Соколов словно исчез, растворился в зоне повышенной секретности, где людей знают лишь по оперативным псевдонимам. Я чувствую определенную вину перед Юрием Сергеевичем. Мало о нем рассказано. И потому в этой новой книге снова возвращаюсь к тому, что было частично опубликовано. Понимаете? Нет возможности поведать обо всем. Трудно это, никак нельзя. И пусть моя главка возродит хоть какой-то интерес к полковнику Соколову, пусть о нем еще раз вспомнят.
Во времена Абеля он звался Клодом. Родился полковник в 1921 году. С 1947 года работал в США под дипломатическим прикрытием. Занимался научно-технической разведкой. Затем последовали командировки в Швейцарию, Австрию, другие страны. Юрий Сергеевич Соколов, всегда оставаясь разведчиком, работал в крупных международных организациях. Долгие годы преподавал и даже после выхода в отставку занимался с молодыми разведчиками. Он — автор стихов, песен, даже басен, посвященных внешней разведке.
Каюсь, но и я, долгие годы пытавшийся разобраться в немыслимых хитросплетениях советской атомной разведки, внес свою постыдную лепту в эту покрытую мраком историю. В одной из статей еще до его ухода из жизни публично «похоронил» Соколова-Клода.
Юрий Сергеевич сам позвонил, представился, принял мои запоздалые извинения, и мы познакомились. Знаете, что поражает в людях той, к сожалению, уходящей, а если откровенно, то уже полностью ушедшей когорты? Они, будто на подбор, скромны, интеллигентны. Не совсем уверены, что уже можно рассказывать, а чего никогда нельзя. И еще весьма небогаты. Офицерская пенсия плюс крошечные блага, никаких сбережений. Но при этом гордость за свою профессию — не выставляемая напоказ, однако весьма заметная.
К Соколову и его супруге я ездил на самый край Москвы в Теплый Стан. Он шутил: «Увидите у конечной остановки автобуса самый последний дом в конце улицы — мой». Из окна видны были подмосковные леса. Иногда выходили на балкон. Он любил вдохнуть полной грудью. Тяжело заболел, но сумел победить даже инсульт. Вернулся на работу. А трудился, готовя юную поросль последователей — своих и Абеля. Потому не рискну назвать конкретное место его работы, которое именовалось весьма специфически.
Юрий Сергеевич всегда принимал радушно. Иногда, попросив выключить магнитофон, вспоминал эпизоды заведомо запретные, припоминал друзей, своих коллег, которые навсегда так и останутся безымянными. А жалко: они заслужили известность и почет. Но Соколов обязательно предупреждал, что «это ни в коем случае не для печати».
Натура тонкая, отличный рассказчик, из которого не нужно выцарапывать детали клещами, Соколов немало писал. Показывал мне свои стихи, всегда посвященные коллегам. Редактор этой книги полковник Игорь Прелин добавил в рассказ о Юрии Сергеевиче еще одну, как он сказал, «фишечку». На праздничных, но все равно сугубо закрытых вечерах чекистов звучали со сцены стихи Соколова. Их великолепно читал атомный разведчик, будущий Герой России Анатолий Яцков. С ним, оперативный псевдоним Джонни, Соколов работал в зарубежье. Оба были связаны с Моррисом и Лоной Коэн.
Где-то в архивах Службы внешней разведки есть и его, не решаюсь назвать написанное книгами, откровенные воспоминания. К сожалению, полковник сознавал: все это для сугубо служебного пользования, никогда и ничего из написанного рассекречено не будет.
Иногда позванивал мне домой. С ним было интересно говорить на любую тему. Таких величают интеллектуалами. Он прожил долгую жизнь, не выходя из тени. Но есть же на свете светлые люди! С ними легко всем. Обидно, конечно, что недополучил полковник славы, но так сложилось.
Святой был человек… Уж сколько лет, как ушел, а вспоминаю его почему-то все чаще и чаще.
Может, и не удалось мне рассказать о Юрии Сергеевиче всего, что знаю и чего бы так хотелось. Ловлю себя на том, что его интонации были более искренни и задушевны, нежели то, что получилось на бумаге. Но чего никак нельзя, то нельзя. И мне, рассказчику, приходится мириться с тем, на чем настаивал связник полковника Абеля.
Что ж, Марку — Абелю — Фишеру было с таким связником спокойно.
— Юрий Сергеевич, сколько же лет вы проработали в США?
— С 1947-го по 1952-й. У меня был дипломатический ранг — третий секретарь. Сначала консульство, потом перевели в представительство СССР при ООН. Столько годков — и без всяких отпусков.
— Напряг наверняка огромный. Теперь, по-моему, так не бывает: дают передохнуть.
— Да, сегодня это кажется невероятным. Но тогда было так. Оглядываясь назад, анализируя прошлое, чувствую удовлетворение. И, не сочтите за нескромность, полное. Начало было захватывающим. Пусть огромное напряжение, риск, но положительные результаты давали радость, уверенность. Если что-то удавалось сделать, значит, все усилия не зря.
— У вас были ценные источники информации?
— Серьезнейшие. Достаточно много интересных людей, от которых я получал материалы по тому же атому. А когда и в СССР наши взорвали свою бомбу, интерес все равно не угас: дело совершенствовалось, ученые двигались уже к бомбе водородной, возникал трудный вопрос о средствах доставки оружия массового поражения.
— И откуда вы брали агентов? Вербовали? Кем были эти люди? Где находятся сейчас?
— Они мне достались от предшественников. А кем они были и есть сегодня, говорить не буду. Меньше всего наши помощники нуждаются в газетной славе.
— Ну, Юрий Сергеевич, ведь столько лет прошло…
— Хорошо. Например, в Штатах я работал с Моррисом и Лоной Коэн. Имена в нашем мире известные.
— Да, это одна из самых прославленных семейных шпионских пар.
— Слово «шпион» здесь грубо и неуместно.
— Простите. Моррис и Лона добыли для СССР чертежи атомной бомбы.
— В США меня как раз и отправили, чтобы восстановить связь с ними. Встретились, познакомились, подружились. Оставались друзьями до конца. С ними работал Абель. И я тоже. Я с Коэнами встречался один-два раза в месяц. Но обстановка сложилась такая сложная, что рисковать «Волонтерами», передававшими ценнейшую секретную информацию, мы не могли. И тогда подключилась группа нелегалов во главе с Абелем.
— А как получалось, что вам пришлось стать связником и Абеля? Ведь вы трудились «под дипломатической крышей». Но он-то был нелегал. Рассказывают, что контакты между разведчиками, действующими под какой-то официальной крышей, и нелегалами запрещены.
— Вы правильно осведомлены. Я в США, да и после, всегда был в «легальной» резидентуре. Но поручили поработать с нелегалами: надо было срочно налаживать связь с Абелем. Требовали, чтобы информация передавалась быстро. И вот отыскались, пригодились мои молодые крепкие плечи. Все же определенный опыт имелся. Был удачный и счастливый шанс испытать себя и в некоторых смежных областях.
Вспоминаю начало 1945 года, Ялтинскую конференцию. Послали туда меня, юного оперативного работника, под прикрытием Министерства иностранных дел. Сначала в Пресс-службу, а затем быстренько перебросили в Протокольный отдел. Решалась на Крымской конференции в определенной степени судьба мира, и мы это в полной мере понимали, ощущали. Считали себя сопричастными. Не буду вас мистифицировать: на Конференции, проходившей в Ялте, не довелось мне побывать ни разу. Работал я, как мы говорим, на объекте Воронцовский замок. В нем — резиденция премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. И там имел я возможность встречаться с самыми различными людьми, наблюдать их. Понятно, больше и чаще всего общался с англичанами. Хотя и с американцами — тоже.
— Ис самим Черчиллем?
— Да, с самим. Такая была работа в Протоколе, что встречался с ним каждый день. Он ежедневно проходил мимо меня. Точнее, моего стола, стоявшего при входе во Дворец, которого ему было никак не миновать. Иногда обращался с просьбами — формулировал их точно, коротко, исключительно сжато. Занят — страшно, весь в делах, но никогда не забывал обратиться с приветствием: «Как, молодой человек, себя чувствуете? Как дела?»
— Ей-богу, не вяжется с образом грозного премьера, да вскоре произнесшего речь в Фултоне, которая, каку нас считают, и положила начало холодной войне.
— Но из Алупки, из Воронцовского дворца, до Фултона было еще далеко. Однажды Черчилль вдруг завел какой-то общий разговор — о Конференции, о погоде, о молодых людях типа меня, знающих английский. Остановился около нас, куря сигару. Слышать, признаюсь, было лестно, особенно о молодых, на английском говорящих. Знаете, тогда я по одному его виду мог судить, как проходит Конференция и доволен ли ею премьер. Бывало, возвращался с заседаний хмурый, походка быстрая, кивок — холодный. Для нас даже непривычно.
Проходил, как-то сгорбившись, к себе в апартаменты. Но чаще — в хорошем настроении, чувствовал, значит, Черчилль, и заодно я тоже: на Конференции все нормально.
— Правда, что постоянно курил сигару?
— Да, точно. Не все время, но частенько. А когда приезжал в хорошем настроении, то изо рта ее не вынимал. И во Дворец входил с сигарой, как правило, только начатой, до конца недокуренной. Один раз оставил сигару у меня в пепельнице. Наверно, привык это делать. По-моему, это ценилось окружающими — такой сувенир расхватывался мгновенно.
— Хранится в вашей коллекции?
— Должен признаться, что сигару я взял, долгие годы хранилась она у меня дома. Но потом столько поездок, переездов. Жаль, но не дожила до наших дней.
— А окружение Черчилля — они догадывались, что вы не совсем из Протокола?
— Что вы, нет, конечно. Мы старались — я, к примеру, даже очень. Был примерным работником Протокола.
— Без формы?
— Какая форма, господь с вами. Никогда в жизни. Хотя нет, всего несколько раз при съемке на удостоверения в связи с повышениями в звании. На Конференции мне приходилось встречать и провожать некоторых высокопоставленных людей из английской делегации. Однажды встретил и привез во Дворец дочь Черчилля Сару. В другой раз дочь Гарримана — был такой посол США в России, потом достиг в Штатах высоких постов, был очень близок к Рузвельту, стал его ушами и глазами. Так вез я Сару из Ялты в Алупку, и она, любознательная, всем интересовалась, спрашивала. Были мы неплохо подкованы, отвечали на все вопросы, и я удостоился комплимента от д