— Глаза и должны быть широко открыты. И необходимо любить тех людей, которые живут вокруг.
— Но как любить, если их надо ломать, склонять, обращать в свою веру?
— Обращать в свою веру — да. Но ломать! Что вы, ни в коем случае. Надо использовать и его веру, чтобы он делал ваше дело, руководствуясь и своим стремлением к добру. Как вербуется человек? Ведь я же вербовал даже на церковь. Был иезуитом. Вот где самое сложное. И у церкви есть своя разведка.
— Имеете в виду Ватикан?
— Именно Ватикан. Разведка бывает только в государствах, остальное — бандитизм. Каждое государство должно иметь разведку, если оно не хочет быть государством-инвалидом. Ведь разведка — это всего-навсего глаза и уши нации, она видит все правильно. И знает тоже все. О мире, о людях, о расстановке политических сил. По крайней мере, это ее задача. Решение на основе этих знаний принимает мозг. Он уже — не разведка. Это — правительство, государственные службы, руководство страны.
— Позвольте вернуться к иезуитам. Вы что, изучали религию?
— Пришлось изучить. Было очень сложно. Но то был эпизод, хотя крайне нужный. Человек оказался исключительно религиозным.
Вы сказали «ломать, обращать в свою веру». Делать этого не надо было, а требовалось использовать его веру. Это был абсолютный католик — фанатик. Значит, и я тоже — католик. Да и по второй своей религии, по паспорту — католик. И нужно было использовать его религиозные чувства.
— Он был священником?
— Руководителем восточно-европейского отдела МИДа страны НАТО. Хотел бросить эту работу и стать священником.
— Его уже нет?
— Надеюсь, жив-здоров и не знает, на кого он работал. Других можно было вербовать, скажем, на ЦРУ. То есть он дает сведения им. Допустим, у человека есть корни английские, может, французские или еврейские. Сделать упор на то, что он выходец оттуда. Обратиться к его чувствам.
— Но если рассуждать таким образом, то как вербовать евреев? Они же глубоко преданы Израилю.
— Правильно. И потому разве не помогут своему государству?
— Ага, наконец-то понял. Вербовали, как у вас говорят, «под чужим флагом»?
— Как иначе? Только так.
— Непонятно, почему нельзя под своим.
— Это уже опять специфика, кухня. Давайте этого не будем касаться. Я о другом. Человека, объект, на который необходимо воздействовать, чувствовать надо тонко. Понимать, что он из себя представляет. Надо любить людей искренне и пытаться им помочь. Не «ломать», как вы говорите.
— Простите, ошибся. Вижу, вас задело.
— Потому что не «ломать», а помочь ему открыться в самых сокровенных стремлениях. Допустим, он религиозный человек. Есть возможность помочь показать свои чувства. У меня был один знакомый немец — генеральный директор фирмы. Подружились. Это была так называемая «нейтральная связь». И вот когда мы уже стали близкими друзьями, познакомился я с его семьей, а я, по легенде, был еще одиноким. А жена была на родине.
— Училась?
— Нет, уже сошла с работы. Потому что женщинам это очень трудно. Жена — смелый, интересный, боевой человек, постигла все. По легенде, выдавала себя за жительницу одной страны и быстро выучила трудный язык. Но дочка тут осталась, пусть и с бабушкой, с дедушкой. А у мамы сердечко болит, как у нее там. Девочка уже в школу пошла, и мысли, мысли.
Становление — всегда трудно. Вы себе представьте, приехал Геворк Андреевич туда. Рядом — никого, ни кола ни двора. Нужно все начинать сначала. Гоар Левоновна хорошо рассказывает: мы еще раз поженились. Сказать — легко. Но как все это сделать? А только так: опять все сначала. И у нас с супругой как: мы — в Риме, но ей нужно съездить в Ирак. Я должен сопровождать, чтобы отработать легенду. Часть ее жизни якобы проходила там. Она же работала как жительница скандинавской страны гувернанткой в богатой семье. И надо бы посмотреть Ирак, место, где она трудилась, почувствовать всю ту жизнь. Из головы все это не придумывается, нужно все пропустить через себя, чтобы все было из твоей судьбы. Поехали мы туда, вернулись опять в Рим, собираемся жениться, а у нее — головные боли. Внешне все ничего, да и не страшно — чего особенно страшного? А переживания, что мы тут, а как дочка там, и голова болит. Приехала сюда на медицинскую комиссию, и врачи вынесли суждение: работа с нашими нервными перегрузками противопоказана. Пришлось остаться здесь. Работала в Центральном аппарате разведки до выхода на пенсию.
— А как объяснили ее исчезновение там?
— Совсем просто. Все же знали, что я — ловелас. У меня много знакомых, в том числе и дам. Однако вопрос один и тот же: «Слушай, почему ты не женишься?» А я: «Как мне жениться? Не могу отдать сердце одной даме. Жанетта, Жоржетта, Козетта, Нузетта, как же они без меня?» Приходилось жутко отшучиваться. И принимали, потому что я — все-таки свободный художник. Но давайте вернемся к Корбюзье и отсутствию у него образования.
— Простите, что я сбил вас расспросами.
— Ничего подобного. Наш с вами жанр — свободная беседа. Так вот у этого великого архитектора тоже никаких документов об образовании. Он был никто. И у меня, понятно, тоже никакого диплома. Фальшивых дипломов мы не рисуем. Вообще у меня не было ничего фальшивого. Все настоящее, и паспорт мне давало мое правительство. У меня есть благодарственные письма от атташе по культурным связям, представлявшего нашу с ним страну в еще одном государстве.
— За что благодарили?
— За помощь в установлении дружественных связей между этими двумя государствами.
— У Корбюзье ситуация была полегче.
— Еще бы. Но я очень старался. Там под моей — той — фамилией издавались книги.
— Они добрались потом до Москвы?
— Конечно.
— А как вы их писали? Многие хорошо говорят на разных языках. Но правописание в некоторых языковых группах — тяжелейшее. Коренные — и то ошибаются.
— Я и был коренным. Это — мой язык.
— В таком совершенстве?
— Без скромности — в абсолютном.
— Но как же мучительно осваивать.
— Не мучительно, это — великолепно. И знаете, почему великолепна наша работа, если отвлечься от всех рисков и других колоссальных трудностей? Есть одно, что, как говорят некоторые народы, все компенсирует. Назовем это возмещением. Это то, что моя работа дает возможность человеку прожить несколько жизней. Всем нам родителями и Богом дана одна жизнь. А наша Служба дает шанс прожить несколько. И каких полноценных, и какие они разные. Но это — жизнь. И, предупреждая вопрос, замечу: это просто другая жизнь. У меня другое окружение, совсем непохожий социальный статус, ко мне отношение совершенно иное. У меня вырабатывается другой темперамент и другой словарный запас. Мироощущение — другое, присущее тому человеку, жизнью которого я живу. И это — ни с чем не сравнимо. Ради такого стоит терпеть и вытерпеть, чтобы тебе отпущенное все пережить.
Вы следите за ходом мысли?
— Еще как. И стараюсь успеть за вами.
— Я вам рисую нашу жизнь мазками. Может быть, вы что-то из нее соберете, получится некое полотно. Стараюсь, чтобы у вас была эмоциональная составляющая, которую только и даю. Не хочу, повторяю, чтобы получилась сухая книга, она должна быть полна эмоций. Снова о Вартаняне: какие он делал там вещи — это же ужас.
— Но хоть капельку поконкретнее.
— Конкретно — нельзя. У меня такое же отношение к людям.
У Вартаняна были великолепные контакты. Он завоевывал себе друзей.
— Мало встречал таких общительных людей, как Геворк Андреевич.
— Совершенно верно. Эта открытость, эмоциональное отношение к людям присущи многим из представителей нашей редкой профессии. И это — обязательные ее составляющие, потому что без всего этого ты не можешь подойти к человеку. Помните, я говорил вам о генеральном директоре, немце?
— «Нейтральная связь», вы дружили и с его семьей.
— Был он достаточно молодой парень. Познакомились в одной из стран Юго-Восточной Азии. Вскоре женился. Когда мы с ним сдружились, признался: вся моя боль, все стремления направлены лишь на одно: как заработать деньги. Есть такая немецкая пословица: «Лучше один день торговать, чем месяц работать». Понятно, что из двух гораздо выгоднее. И я сказал ему, что постараюсь помочь заработать деньги. Надо для хорошего старта определить, чем мы можем торговать. Скажи: ты бы стал торговать наркотиками, если бы знал, что это принесет результат? Он признался, что стал бы.
— Ничего себе.
— У нас доверительные отношения. Если бы я знал, говорит, где их купить и как лучше продать. А по законам некоторых стран за торговлю — смертная казнь. Вот так ему нужны были деньги. Я твердо сказал, что наркотиками заниматься не будем, предложил: может, будем торговать секретами? Мне это не нужно, я же, ты понимаешь, художник. Но есть у меня знакомые, которым, пока не знаю, но вдруг понадобятся. Что, если купят? А информация стоит дорого. Ты знаешь какие-нибудь секреты? Он улыбнулся: какие у меня секреты, я же генеральный директор компании. Осведомился я, не был ли мой друг связан с военными фирмами хотя бы далекой той страны. И он подтвердил: я в связке, на нашей фабрике делают пружины для подводных мин. Я не хотел его обнадеживать. Подтвердил, что за пружины много денег не дадут. А если бы мой собеседник работал в каком-нибудь натовском ведомстве, то я бы ему сказал, что могу помочь как другу. Допустим, какие-то организации, борющиеся за мир, или Гринпис нуждаются в информации о том, какой вред наносит эта натовская структура данной стране. Есть информация? Давай мы ее продадим. Это ведь не против твоей совести, а будет, допустим, для обеспечения мира.
— Эти ваши ребята должны быть с некой политической левизной?
— Либо с левизной, либо с правизной. Должна быть какая-то сердцевина. Связаться с мямлей, с растяпой — никогда.
— Почему?
— Опасный человек, ничего не сможет. А есть в голове идея — и он будет работать. Быстро все схватывает, нужда подгоняет. И у тебя — информация. Например, в одной нейтральной стране создан научный институт, работающий по, скажем, газу или нефти или каким-то другим полезным ископаемым. И в нем — секретный отдел.