Как вступаешь в это родство? У Геворка Андреевича, жившего с детства в Иране, родным был, естественно, персидский. То же и у Гоар Левоновны. Им было проще. Они выезжали за границу по своим документам, как иранцы.
— Я этого не слышал.
— Конечно. Они якобы выехали из Ирана после войны. На самом деле, как хорошо известно, приехали из Тегерана в СССР в 1951-м, окончили в Ереване Институт иностранных языков. После этого к ним обратились с предложением: «Не хотите у нас работать?» И тогда они стали нелегалами.
— Хотя до этого был Иран.
— Тегеран и прочее, все, что было до этого, детские забавы по сравнению с тем, что Вартаняны совершили потом. Они выехали на Запад. Оказались в Швейцарии. Бежали из Ирана в связи с неприятными политическими событиями, затем якобы находились в Европе: надо было перекрыть тот пятилетний ереванский период. Проехали по тем странам, где, по легенде, жили. И только после этого выехали к месту своей работы в Европе. Но это, я догадываюсь, нельзя трогать. Конкретики не будет. Просто страна НАТО, и этого достаточно. И Вартаняны, прожившие годы и годы в Иране, в общем, знали тот мир.
Но из большинства, приходящих разными путями-дорогами в нелегальную разведку, иностранцев делают. Идет огромная подготовка.
— А как произошло с вами? По-моему, это будет исключительно познавательно. Вы же говорите о разных путях-дорогах. Покажите и вашу тропинку.
— Если вы уверены, что это будет интересно. Я никогда не думал, не мечтал стать разведчиком. В страшном сне такого не снилось. Меня нашли. И если говорить о себе, отбросив скромность, от которой не умру, то был я некой исторической личностью. В институте — последний сталинский стипендиат, позже — ленинский. Прочили докторскую карьеру. Был у нас великолепный руководитель кафедры, академик. Сильный организатор, преподаватель, великолепный архитектор. Но уже в возрасте, и руководство предусмотрительно искало ему замену. Предложили мне. Был я, помимо всего, и в комитете комсомола Архитектурного, комсоргом нашего факультета. И в комиссии по распределению студентов мне всё рассказали: ректор поставил четкую задачу. Три года — и кандидатская диссертация. Я искренне считал, что за три года написать диссертацию — ерунда. Потом докторскую, и вскоре — заведующий кафедрой. Еще и спросили, устроит ли меня такое. Естественно, что устраивало. Великолепная научная карьера, мое будущее — в стенах любимого вуза. Предел мечтаний. А до этого, так получилось, я год проучился в ГДР по обмену студентами в Высшей технической школе архитектуры и строительства, созданной как раз в Веймаре еще великими архитекторами Вальтером Гропиусом и Анри ван де Велде. Это 1920—1930-е годы прошлого века. Конструктивизм мирового масштаба на немецкой земле. Эта школа осталась престижной и в ГДР. И там моим профессором был доктор Ланерт. Мы с ним очень хорошо поработали.
— Вы, наверное, здорово знали немецкий?
— Да. Для этого я сначала два месяца проучился в Лейпцигском университете. Знаете ли вы, что когда-то в нем учился Гёте? Там был институт, где иностранцы изучали иностранный, как у нас в Лумумбе. Вот где я научился учить язык, понял, что это такое. А потом был один среди молодых, среди студентов в языковой среде, и, понятно, за год освоил немецкий достаточно хорошо. Затем вернулся в свой Архитектурный. Как раз пятый курс — все ребята в военных лагерях, сдавали госэкзамены. Тогда было как: сдашь и только в этом случае имеешь право получить диплом. И потому все студенты, обучавшиеся за границей, проходили краткосрочные курсы в Инязе. Это было для меня уже четвертое учебное заведение, и там я сдал государственный экзамен на специальность военного переводчика. Военную лексику нам преподавал молодой старший лейтенант. Лексику выучил, язык уже был, прошли мы восемь семестров немецкого. Так что: мы с вами военные переводчики, так?
— Именно.
— И когда казалось, что все мои архитектурные дела уже на мази, встречает меня товарищ, которого я знал по ГДР. Отвечал он за учебу наших студентов. О том, что существуют за границей легальные и нелегальные резидентуры, я и не подозревал, далеко все это от меня было. Да, был товарищ из посольства СССР, приезжал к нам в Веймар из Берлина, интересовался, как идет учеба, какие сложности. Может, изучал нас? Короче, уже в Москве обращается ко мне: есть у нас Высшая школа разведки, предлагаем тебе в ней учиться. Хочешь? И надо было принимать решение. А если уж принимать, то от всех прошлых планов надо отказываться. Ради чего?
— Вам говорили о дальнейшей вашей роли? Намекали на нелегальную разведку?
— Никто и ничего. Учился как легальный разведчик, как все наши товарищи. Получил еще одно высшее образование, диплом государственный. Правило было: либо один год учиться, либо два. Немецкий язык у меня был в полном порядке, многие осваивали за два года базовый язык. При поступлении сдавал немецкий, на год вперед мне его проставили и объявили, что имею право на год учебы. И тут я сказал: стоп, на это не согласен. Нормальный человек был бы счастлив, сберечь двенадцать месяцев, пора на работу. Но я, проучившись уже шесть лет, решил по-иному. Для чего нужны были эти два года? Не потому, что боялся, что за год не успею освоить новую специальность. Я ничего в жизни еще не умел делать, кроме одного: умел только учиться. И хотя был уже женат, и даже дочка у нас родилась, жизненного опыта — кот наплакал. Дочери уже под шестьдесят. А когда мы отмечали ее юбилей, то наш с женой ей подарок — поездка на Пасху в Иерусалим.
— Взрослая она у вас.
— Главный архитектор проекта.
— Пошла по вашим стопам. В смысле архитектуры.
— И младшая тоже — кандидат архитектуры. Но та еще маленькая, она у нас родилась ровно в сорок лет. Зачем я все это вам рассказываю? Мне предстояло осмыслить, зачем я все это на себя взял, взвалил, почему учился два года, хотя мог бы и один. Для чего мне разведка? Не потому, что она могла мне дать, а что мне нужно в ней сделать. Какая в ней Мона Лиза, какая в ней тайна? Я вам говорил о моем учителе из ГДР — Ланерте. И при прощании он мне признался: «Горжусь, что был твоим профессором, о тебе узнает весь мир». Что сотворю в архитектуре, а я верил, что сотворю, и что мир обо мне уж точно услышит, я знал. На третьем курсе проекты были, так мне говорили преподаватели, лучше, чем у дипломников. Столько было премий, только отличные оценки. Понимал, что в архитектуре должны работать только достойнейшие. И я это все оставлял. Человек обязан понимать, ради чего он стольким жертвует. Не ради же наград, денег, поощрений. Ради чего-то этот путь выбрать. Этот путь можно выбрать по велению сердца только для чего-то. Это же самое святое — обеспечение безопасности Родины, своих друзей — близких и далеких. Это не просто красивые слова. Звучит пафосно, когда не тебя касается. А когда это по-настоящему твое, то вот это — самое главное. Вот она — суть нелегала. Беззаветное служение Родине. Потому Джордж Блейк и сказал, что «вы — как монахи». Да, монашеское беззаветное служение идее.
— Как вы эту идею назвали бы?
— Идеей безопасности. Это самая яркая черта Геворка Андреевича Вартаняна. Вот человек с большим сердцем, очень светлой душой. Он любил Родину. Постоянно об этом говорил. И не потому, что хотел показать себя лучше других. Это был его крик души. Признание в любви к Родине было для него так же естественно, как дыхание. Но основным для Вартаняна было не просто делать признание, а воплощать его в деле — через трудности, через ежедневное преодоление. Их с Гоар Левоновной жизнь там — это тридцатилетняя война. Были такие длинные войны, как мы знаем из истории. Но там на протяжении долгих лет кто-то служил, кто-то выходил в отставку, а кого-то убивали. А здесь все тридцать лет ты все время в окопе. И еще приходится время от времени подниматься, идти в атаку. Так случается часто, испытываемое напряжение — постоянно. И когда Геворк Андреевич начал работать, то пришла эта жажда успеха не ради успеха, а потому, что на тебя Родина надеется. А если уж надеяться, то там, далеко, рядом из твоих — никого. Значит, кто же еще — только ты, и никто другой.
Я рассказываю вам так подробно, потому что каждому разведчику приходилось искать: ради чего и для кого. Смысл нашей деятельности очень глубок. Мне хочется, чтобы вы и ваши читатели это поняли. Мы пропускаем это через сердце, и эмоциональность здесь совсем не вредит.
— А не вредит ли эмоциональность нелегалу?
— Он обязательно должен быть эмоциональным.
— Но как же тогда вечные постулаты о спокойствии, выдержке?
— Это внешне. Не путайте с тем, что бурлит внутри. Без эмоций воздействовать на другого человека никак нельзя. Что такое поэзия в разведке?
— Тут есть место для поэзии?
— Да. Поэзия — это вербовка. При которой нельзя сделать твоему собеседнику плохо. И в то же время убедить его совершить шаги, сделать вещи в нужном нам направлении, чтобы они соответствовали и его вере, и его устремлениям. Как у того же Эймса, Блейка, у других наших помощников.
— Имеете в виду агентов?
— Только имею в виду. У нас не говорят «агент», пусть человек формально им и является. Между друзьями это слово не употребляется. Ведь человек оказывает помощь, значит, он — помощник. Часто он даже не знает, ради кого работает.
— И страны не знает?
— Нет. У меня из всех завербованных только один понимал, что я являюсь советским разведчиком. Для остальных я был американским разведчиком, французским. Многие полагали, что я американец из ЦРУ, и приятели мои хорошие были цэрэушниками. Разведчик, может быть и из израильского МОССАДА. В США иногда слышалось: «К тебе придет Хайм. Он американец, но он и наш. Ты уж, Мойша, ему помоги, пожалуйста, ладно?»
— Хотя у американцев нет, как говорят, нелегальной разведки, они сильны своей мощью.
— Они сильны в основном деньгами. В их разведку вложены огромные деньги, и они имеют возможность действовать большими силами, наваливаться на какую-то интересующую их проблему и со всех сторон ее обрабатывать. У нас — не так. А они могут подкупать и правительства, и производить нужных президентов. Все эти перевороты в Латинской Америке сделаны ЦРУ. В основном этим и берут. Техническая разведка у них развита здорово. Финансовые вложения огромны и в карты их смотреть приятно, как они все это раскладывают.