срывался на дочку, на жену. Бросал едкие остроумные реплики.
В 1955 году в отпуске перед арестом вдруг стал говорить. Хлопотал, чтобы отозвали крепко заболевшего товарища. И обязательно еще одного — запившего. К этому пьянице не питал никаких чувств, кроме презрения. Заболевшего заменили, а пьяницу Хейханена — не успели.
Опять-таки в конце жизни начал о чем-то из своей деятельности рассказывать. Проскальзывали имена начальников, эпизоды работы. Иногда высказывал глухое недовольство тем или иным решением вышестоящих. Мог, кстати, и их деликатно, но поставить на место. Так, однажды, когда к нему приехал генерал на машине и остался ужинать, Фишер быстро сбежал вниз и пригласил за стол шофера. Легкое недовольство начальника его не смутило.
И давайте, закончу совсем иным. Вот идет со станции Челюскинская усталый высокий человек. И как только он сходит с электрички, сразу же из дома, где проживает Абель-Фишер, вихрем вылетает из окошка вылеченный им вороненок Карлуша. Вильям Генрихович подобрал его где-то в поле, со сломанным крылом. Ухитрился вылечить, снова дал возможность летать, вставив вместо крыла искусственную палочку, большой он был умелец, и Карлуша привязался к своему хозяину так, что чувствовал его приближение за километры.
Не леплю ли я некую иконописную картиночку: вот он, человек, отсидевший пять с половиной лет в американской тюрьме, не выдавший ни единого своего товарища, не сказавший за все годы мучений ни слова? Может быть, и иконопись. Но заслуженная.
Годы, проведенные в американских застенках, сказались на здоровье полковника. Умирал он очень тяжело. Лидия Борисовна рассказывает, что вместе с Эвелиной и постоянно менявшимися и ни на минуту не оставлявшими своего полковника сотрудниками Первого главного управления они видели агонию отца. Он заранее, еще до того, как страдания сделались невыносимы, просил не колоть его морфием. Быть может, и с Лидией Борисовной мы это обсуждали, у Вильяма Генриховича морфий пробуждал какие-то ассоциации, воспоминания об американской тюрьме. Наверняка его там мучили. И когда смерть была уже у изголовья, неистовая боль пораженного раком Фишера превратилась в ужасную пытку. За день до кончины, корчась в судорогах, он даже упал с кровати. Две женщины и здоровый мужчина не смогли удержать его.
Абеля-Фишера знают и помнят не только во внешней разведке. К 110-летию со дня рождения секретариат Союза художников России вручил родственникам Вильяма Генриховича Фишера золотую медаль «За большие достижения в области изобразительного искусства». В Мытищах, рядом с которыми в тени густых деревьев прячется от наступающего города дача Вильяма Генриховича, появилась по инициативе неравнодушных энтузиастов улица разведчика Фишера. Сейчас на ней выросли первые дома. Город наступает, выживет ли маленькая дачка под этим неистово-естественным натиском, не сметет ли ее новострой?
Вильям Фишер стал символом разведки и несгибаемой твердости. А еще — душевной теплоты.
Еще не эпилог
Вот так, уже больше четверти века мы не расстаемся с полковником. Кажется, все сказано и перепето. Но нет. Абель открывается. Иногда неожиданно, совсем по-новому. Выпадет ли еще один шанс рассказать о легенде советской разведки? Придет ли сюрпризом информационный повод?
За десятилетия работы над сложнейшей темой я превратился в оптимиста. Сколько раз и какие важные люди уверяли, будто всё, что можно, уже раскрыто. И это — их чистая, сугубо профессиональная правда. Но только кто установил границы этого самого «можно»? Они, как и границы моей родной Москвы, медленно, а порой и решительно расширяются. Помню, в 1994-м американец и наш друг, будущий Герой России Моррис Коэн, клялся мне, что кроме него в разведке осталось лишь два человека, знающих имя человека, передавшего во время войны прямо из атомной лаборатории Лос-Аламоса советской разведке секрет бомбы. «Он так и останется в истории под оперативным псевдонимом Млад», — уверял старина Моррис. Но пролетел десяток лет, и мне (а также американским историкам) удалось узнать имя благородного американского физика Теодора Холла, работавшего на СССР и мировой атомн