И славу богу, что вступивший в советское гражданство Маклейн-Фрейзер довольно быстро осознал, что надо не приспосабливаться, не сгибаться, не впадать в алкогольное забытье, а жить жизнью общества, тебя окружавшего.
Хотелось бы мне знать: осознают ли люди, вступившие на труднейшую дорогу разведки и работавшие на противника своей страны, что такой исход если и не предопределен (бывают счастливые исключения), то весьма и весьма вероятен? Невозможно годами добывать секреты для других и при этом оставаться незамеченным своими. Расплата, неясно в какой форме, но когда-нибудь все же придет. Она может и задержаться, но в принципе неизбежна. Тут на помощь попавшим в сложнейшую ситуацию должна бы «прискакать» идеология. Верность юношеской мечте, понимание, что ты сделал все, что мог. Умение не оглядываться, переступить порог и идти дальше. Маклейну это удалось. Берджесс сломался и покинул мир раньше ему предназначенного. Аминь…
Я попытался отыскать следы пребывания этой пары в Куйбышеве. Но столько лет пролетело, изменилось всё, включая название города, которому, как выяснилось с годами, псевдоним присвоили тоже только на время, вернув прежнее имя — Самара.
Известно лишь, что Фрейзера и Элиота поселили в разных концах большого города. Кроме них, никаких англичан в закрытой зоне не проживало. Общаться двум не говорящим на русском языке экспатам — не с кем. Однако виделись они редко. Было что обсудить и о чем вспомнить, но оба предпочитали держаться поодиночке.
Устали друг от друга? Возможно, и это тоже. Но ведь общая беда сближает? В их случае этого не произошло. Они столько пережили и выстрадали вместе, что это, как бы ни казалось парадоксально, невольно отталкивало друг от друга.
Маклейн преподавал английский и учил русский. Берджесс наотрез отказался изучать язык страны пребывания. Пытался отыскать себе партнеров по сексу. В те годы гомосексуализм в СССР карался законом, но Гай порой находил того, кого искал. Уже тогда ему мерещилось, что когда-нибудь он сможет вернуться в Англию.
Дональд понимал, что все это — чушь. Зубрежка, общение со студентами, которых он, впрочем, ухитрялся с присущей ему холодной сдержанностью держать на определенном расстоянии, помогали быстро осваивать немыслимо трудные азы чужого языка. В конце концов он единственный из троицы — Филби, Берджесс, Маклейн — не только прилично заговорил по-русски, но и писал на нашенском сложные научные статьи. В Куйбышеве не хотел общаться ни с какими визитерами из разведки. Подыскал и благовидный предлог, прося дать время на изучение языка.
И хотя никаких официальных заявлений о том, что два знаменитых перебежчика живут в СССР, так и не последовало, еще в 1954 году Гая навестила мама, а к Дональду в 1953-м приехала жена Мелинда с тремя детьми.
Летом 1955 года пришло долгожданное избавление. Их вернули в столицу Советского Союза. В Москве Гай и Дон уже снова общались. Обменивались впечатлениями. Маклейн убеждал Берджесса, что здесь они навсегда, а тот грезил возвращением. Изредка и не всегда случайно сталкивался в ресторанах, а они были наперечет, с иностранцами. Не стеснялся представляться им не каким-то Элиотом, а собственным именем. Даже попросил известную английскую актрису заказать ему костюм у лондонского портного, что вежливая дама и сделала. Этими встречами и жил.
А Маклейн шел вперед. Дон Донович, так теперь обращались к Маклейну в Москве, общался с коллегами по работе, а иногда с разрешения Службы и с иностранцами. Зимой 1956 года им с Гаем устроили встречу с несколькими иностранными журналистами, где оба дружно объявили себя пацифистами, но никак не шпионами, нашедшими надежное убежище в мирной Советской стране. Еще больше, чем этим заявлением, иностранцы были удивлены их бодрым видом и прекрасно сшитым английским костюмам, хорошо сидевшим на «пацифистах».
Дон успокоился, почти порвал с дурными привычками, а если по-простому, то бросил пить. Выполнял отдельные поручения разведки: составлял аналитические записки, анализировал политические ситуации, складывавшиеся в различных районах мира. Это дисциплинировало, заставляло держаться в тонусе. И попросил, потребовал работы. По настоянию Маклейна ее предоставили.
Публиковал статьи на международные темы под опять-таки неправдоподобным псевдонимом Мадзоевский. В сугубо тогда официальном журнале «Международная жизнь» он был консультантом. Правда, содержание мидовского издания казалось ему скучноватым. Хотелось чего-то более живого.
Один из материалов англичанин посвятил событиям 1956 года в Венгрии. И в отличие от почти всех, взявшихся за перо левых западных интеллектуалов, Советский Союз не осудил. Маклейн не был упертым членом партии, однако в будапештском путче разглядел руку отлично знакомых ему западных спецслужб, о чем и написал в советском журнале. После этого переписку с ним прервали почти все западные «леваки». Но Маклейна это никак не смутило.
Вгрызание в действительность
И все же Маклейн томился без дела. Но просьба подыскать подобающую и обязательно постоянную работу была исполнена только в 1961 году. В мае в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) появился новый старший научный сотрудник Фрейзер Марк Петрович. Зарплату ему положили солидную, да что там солидную — прямо очень завидную — 400 рублей! А основанием для приема на работу послужило, обратите внимание, ни много ни мало «разрешение Совета министров СССР».
В престижнейшем институте Академии наук СССР простаки не работали. Аналитикам и ученым даже разрешали время от времени выезжать за границу, они всегда и во всем были в курсе. И новичок был тотчас опознан, как тот самый Дональд Маклейн.
К его приходу в институте отнеслись с пониманием. Знали, что в британском МИДе он руководил американским отделом, дослужился до ранга советника. Ну а то, что работал, чтоб не сказать «шпионил», на Советский Союз, заставляло относиться к товарищу со странной фамилией с еще большим уважением.
И Фрейзер его оправдал. К иностранному акценту быстро привыкли. Он обедал в простой столовой, общался со всеми, к нему не стеснялись обращаться с просьбой разъяснить непонятные советским людям западные реалии.
Слегка критиковали Дональда Дональдовича лишь за привычку к курению. Порой он выкуривал в день по несколько пачек. И добро бы чего-нибудь мягкого, иностранного. Имел же право приобретать в открывшихся магазинах «Березка» товары на валюту. Но он не хотел выделяться ничем. Дымил «Примой», губительной для легких.
Но что курение… Зато статьи Фрейзера по проблемам Европы, аналитические исследования политики современной Великобритании выделялись точными оценками, идеологической выдержанностью и глубинным пониманием.
В те годы защита диссертации порой превращалась в приключение с непредсказуемым концом. Многие способные соискатели так и оставались неостепененными. Их нещадно отсеивали научные советы, им ставили в упрек нехватку статей по своей главной теме, порой придирались к каким-то деталям биографии, вызывавшим сомнения у партийного руководства институтов. Очереди на защиту растягивались чуть не на десятилетия. И каково же было горе соискателя, когда неожиданно или предсказуемо члены совета в процессе всегда тайного голосования закидывали претендента на научную степень черными шарами.
Дональд Дональдович с диссертацией не торопился. Писал статьи, делал доклады. И уверенно защитился в своем, постепенно становившемся родным ИМЭМО. Ни единого черного шара, все «за» — случай редчайший. С другой стороны, кому как не ему было стать доктором исторических наук со сложнейшей темой «Внешняя политика Англии после Суэца».
Человек под фамилией Фрейзер превращался в ведущего специалиста СССР по европейской проблематике.
Ну почему его надо было скрывать под чужим именем, когда все знали подлинную фамилию британца? И предполагаю, что с согласия кураторов из КГБ Фрейзер пишет в характерном исключительно бюрократически сухом стиле заявление на имя заместителя директора ИМЭМО: «Прошу впредь числить под фамилией Маклейн (точнее Маклэйн. — Н. Д.) Дональд Дональдович».
Много добрых дел совершил в своей жизни академик Евгений Максимович Примаков. Занесем на его счет еще одно. В качестве замдиректора ИМЭМО он накладывает 19 июня 1971 года краткую резолюцию на заявление: «Ст. научного сотрудника Фрейзера Марка Петровича впредь числить под фамилией Маклэйн Дональд Дональдович».
Маклейну удалось то, чего так и не сумел добиться выдающийся советский разведчик-нелегал Вильям Генрихович Фишер, до последнего дня своего не избавившийся от прилипшего к нему имени друга Рудольфа Ивановича Абеля, которое он взял при аресте в США в 1957 году.
В Москве Абель-Фишер был полностью «закрыт» от всех западных спецслужб. А вот английская контрразведка знала о Маклейне почти всё, в том числе и где он в Москве проживает.
В 1964-м мать Дона умерла в Великобритании. И в день похорон полдюжины сотрудников СИС ждали появления Маклейна на кладбище Пенн. Неужели люди из контрразведки могли предположить, что «Гомер» пойдет на такое?
А вот на похоронах Гая Берджесса в московском крематории 19 августа 1963 года Маклейн появился. Без него зрелище было бы еще более грустным. Провожать Гая пришли офицеры из советских спецслужб, несколько сексуальных партнеров, включая гитариста-певца-водопроводчика — и всё. Вскоре урну с прахом переправили в Англию. Такова была воля Берджесса. Его измученная алкоголем печень не выдержала. И тут напрашивается, по аналогии с гамлетовским изречением «Бедный Йорик», столь же трагическое: «Бедный Гай…»
Нельзя сказать, будто Маклейн приветствовал каждый серьезный политический шаг советского правительства. Оставаясь верным коммунистической идеологии, был убежден, как и Филби, что ввод советских войск в Афганистан ни к чему хорошему не приведет. Его раздражало, когда диссидентов помещали в психиатрические больницы, а литераторов преследовали за публикации в иностранных журналах. Обратился с личным письмом к Юрию Владимировичу Андропову с п