— Кто-то из Центра к вам наезжал?
— За рубежом у нас очень редко бывали личные встречи. Например, в Италии за десять лет всего две. Приезжали из Центра. Вообще же личные встречи проходили, что называется, на нейтральной почве в другой европейской стране, к примеру в Австрии. И никаких встреч в странах со сложной оперативной обстановкой.
Раз в два года, когда выпадала возможность, вызывали в отпуск в Москву. Вроде как отдыхал. Жена тогда уже все больше лежала в больнице. Дети учились в обычной школе, а жили в интернате для таких вот ребятишек, родители которых находились далеко. Теперь этого интерната больше нет. Я в отпуске проводил все время с ними. Иногда приходила из больницы жена. А так — никаких встреч.
Но чем меньше встреч в месте пребывания за рубежом, тем лучше. Расскажу я вам такую штуку. Однажды под Новый год, накануне возвращения на родину — отпуск у меня начинался в январе, — прилетел я из Тегерана поближе к Союзу. Встречаюсь с резидентом. Обменялись мы паспортами. Я дал ему свой «железный», с которым все время ездил, он мне — другой, который потом можно было уничтожить. Резидент поздравляет меня с Новым годом и с награждением «Знаком почетного чекиста». И добавляет: поздравляет тебя еще один общий знакомый, который здесь. Я его спрашиваю: кто же этот общий знакомый? Он говорит: Олег Гордиевский. Я спрашиваю его: откуда Олег Гордиевский знает, что я здесь? Ты, что ли, ему сказал? Да я сам только два дня назад узнал, что лететь мне в отпуск через эту страну. Или показал вот этот мой перебросочный паспорт? А Гордиевский был тогда его заместителем. Это я к тому, что нельзя нелегалу, если нет на то крайней необходимости, общаться с коллегами из резидентуры.
— А радио у вас было?
— Конечно. Обычный радиоприемник. Раз в неделю слушал сообщения из Центра. Выполнял его указания и потом переправлял письма в тайнописи на адреса в Европе или же передавал информацию через тайники.
— Сами по радио информацию не отправляли?
— Нет. Связь была односторонней.
— А как вы работали, как продавали свои машины, оборудование? И что бы произошло, если бы в Риме решили вас проверить?
— Если бы проверили, то убедились, что у меня было много контактов по делам фирмы, которую я представлял. И где-то в Гонконге или на Тайване я посещал все химчистки.
— Но кто обеспечивал вас деньгами?
— Центр, естественно.
— А ваши хозяева из Рима не понукали? Давай активнее, продавай больше…
— Все проще: продашь, получишь комиссионные, не продашь, ничего не получишь. Какие хозяева? У меня их и не было. Я был свободный представитель, вольный агент, проверить которого было невозможно.
И хозяевам из Рима все было до лампочки. Я принимал заказы, записывал. А для того чтобы продать, надо было сидеть там днями и ночами целыми месяцами. А у меня днями и ночами шла несколько иная работа — на Центр. Я все делал правильно. Казалось, сложностей быть не должно.
— Однако сложности начались…
Бомба из ЮАР
— В 1977 году мне впервые приказали выехать в ЮАР — тогда страну апартеида. Настоящее фашистское государство. На всех скамейках в парках, на улицах надписи «только для белых». Магазины — только для белых, для черных ничего нет. Черные в шесть часов вечера садятся в автобусы и уезжают в свои тауншипы. До завтра! В городе остаются одни белые. Для меня это было дико.
Тогда Советский Союз помогал Африканскому национальному конгрессу. Разведку же больше интересовало другое: тайные связи ЮАР с Западом. Когда я в первый раз посетил Намибию, это была немецкая Юго-Западная Африка, колония ЮАР. Объездил всю страну: нельзя было ограничиваться одним городом. Везде нужны были контакты.
В Намибии общался только на немецком. Потому что даже черные говорили на этом языке не хуже немцев. Гостиницы — немецкие, названия магазинов — на немецком. И везде, по всей стране немецкие фермеры, выжимающие, как только немцы умеют, кровь из своих чернокожих — чуть ли не рабов.
Намибия была нам интересна своим ураном. Там уран добывался уже обогащенный до 80 процентов, поднимали его на поверхность в свинцовых контейнерах. И весь он шел в Америку. А ведь официально США, Англия и другие западные страны к тому времени объявили ЮАР экономический бойкот. Никаких контактов, экономических отношений вроде быть не должно. И я сообщал, что это совсем не так.
В 1978 году я сам предложил совершить поездку по приграничным, прифронтовым государствам — Замбия, Ботсвана, Малави. Они, по идее, как бы помогали Южноафриканскому конгрессу, но все равно экономикой там заправляли юаровцы. В Ботсване, к примеру, алмазные копи находились в руках компании «Де Бирс». Она, взращенная семейством Оппенгеймер, все держала в своих руках, да и сегодня держит.
— А что еще интересовало советскую разведку в ЮАР?
— Есть там все-таки атомная бомба или нет? В научно-исследовательской лаборатории Пелендаба велись исследования в ядерной области. И у нас, и у американцев были подозрения, что там создается атомная бомба. Потому что однажды в 1978 году удалось зафиксировать похожую на атомный взрыв вспышку в Южном полушарии неподалеку от Кейптауна. Тогда я и включил Малави в свою поездку, ведь это было единственное африканское государство, установившее с ЮАР дипломатические отношения.
Приехал в город Блантайр. Все белые в этих государствах очень быстро между собой сходятся, организуют как бы свой белый клуб. Появляется свежий европеец, тем более немец из Западной Германии, тебя с удовольствием примут и поведают абсолютно всё. Там не стесняются, все секреты — твои.
Сидели, мирно попивали и заговорили об атомной бомбе. И я на всякий случай вбросил, надо же, думали, будто ЮАР ее имеет, а оказалось, нет. И вдруг одна пожилая женщина оживляется, открывает сначала глаза, потом рот: подождите, как это нет? Мы же в декабре 1976 года вместе с израильтянами обмывали ее изготовление шампанским.
— Это официально установлено?
— Я тут же сообщил в Центр. Как мне потом рассказывали, ночью вызвали даже начальников управлений, отделов и обсуждали мою информацию. Но документально это нельзя было доказать. Женщина эта мне представилась с именем и фамилией, сообщила, что работала секретаршей генерального директора базы Пелендаба, ушла на пенсию и переехала в Малави.
— А потом это нашло подтверждение?
— Нашло.
Исчезновение
В 1980 году меня опять отправили в ЮАР. Прилетел я сначала в Намибию с ее марионеточным правительством, зависимым от ЮАР. И вот в намибийской столице Виндхуке заметил за собой наружное наблюдение.
— Впервые за все время?
— Да. Деться оттуда некуда. Лететь можно — но только в ЮАР. Приземляемся в Йоханнесбурге, смотрю — черная машина направляется к трапу нашего самолета.
— А вы прямо из самолета ее увидели?
— Прямо. Самолет движется, тут уж не выпрыгнешь. А когда остановился, они подъехали прямо к трапу. И у меня чувство: это за мной. Предъявили документы юаровской контрразведки, надели наручники, отвезли в аэропорт. И в специальной комнате заставили раздеться до трусов. Только, слава богу, до трусов. Затем притащили мои вещи, одели и повезли в Преторию. Месяц провел во внутренней тюрьме полиции безопасности — это секьюрити полис, она же контрразведка ЮАР.
Допросы — день и ночь. В первую неделю спать не давали ни секунды. Засыпал прямо стоя, иногда даже падал. Кстати, у моего следователя в кабинете висел портрет Гитлера. А сам он был поклонником Эрнста Кальтенбруннера (начальник Главного управления имперской безопасности. — Н. Д). Допрашивал меня полковник Глой — настоящий нацист. Допросы велись в основном в подвале. Делали они все, что хотели, тут ничего не скажешь. В общем, было хреново.
— Вас пытали?
— Ну а как же? Совершенно естественно — куда от этого денешься? Через неделю вдруг решили дать мне выспаться. Но камера, где я должен был спать, всю неделю наполнялась звуками человеческих голосов. Как будто кого-то пытали рядом со мной. Люди орали, скрежетали зубами, плакали, словно их избивали прямо рядом. Я понимал — это запись, магнитофон. Но от жуткой какофонии, лезшей в уши, в голову, некуда было деться. Через каждые полчаса ко мне заходила охрана и смотрела. Я должен был перед ними вставать. Так что выспаться не удалось.
Однажды привели на допрос. Сидят два человека. Один из ведомства по охране конституции Западной Германии, другой из службы разведки — БНД.
— Допрашивали на немецком или на английском?
— На английском. Помню, открыли чемодан. Достали мой радиоприемник, такой в любом магазине можно было купить. Но сразу радостные возгласы — а! Вынули блокнот, в котором были копировальные листы. Но я же не сказал ничего, они должны были проверить и, кстати говоря, давленку (следы от записей. — Н. Д) обнаружили на одном. А давленка была по-русски. Но дело даже не в этом. Сидят эти двое из Западной Германии и спрашивают: а почему вы не потребовали кого-нибудь из западногерманского консульства? Я говорю: все время и до сих пор требую, только не знаю, почему никто никого не приглашает. Они меня спрашивают: а вы знаете, почему вас арестовали? Отвечаю: не знаю, я ничего не сделал. И дают они мне фото жены: посмотрите, вам знакома эта фотография? А потом мою фотографию. Мигом ее перевернул, и на обороте вижу: «А. М. Козлов».
После этого я не стал говорить, что я не верблюд: да, я советский офицер, советский разведчик. И всё. Больше я ни черта не сказал за два года, что бы они там со мной ни делали. Это, между прочим, установлено и нашими спецслужбами абсолютно точно.
Месяц меня продержали в этом ужасе. А о пытках я вам расскажу без записи.
Полгода в камере смертников
— Через месяц меня перевели в центральную тюрьму в Претории. Посадили в камеру смертников. Было там несколько отсеков, так называемого звездного типа. И в каждом — по 13 камер. Но в том отсеке, куда меня поместили, оказался я совершенно один. Другие камеры — все пустые.