Вот монолог Козлова. Мы вели его часами. Простите за многочисленные купюры. Я старался не прерывать и не перебивать Алексея Михайловича. Иногда приходилось задавать уточняющие вопросы. Нелегалу все было понятно, мне — не совсем.
— Я расскажу вам все, что сочту возможным, называя свое настоящее имя. И нет в этом ничего страшного: отсидел два года в тюрьмах в Южной Африке, и противник мое имя знает отлично. Для начала назовем причину моего ареста без уточнений — предательство.
Родился я 21 декабря 1934 года в селе Опарино Опаринского района Кировской области. Правда, села этого не помню, никогда не видывал и где оно, не знаю, потому что в полтора года бабушка забрала меня у родителей, и с 1936 года я жил в Вологде. Там и окончил десять классов. Так уж сложилось, что воспитывался я у бабушки с дедом, потому что мать с отцом были очень молоды и растили кроме меня еще троих. Мама работала бухгалтером в колхозе. А отец в 1941 году ушел в армию, во время войны был комиссаром танкового батальона в 5-й гвардейской армии генерала Ротмистрова, того самого, что стал потом маршалом бронетанковых войск. Отец, и я этим горжусь, участвовал в битве на Курской дуге. Мать осталась одна, как выживала с тремя детьми на руках, не представляю.
Ну а я в 1943-м поступил в школу. Как раз тогда закончилась Сталинградская битва. Видите, по какому счету идут у меня военные годы.
Был у меня прекрасный учитель немецкого языка — Зельман Шмулевич Щерцовский. В 1939 году, когда Польшу оккупировала Германия, он бежал от нацистов в Советский Союз. Еврей по национальности, не собирался Зельман погибать в концентрационных лагерях. Наши его долго не проверяли. Отправили молодого парня в Вологду на поселение. Закончил пединститут и преподавал у нас немецкий. Знал его в совершенстве и с нас много требовал. Учителя я уважал, у меня с ним сложились замечательные отношения. Немецкий грыз я с рвением. Может, что-то предчувствовал? Или потому, что мне вообще нравилось изучать языки. Именно Щерцовский очень помог мне при подготовке в институт.
Школу я закончил с серебряной медалью — и в столицу. Прибыл на Ярославский вокзал с деревянным чемоданчиком и висячим замком. Было это в 1953-м, как раз умер Иосиф Виссарионович Сталин. В Москве до того ни разу не был. Первое, о чем спросил в справочном бюро вокзала: «Где находится Институт международных отношений?» Мне назвали адрес: Метростроевская, 53. Сейчас в этом здании Дипломатическая академия. Шесть лет я в этом здании проучился.
До сих пор меня спрашивают: раз попал в МГИМО, значит, по блату. Но какой блат у нас, у вологодских. Поступал по свободному набору. Пришел в приемную комиссию, дали мне анкету, и быстро выяснилось, что никакой я не враждебный элемент. Допустили до экзаменов, и все вступительные сдал я на «отлично». И главное — немецкий.
В институте изучал датский и немецкий. Дважды — в 1957-м и в 1958-м — выезжал со студенческим отрядом на целину, где вкалывали мы очень прилично. Много работал в комсомоле, что мне нравилось. Кем меня только не избирали. Знал очень многих — и курсами постарше, и помоложе, дружил с ребятами разными.
И в декабре 1958-го на последнем курсе отправили меня на практику в Данию в консульский отдел посольства по линии МИДа. Подтянул свой датский. В Москве на нем поговорить было не с кем.
Когда вернулся, предложили пойти на работу в органы государственной безопасности. Почему? Об этом надо спросить отдел кадров МГИМО. Хотя в основном сидели там люди, к КГБ никакого отношения не имевшие.
Конечно, далеко не все выпускники шли в чекисты. К примеру, со мной в группе учился Юлий Квицинский — будущий первый заместитель министра иностранных дел СССР, а уж сколько вышло известных послов… Да, некоторых приглашали и в органы. Что в этом страшного? И, помню, когда в 1984-м я впервые после долгих лет работы в зарубежье попал в Ясенево (штаб-квартира Службы внешней разведки. — Н. Д.), чуть не каждого там встреченного обнимал и приветствовал, потому что помнил по учебе в институте.
Итак, в 1959-м меня в первый и в последний раз вызвали на Лубянку — тогда улицу Дзержинского, дом 2. Спросили: где бы ты хотел работать? Я ответил: только на оперативной работе — чтобы никаких писулек. Предложили стать разведчиком-нелегалом. Только вот я и сейчас могу похвастаться одной шишкой — на пальце. Никогда мне не приходилось писать столько, сколько на этой несчастной оперативной работе.
Технический чертежник
— Но разве для нелегальной работы не требуется знание иностранного, как родного?
— В МГИМО немецкий был у меня первым языком, и к тому времени был хорошим, нормальным. Датский изучал в институте и во время практики в Копенгагене. Взяли меня на подготовку. Причем была она очень короткой: год обучения по обычной программе, полтора года работы в центральном аппарате. Пришел учиться 1 августа 1959 года, а уже 2 октября 1962-го выехал на боевую работу в одну западную страну.
Предварительно готовился в ГДР. Тогда это нам здорово помогало. Хотя и не всегда. Потому что подхватил в Лейпциге саксонский диалект. И никогда не забуду, как вскоре, уже в Западной Германии, совершенно случайно разговорился в кафе с сотрудником криминальной полиции. И вдруг он меня спрашивает: вы, говорит, не отсюда, не из Брауншвейга? Нет, отвечаю, я — австриец. Он качает головой: странно, голову бы дал на отсечение, что вы — саксонец. Пришлось убеждать его, что мама моя — саксонка, отец — австриец. К счастью, моего соседа по столику, парня молодого, в тот момент больше интересовали сидящие рядом барышни, с которыми ему хотелось познакомиться, потанцевать, а не какой-то странный австриец.
— А не могло закончиться и по-другому, если бы полицейскому не хотелось танцевать?
— Ну, нет, не думаю. Главное, что в принципе немецкий был у меня вполне. Да и в Германии был всего три недели. Не совсем обсаксонился.
Но мелочи играют важную роль. Потом в одной европейской столице — еще один случай. Захожу в кафе перекусить. Снимаю пальто, вешаю на вешалку в зале и вдруг, даже не успев подозвать официанта, получаю от него: «Вы — русский?» Я опешил, вежливо спрашиваю, откуда он такое взял. И выясняется, что я снял пальто так, как это всегда делают только русские: не поддержал я рукой рукав, спускающийся с другого плеча. Да я об этом никогда не думал. Ерунда, а прокололся.
Или снова совсем не оперативный эпизод из небольшого ресторана одной западноевропейской страны. Пришел, и официант меня приветствует, как старого знакомого. Встревожился: это чем же я засветился? И официант меня обслуживает быстро-быстро. Снова не понятно. Спрашиваю, навожу мосты, и паренек говорит, что запомнил меня по прежнему заходу. Оказывается, ел я очень быстро. Так в этой стране, где принято во время ужина растягивать удовольствие и смаковать каждое прикосновение к соусу или печени гуся, никогда не едят. Я все уразумел.
Понимаете, это сейчас наши люди свободно разъезжают по миру, всё видели, и как говорится, всё, что только можно, пили. А тогда нас вводили в курс той жизни наши учителя. Почти никаких учебников не было. Помню, мне показывали, как надо вкладывать очки в очечник. Но абсолютно всё рассказать было невозможно. Каждая деталь могла проявиться в своей неожиданной красе. Все время в напряжении, постоянно настороже. Сейчас обкатку пройти гораздо легче, а мы постигали премудрости на ходу. Да, а потом была Дания.
— И чем вы там занимались, помимо своего основного дела, конечно?
— Каждый разведчик-нелегал должен иметь какую-то профессию прикрытия. У нас в Москве в тот момент меня могли сделать слесарем по ремонту автомашин, мастером по починке холодильников или телевизоров и тому подобное. Сделали техническим чертежником. Я эту профессию ненавидел всеми фибрами души, потому что по складу — гуманитарий. Но пришлось согласиться. Да и профессия — чистая, хоть под машину не нужно лазить.
В Копенгагене в конце октября 1962-го пришел в один технический институт, где в числе прочих готовили чертежников. Нужно было учиться три года, если хорошо пойдет, то два. Сказал директору, что у меня нет ни двух, ни тем более трех лет. Институт нужно закончить за три месяца. Тот посмотрел на меня ошалело, но я спокойно, однако настойчиво объяснил, что чертить умею и нужен мне только диплом. Не зря же меня в Москве, а потом и немного в ГДР учили. Но это было, понятно, не для директора-датчанина. Он пригласил какого-то преподавателя, поговорили. И они решили так: мне придется заплатить за все три года обучения, но если у меня получится сдать все экзамены за три месяца, выдадут мне сразу диплом. Я ходил в институт каждый день и по нескольку раз. Выполнял все задания и получил-таки датский диплом технического чертежника.
— А какой у вас был паспорт?
— Немцем я был. А паспорт — западногерманский, правда, липовый. Потом Центр мне предложил совершить обкатку по нескольким странам, поставить печати в свой документ, выбрать какое-то государство, в котором я якобы жил многие годы и где мог, по легенде, заработать достаточно денег как иностранец.
Сначала мне подсказали: выезжай в Ливан. Плыл туда на теплоходе из Неаполя. В пути познакомился с девушкой, очень хорошо знавшей английский.
В Ливане выяснилось, что ливанцы-арабы очень любят немцев. Что касается Дании, откуда я приехал, то о существовании королевства Датского там мало кто догадывался. Все говорят по-арабски и, наследие колониализма, по-английски. Пришлось возобновить знакомство с девушкой с теплохода. Она меня шесть месяцев этому новому языку обучала, и довольно неплохо.
После по заданию Центра, не заезжая лишний раз в Европу, выехал в Алжир. Предстояло устроиться там на длительное оседание. И через все страны, с заменой машин, пересадками с автобуса на автобус, а иногда и на маршрутных такси с их дальними маршрутами, удалось за четыре недели добраться до Алжира. Как раз отмечали праздник первой годовщины независимости. В Алжире еще стояли французские войска, но президентом был уже свой — Ахмед Бен Белла.