А Мелинда скучала. Не потому ли, внезапно нарушив все правила, дала в 1955 году интервью журналисту пусть и коммунистической, но английской газеты «Дейли уоркер», чей корреспондент подробно расспрашивал ее о московском житье-бытье. И хотя пребывание Маклейна и Берджесса в Москве было уже секретом Полишинеля, статья в «Дейли уоркер» стала первым, пусть и неофициальным подтверждением этого. А с официальным выступил в 1956-м Никита Сергеевич Хрущев. Да, Маклейн и Берджесс действительно в СССР, и их просьба о предоставлении советского гражданства удовлетворена.
В сентябре 1963-го в Москву приехала третья жена Филби Элеонора. Ким уже девять месяцев находился в Москве. Первым гидом Элеоноры стала Мелинда. И если Мелинда еще как-то освоилась в Москве, то Элеоноре это никак не удавалось.
Я читал ее книгу «Ким Филби — шпион, которого я любила», написанную об этом периоде их с Кимом совместной жизни. Хотя жизни, как таковой, не было. Все попытки свыкнуться, как-то пристроиться разбивались о суровый, так казалось Элеоноре, и так и было на самом деле, московский быт. Она описывала нехватку продуктов. Рассказывала, как куратор Кима, одно время им был не кто иной, как впоследствии сбежавший в США Олег Калугин, приносил к ним домой пакеты с дефицитной гречкой. И Элеонора считала это недостойным ни страны, ни старшего офицера, вынужденного таким образом поддерживать ее с Кимом.
Развлечений было немного. Нехватку общения Элеонора пыталась компенсировать выпивкой, предпочитая всему остальному доступную русскую водку. Почудилось, что в Штатах с оставшейся там дочерью ей станет легче. Она задержалась в США, а вернувшись в Москву, поняла: между Филби и Мелиндой — роман.
Ким не ожидал ее возвращения. Его отношения с Маклейном, естественно, разладились. Промыкавшись в бесполезных ожиданиях, Элеонора навсегда покинула СССР в мае 1965-го. Она умерла через три года в США.
А Мелинда оставила своего Дона. И перебралась в квартиру Филби. Но и тут не заладилось. Не мне судить о причинах.
Я скрупулезно изучал жизнь Кима Филби в Москве после его встречи с Руфиной Ивановной летом 1970 года. Что было до этого, в чем причина разрыва Кима с Мелиндой, сказать не берусь. В 1966-м они расстались. У нее ни друзей, ни поддержки, одни укоризненные взгляды.
Вдумайтесь. Середина 1960-х: одинокая, всех бросившая и всеми брошенная иностранка в чужом городе. Да, немного говорила по-русски, но все равно — одинока. Что делать? И она вернулась к Дону Маклейну. А он, гордый, обманутый, ее принял. Их дальнейшее существование было необычным. Все же позже она ушла и жила, никому не нужная, отдельно от мужа и детей. Потом, и это видится абсолютной закономерностью, уехала в Америку. Не прижилась, да и не могла прижиться.
Наверное, Дон корил и себя в таком исходе. Он жил своей жизнью на новой родине, не сумев помочь самым близким — жене и детям, найти в этом существовании смысл и суть.
Да, декабристкам было дольше и дальше ехать до сибирских руд. Но притом руды-то были родными. А из англо-саксонских жен наших разведчиков декабристок не получилось.
Брожение закончилось отъездом
Мы оба — Борис Евгеньевич Рябчиков и я — сыновья журналистов, начинавших в «Комсомольской правде». Наши отцы — дружили, а мы знакомы не были. Так что в определенной степени можно сказать, что нас свел Дональд Дональдович Маклейн.
Как и сын Маклейна — Дон-младший, Рябчиков поступил в Менделеевский институт. Познакомились «на картошке», куда по традиции первокурсников отправляли еще до начала первого семестра. Семейству Маклейн еще «не вернули» их фамилию. Высоченный парень представился Доном Фрейзером. Как и других здоровяков, будущего специалиста по радиационной химии определили грузчиком.
Студенческая дружба не прервалась и после окончания учебы. Рябчиков хорошо знал семью однокурсника, бывал у него дома и на даче. О подробностях московского житья-бытья семьи Маклейн мне бы хотелось рассказать устами Бориса Евгеньевича Рябчикова, человека доброго, наблюдательного и своих английских друзей любившего:
— То, что Дон пошел на радиационную химию, было достаточно странно, получил профессию несколько специфическую. А перед этим недобрал баллов в МГУ. Поступил к нам, на закрытый факультет.
Он был хороший парень. В детстве — пионер — всем ребятам пример. Старательный школьник, говоривший по-русски так, что акцента я не улавливал. Потом — хороший студент не только с дипломом, но и с профессией инженера, которая кормила.
Его иностранная фамилия нас не смущала. Фрейзер, ну и пусть Фрейзер. Знаете, мы, молодые, в то время лишних вопросов не задавали. Не принято было. Хотя и догадывались, кем были родители Дона, но точно, что и кто, не знали. Есть какие-то тайны, и бог с ними.
А преподаватели были в курсе, даже называли настоящую фамилию, которую мы пропускали мимо ушей. Понятно, что Дон — англичанин.
И когда преподавательница английского начала к нему прикалываться, мол, нечего выпендриваться с этим твоим лондонским прононсом, мы к ней подошли. Объяснили: «Да, он в общем-то англичанин, так что зря вы с ним так». Она, видимо, сходила куда-то, ей все растолковали, и Дона от занятий английским, чтобы народ не смешить и никого из преподавателей не позорить, освободили. А вот я, имея такого друга, ухитрился не выучить английский.
Начали общаться на картошке, и все годы учебы провели в одной крепкой компании. Дружили, начали ездить друг к другу в гости. Познакомились с родителями Дона-младшего — Дон Донычем и Мелиндой, со старшим сыном Фергюсом и младшей сестрой Мелиндой — она же Мимзи. Мы часто бывали у них, они — у нас. Мы и сейчас с ними переписываемся, общаемся по скайпу. Оказались в одном течении.
Дон-младший жил около Киевского вокзала в хорошем мидовском доме. Братья и сестра говорили с родителями и между собой по-английски. Отец Дона-младшего — Дональд Дональдович, его мы называли Дон Донычем, общался с нами на вполне понятном русском, а мать, Мелинда Францисковна, так она именовалась, говорила по-русски плохо.
Но мать из большой квартиры уехала. И мы как-то ездили к ней с Доном в гости. Жила Мелинда одна: где-то рядом с американским посольством. Угощала нас совершенно офигительным салатом из непонятных продуктов, не стандартных для советских людей.
У детей, оставшихся в квартире с отцом, всегда была домработница баба Надя, так что обходились.
А вот у Мелинды все было сложно. Уходила от Дональда Дональдовича к Филби, потом вернулась в семью, но не вышло. А женщина была очень приятная. Пыталась иногда что-то сказать, но не получалось. Видимо, как и у меня с английским. Либо не хотела учить, либо не выходило. Максимум могла в магазине объяснить, что ей надо. Раньше в мидовском доме на Большой Дорогомиловке сама ходила в продуктовый. И в гастрономе, видимо, догадывались, что лучше ей помочь.
По-моему, где-то в районе 1972-го мать Мелинда, по-нашему Францисковна, уехала домой, в США. Против этого никто никаких возражений не имел. Вот кому в СССР действительно делать было нечего. С одним разошлась, с другим сошлась, а потом разошлась и с другим. Тем более бедность ей там не угрожала. Когда уезжала, оставались на счетах какие-то суммы, которые за эти почти два десятилетия отсутствия выросли, и она могла вполне нормально жить на проценты. Плюс, как я понимаю, Дон Донович ей каким-то образом помогал. Но это чисто семейные вещи, особенно за пределы круга родственников не выходящие.
Начинался некий новый откат, набегала, набирая силу, очередная волна, может, и не эмиграции, а стремления к чему-то иному, неизведанному, казавшемуся не за семью морями, а относительно близко. Нет, на чемоданах Маклейны-младшие не сидели. Однако все чаще в разговорах проскальзывали темы, никакого отношения к социалистической родине не имеющие. Следы любви к России, если такое чувство и имелось, стирались. Виноваты ли были советская бюрократия или брежневская тягомотная скука, сказать сложно.
Чувствовал я, что не прижился в Москве старший брат Фергюс. Как-то ему было тут не очень, не комфортно. Хотя, если не ошибаюсь, учился в МГУ. Но не смог Фергюс, а может, и не захотел преодолевать высочайший барьер в виде русского языка. Сначала обходился как-то так, а потом и это надоело, наскучило. Тянуло в другую среду — не только языковую. И когда мать упорхнула, Фергюс Маклейн решил последовать за ней. Что вскоре удалось. Отправился он к маме.
По-моему, Дон Донович эти первые отъезды воспринимал спокойно. Чувство вины перед близкими гложило не так остро. Кажется, его успокаивало, что часть семьи возвращалась в родные места. Он, думаю, и сам помогал жене и детям получить разрешение на выезд. Если не ошибаюсь, не обошлось без содействия друга семьи Джорджа Блейка, который знал всех и со всеми находил общий язык.
А потом задумалась о выезде и младшая сестра Мелинда. Она дважды выходила замуж, и оба раза за граждан Страны Советов. Но браки, что первый, а за ним и второй, не сумели примирить с действительностью. Сработал генетический код? Ведь Мелинду, звали мы все ее Мимзи, привезли в СССР совсем еще ребенком. Для нее родным был скорее русский, чем английский. Она не могла помнить ни дома в графстве Кент, ни Лондона. Разве что остались какие-то совсем детские впечатления от Швейцарии и Лазурного Берега во Франции. Но и Мелинду жизнь в Москве не устраивала. И сестра, родив дочку — тоже Мелинду, двинулась к маме в Бостон. Вот так и уехали из Москвы три Мелинды.
Так в Москве из всего большого семейства Маклейн с отцом оставался мой друг Дон-младший. Когда заканчивали Менделеевский, предстояло распределение. И Дон мне признался: ему предложили в разведку. Вызвали на другой этаж и предложили прямым текстом. Дон отказался, сказав, что не хочет иметь дела с такими вещами. (Может, видел, чем закончилась разведка для его отца и всего семейства?) Пошел в институт информации, здесь, на Соколе, недалеко от улицы Алабяна. До отъезда там и работал.
В 1971 году Маклейнам вернули фамилию, замененную на некоторое время по предложению компетентных органов. Прошло 20 лет. И Дон-младший объяснил нам, что по английским законам прошел срок давности, никто его отца в Англии преследовать больше не может.