— Вы почувствовали к этому человеку профессиональный интерес?
— Никакого. Просто не люблю одиночества. Мне приятно говорить, общаться, требуется общество. Без этого жить не могу. У нас, нелегалов, из этих вот моментов, везения и не везения складывается вся жизнь.
И смотрю, немолодому моему собеседнику сложно. Спрашиваю осторожно, что он, кто он. Летит из Австралии, где работал, к себе домой. И я осведомился, почему же он не говорит по-английски. Удивился он ужасно: «Как не говорю? Я говорю, пусть язык и трудный». Слова он с трудом подбирает. И как тут не спросить: а вы по национальности кто? И слышу, что француз. Я обрадовался и сразу к нему на моем родном. (Дальше последовал целый ряд типичных выражений, но на арго. — Н. Д.) А человек молчит. Коряво говорит, еле-еле. И тут я ему стоп-стоп-стоп.
— Не подумали, что коллега по профессии, засланный на оседание за годы до вас?
— Нет, конечно. Нас всегда хорошо учили. Давайте-ка, говорю я ему, на каком языке вы хорошо разговариваете? Он снова обижается: «На французском. Я француз, и родители мои настоящие французы. Работал двадцать лет на стройке, даже пенсию получаю. Семьи — нет. И поехал в Австралию. Там тоже на стройке. Английского не знал, но видишь, за двадцать лет выучил. А французский забыл. Приеду во Францию, и восстановится». Но вряд ли. Так я повстречал человека, не знавшего ни одного языка. Тоже случается. И у моих коллег так же.
— Возвратившихся после долгого отсутствия?
— И после долгого, и после относительно короткого. Встречаюсь с нормальными нашими нелегалами, приехавшими после двух лет. И не понимаю, в чем дело. Спрашиваю: а что, у него жена не русская? И мне объясняют: «Как не русская, нормальная русская баба из-под Рязани. А с акцентом говорит, потому что при полном отсутствии контактов со своими и в чужой языковой среде появляется акцент».
И когда я длительное время отсутствовал, то сам себя ловил: да, акцент проявляется.
— И после года-двух?
— Да.
— А сколько у вас было?
— Всего? Ну, тридцать или сорок. Но с перерывами. У меня был льготный режим. Семья все-таки оставалась здесь. Возвращался, уезжал. Работа нелегала и Центра — это особая статья. Я сравнительно не так давно перестал там появляться. Когда уже стали разыскивать…
— Не так давно — это сколько?
— Да уж… лет прошло.
— Вы, как говорится, свежий.
— Почему меня никуда и не пущают. Потому что все еще живое.
— 2002 год?
— Приблизительно он.
— А я почему-то думал, что вы вернулись давно. Увидел вас, можно сказать, случайно, сколько-то лет назад в одном учебном фильме…
— …И подумали, что человек уже давно здесь, мирно работает? Когда я сюда приезжал, и довольно часто, у меня бывали перерывы в работе — полгода, год. Но я же не могу сидеть дома. У меня же несколько высших образований, и должность есть. Раньше никогда в Ясеневе не был, а потом, во время перерывов, приходил, и у меня был кабинет. А впервые я приехал в 1980-х годах. Фильмы делали, фотографировали, я писал научные работы.
— На какие темы? Не искусствоведческие?
— Совсем нет: «Вербовка с нелегальных позиций». Просидел здесь год и поехал, поехал. Но фильм сняли, вы его где-то увидели, и потому могло сложиться такое впечатление. У всех у нас разные судьбы. Нелегалы по-разному приходят и по-разному уходят. Нелегалом становятся гораздо позже, когда погружаются в профессию. И это уже — состояние души, а не профессия. Только у нас никогда не бывает, как с тем почти немым французом. Язык у всех нормальный, хороший. Как у того же Геворка Андреевича. Я не слышал, чтобы на языке кто-то прокалывался. Возвращаясь к его беседе с иранцем, перешедшим на язык Петрарки: просто случилось так, что он его еще не выучил.
— Внучка Черчилля Синди Сандис специально прилетела снимать фильм о Вартаняне, который в 1943 году помогал спасти от огромных неприятностей «Большую тройку» во время Тегеранской конференции. Нас, журналистов, пишущих о разведке, пригласили в Пресс-бюро СВР. И Геворк Андреевич по доброй дружбе попросил меня на время съемок сесть чуть позади него: «Вдруг я что-то не пойму, язык забывается, сколько лет не говорил. Поможете, Николай?» И хотя я тоже подзабыл английский, но сел за его спиной. Когда Геворк Андреевич заговорил, я поразился: вот чешет, так чешет! Потом обменялись впечатлениями. Ну, легкий восточный акцент, но выражения, темп, интонация, никаких ошибок в грамматике. Ничего похожего на средний английский, который, как говорил Вартанян, был заброшен лет двадцать с лишним назад. Геворк Андреевич признался: «Я так давно не говорил, что было трудно представить, на каком уровне сохранился мой английский».
А еще Гоар Левоновна мне рассказывала, что на ее просьбы типа «Жора, давай поговорим на каком-нибудь языке» муж отвечал: «Не надо. Не хочется. Еще там, тогда, так надоело». У вас много языков?
— Сейчас остались немецкий, французский. Ну, английский, итальянский немножко, испанский. И китайский.
— Китайский?
— Это уже не от хорошей жизни. Мне пришлось заканчивать еще один университет, где я изучал китайский язык.
— В Москве?
— Нет, на Западе. Мне легализоваться по-другому нельзя было. Только учеба в университете. Тут я вспомнил Бена.
— Нашего нелегала Конона Молодого — Бена Лонсдейла, изучавшего в Англии китайский, который он в свое время освоил в Москве так, что даже составил русско-китайский словарь. В Лондоне ему пришлось нелегко: никак нельзя было проявлять свои знания, а начинал он с нуля.
— И я про себя говорил ему: «Бен, спасибо тебе за опыт. Буду, как и ты, учить китайский».
— Вы были знакомы?
— Н-нет. Он выступал перед нами, я его видел. Это было как раз, когда я учился в 101-й разведшколе. Мог ли я сравниться с ним? Бен признавался: «Самое сложное было скрыть свои знания». И я с этим согласен. Был эпизод, когда скрывать было не надо, но я работал одно время в Вене, а банк у меня — в Швейцарии. Приходилось ездить по банковским делам. Положить деньги себе, еще кому-то.
— Это были дела разведки?
— Нет, мои, нормальные. Надо же было жить, поддерживать финансовую дисциплину. Из Вены выехал вечером, утром уже в Цюрихе.
— Ина Банхофштрассе.
— Да? А вы знаете Цюрих?
— Бывал.
— А у меня как раз банк на Банхофштрассе.
— Я думал, это переводится «улица банковская», оказалось просто «вокзальная».
— А у меня банк напротив кинотеатра «Урания». Возвращаюсь, режим там никакой, показал быстренько обложку паспорта. И пришел таможенник, даже не пограничник, и такой говорливый. Мы с ним ля-ля, тру-ля-ля. У меня к тому времени уже хороший австрийский акцент, и мы с ним о пирогах — о пряниках, пару анекдотов друг другу. Ему делать нечего, мне — тоже, поезд стоит. И вдруг он мне: «Слушай, я паспорт твой забыл посмотреть». Протягиваю, и он изумленно: «Да ты француз! А откуда так здорово лепишь по-австрийски?» Отвечаю: «Я и по-китайски говорю. Но я же не китаец. Почему мне и по-немецки с австрийским акцентом не говорить?» Он мне: «Мое почтение». И все же какие-то мысли мне по этому поводу в голову пришли.
— Не нужно показывать свои глубокие знания?
— Мысли разные. Когда я с генеральным директором немцем познакомился, я вам о нем уже упоминал, то он, не слишком хорошо зная меня в первые месяца три знакомства, как-то удивился: «Никак не пойму, из какой ты провинции Германии? Ты иногда говоришь как столичный теледиктор. Прямо чистый немецкий диалект».
— Хохдойч?
— Признаюсь ему, что родители всегда запрещали мне пользоваться вульгарным языком с улицы, требовали, чтобы говорил правильно на правильном немецком языке. Но я — француз. Он встрепенулся: как француз? И родители французы? Я честно признался, что и родители французы. По легенде, примерно так.
— А если бы этот немец, потом с вами подружившийся, захотел бы вместе с вами сходить на могилу, допустим, к маме?
— Как же, как же, она похоронена в Гвинее-Бисау.
— И папа тоже?
— Папа погиб во время войны. Если бы я поведал вам о своей жизни… Но к чему? Да и тяжело рассказывать. Но вкратце можно. Я по паспорту 1937 года рождения. Отец был техником, трудился на авиационных заводах. И мой настоящий отец — инженер авиационной промышленности. Когда немцы заняли Париж, нас вывезли из Франции: семью депортировали в Германию. И папа работал на заводе «ARAGOBEKE». Там, в небольшом городке, я пошел в школу. Жили мы в отдельном домике на втором этаже.
— Вы там сами были?
— Конечно, и потому знаю, какой домик был у нас. А как же, все это правда. Потом завод папин разбомбили. Отец тогда погиб. Мать осталась одна. В городке была лишь единственная возможность устроиться на работу — на фабрику сахарной свеклы. Районы-то, куда нас депортировали, сельскохозяйственные, свеклу эту и выращивали.
А потом друг нашей семьи вывез нас подальше от всех ужасов в Африку. Был он инженером-строителем, и это объясняет то, почему я стал архитектором. Привил он мне эту любовь, и в Конго со столицей в Леопольдвилле, потом Киншаса, я и начал свою трудовую деятельность, когда заканчивал учебу. Но недоучился: пришлось выехать к маме. Выехал, но мама умерла.
— Как все непросто у вашего персонажа.
— Что вы, все не у персонажа, у меня — довольно просто. Вот когда жена моя устраивалась на работу к знаменитому архитектору Алвару Алто, построившему и зал Европы в Хельсинки, то принялась объясняться, что документы об образовании остались в швейцарском Цюрихе. А он ей: ничего страшного, вот ваш стол, вот инструменты.
А вот первое задание: вычертить то-то и то-то.
— Супруга работала с великим человеком.
— Да, и вычертила этот чертежик. Вечером приходит к нему. Мэтр, вот ваше задание. Он переспрашивает: вам что-нибудь не ясно? Жена отвечает, что все ясно, задание выполнено. Он поражен, ведь дал на неделю. Да, учили нас на родине хорошо. Алто посмотрел: блестяще, оклад у вас такой-то. И жена начала у него трудиться. Но ей надо было вскоре возвращаться. На работу был отпущен месяц. Сообщила об этом мэтру, и он расстроился: вы мне нужны, вы — великолепный специалист с отличным вкусом, все схватываете на лету, ничего не надо вам объяснять. Вас не устраивает зарплата? Я ее удваиваю. Жену все устраивал