Мечтал побеседовать с ним поподробнее. И после приглашения посетить сэра в его далеком от Глазго поместье мечта была близка к осуществлению. Но в автобус с российскими журналистами, отправлявшийся в деревушку Страчюр, где в своих огромных хоромах жил Маклин, влезли двое незнакомцев, чья профессия перестала быть тайной с первых же минут наставительного разговора. Один грубо, а второй, как и полагается, вежливо попросили-потребовали не использовать диктофон и вообще не тревожить сэра на девятом десятке его лет интервью и разными вопросами.
Но все же как было не пообщаться с загадочным человеком. Он встретил нас, тяжело опираясь на специальные костыли. Его заботливо поддерживал юный секретарь, писавший диссертацию о тайной жизни сэра Маклина. А сэр подшучивал над своими недугами, извинялся, что сегодня ему никак не сыграть с нами в гольф на идеально ровной зеленой лужайке.
Разум его был светел. Лишь раз удивил меня вопросом:
— Вы понимаете мой сербский?
— Сэр Маклин, вы же сейчас прекрасно говорите по-русски.
— Да, страны, в которых ты бывал и особенно жил, становятся частичкой твоей жизни, тебя самого. Они же — твоя биография. Мечтал бы снова заглянуть в Москву. Но когда тебе за восемьдесят, сложно загадывать дальше ланча.
Но Фицрой Маклин продержался еще несколько лет — до 16 июля 1996 года и ушел в восемьдесят пять.
Наверняка поддерживала его и любящая жена Вероника. Светские дамы бывают холодны к пришельцам с Востока. Но Вероника Маклин была и мила, и приветлива, и остроумна. О чем рассказать этим русским? Конечно, о князе Юсупове, которого принимала еще до войны в отцовском доме. Она расспрашивала, правда ли, что это он покончил с Григорием Распутиным. Князь улыбался, предлагал перейти к более веселой теме. Тогда в разговор вмешался отец Вероники: хватит. И все заговорили о погоде. Еще бы, ведь отец был не только добрым папой, но и 16-м лордом Лаватом, советником короля.
Очень мне хотелось спросить милейшую Веронику Маклин, в курсе ли она, что Юсупов с великим князем Дмитрием и депутатом-монархистом Пуришкевичем прикончили Распутина по наущению британской разведки. Но спрашивать об этом в доме разведчика, ставшего прототипом агента 007, не решился.
Джеймс Бонд или не Джеймс Бонд, но дипломат Маклин работал в СССР на британскую разведку. И тем не менее привязанность его к нашей стране на склоне бурных лет показалась искренней. Не превратился он в русофоба. Делал свое дело, однако сохранил уважение к тем, с кем соперничал. Разведчик высочайшего полета превзошел вымышленного Джеймса Бонда.
Разведчиком он и остался. Но для нас, русских, против которых работал, все же и шпионом тоже. Именно шпионом, а не каким-то шпионишкой-спуком.
В ТЕННИС СО ШПИОНОМ
Это может случиться с каждым. Особенно с работающим за границей. Случилось и со мной. Человек, которого я знал лет пять, оказался английским шпионом.
Даже среди выхоленных дипломатов посольства СССР в Париже он отличался особой элегантностью. Всегда в модном костюме, казалось, только что умелыми руками выглаженном. Ботинки обязательно до блеска начищены. Спортивная фигура скрывала груз наваливающегося полтинника. Да и держал он себя в потрясающей форме, регулярно выкраивая время, несмотря на многотрудные (и никто даже не мог представить, насколько разнообразные) обязанности, на любимый теннис.
Игроком был классным. Уверенная подача, что редко бывает у любителей, легкие передвижения по корту. Удары не слишком сильные, зато обводящие, летящие точно в цель, им заранее намеченную. С таким «ватником», как я, ему и делать было нечего. Но он терпеливо встречал не равное ему по классу теннисное присутствие и в знак джентльменства, как это принято у хороших игроков, с незаметной деликатностью позволял брать по гейму в сете, чтобы уж совсем не гвоздить позорным сухим счетом.
Когда в Париж приехал наш общий друг по теннису с капризной молодой женой и двумя маленькими детьми, тогда еще не обремененный высокими постами, он тактично разделил наши обязанности. Сам встречал, провожал в аэропорт, гоняя туда со своими дипломатическими номерами. Заказал гостиницу, сбросив на меня лишь мелкие повседневные заботы о товарище.
В нашей колонии он был не то что любим, но уж точно уважаем. Ни с кем ни панибратства, ни общих, что тоже сближает, застолий. Ровные отношения, взвешенный взгляд на происходящее в СССР в эпоху слома и перемен. Лишь однажды после партийного собрания, которое в целях глубочайшей и известной всему миру конспирации называлось профсоюзным, подошел ко мне с искренним рукопожатием. Понравилось, что я предложил не бежать впереди паровоза, отдавая симпатии и голоса бывшему секретарю Свердловского обкома товарищу Ельцину, известному тогда разве что сносом исторического дома Ипатьева, куда поместили до уничтожения семью императора Николая II.
А он, когда многие загранслужащие в знак вдруг проснувшегося протеста выходили из КПСС, вообще высказался за строгую партийную линию. Да, явный ортодокс.
Был образцовым семьянином. Жена, две дочери. Супруга работала. Причем не где-нибудь, а в посольстве. И, как говорили, на весьма ответственном участке, скрытом от посторонних глаз непроницаемой для прослушки и наблюдения специальной защитой. Тоже была проста в общении, всегда заботливо осведомлялась о здоровье моего маленького часто болевшего сына и давала советы.
Посольская школа гордилась его детьми. Старшая училась блестяще, собиралась поступать или уже поступила, конечно, в институт, где готовят таких же дипломатов, как ее отец.
Впрочем, в замкнутом, годами складывавшемся коллективе всем (или почти всем) всё (или почти всё) друг о друге известно. Я не очень-то верю работавшим под посольским прикрытием разведчикам, будто никто из коллег не подозревал о главной цели их пребывания в зарубежье. В небольшой, закрытой и постоянно вынужденной общаться между собой группе посольских многое тайное невольно вылезает наружу. Лишнее слово, жест, личная просьба сослуживца, иногда кажущаяся далекому от дел разведки необычной, настораживает. Направляет мысли в определенное русло. Та же замкнутость белки в колесе порой невольно заставляет кому-то довериться, что-то рассказать, поделиться необычной новостью, подчас предназначенной только для сугубо внутреннего пользования.
Да и до какой было бдительности в разгар перестройки. И в Кремле-то не понимали, что происходит и к чему катится. Что говорить о сидевших вдали от родины. Пересуды, обсуждения. Порой потеря элементарной сдержанности, не пишу бдительности, в разговорах.
Некоторые догадывались, даже точно знали, что уважаемый дипломат, долгие годы до этого отработавший в Великобритании, хорошо знавший английский, выполнял и несколько иные функции. В посольстве занимался политикой, новыми технологиями, был специалистом в сложных областях науки. А молва называла его чуть ли не руководителем — или замом руководителя — этого важнейшего для СССР направления. Короче, наверное, относительно понятно, кем был этот мой знакомец-теннисист.
В июле 1992 года наступила пора его отъезда. Подошел, искренне признался, что было приятно со мной общаться и читать статьи, особенно о теннисе и знаменитом турнире «Ролан Гаррос», где мы порой пересекались. Оставил свой телефон. И мой срок проститься с Францией волею судьбы и главного редактора приближался, поэтому предложил он встретиться вскоре по приезде в нашу Москву и втроем: он, я и наш общий теннисный друг, достигший к тому времени высот не только в спорте.
Почему-то сообщил, что уже отправил домой почти все вещи и машину, на которую копил все эти годы. Особо выделил: накопил на «Волгу». В первые годы после падения советской власти это было уже необычно. Все стремились купить хоть что-нибудь французское. А он — вот такой патриот и молодец. По понятиям отечественного загранработника, отправка машины домой означала, что сцена прощания близко-близко.
Но она оказалась еще ближе, чем кто-либо мог предположить. Наш коллега-дипломат и теннисист пропал. По всем законам жанра это произошло в выходные. Вроде бы собирались они с женой поздним пятничным вечером поехать напоследок отдохнуть в какой-то недалекий французский городок. Или поплавать на пароходике, заглянуть в замки Луары. В субботу и в воскресенье никто и в ус не дул. В понедельник, в принципе, тоже. Жаркий во Франции июль, время сплошных отпусков, когда все важные и не важные парижские офисы пустуют, встречаться не с кем, а на улицах так безлюдно, что можно припарковаться чуть ли не у Елисейских Полей. Во вторник поднялось некоторое беспокойство. Официально осведомились у вежливых французов, не знают ли они о местонахождении дипломата. Те, вроде бы искренне, ответили, что понятия не имеют. Начались поиски, новые запросы, снова поиски.
Через неделю полиция обнаружила его служебный «рено» с нашим дипномером по одним сведениям — на мосту, по другим — в недалеком от Парижа аэропорту «Орли». Погиб? Может, утонул? Провокация чужих спецслужб?
Все было проще. Виктор Ощенко, так звали предателя, сбежал. А целехонькую посольскую машину оставил в знак того, что совсем не намерен попадаться на возможные обвинения в краже чужого имущества.
Тут кое-что многим припомнилось. Ведь работал вторым секеретарем в посольстве в Великобритании вместе с точно установленным шпионом Олегом Гордиевским. Тот, находясь под подозрением и обманув приставленную к нему охрану, был дерзко вывезен заботливыми иностранными опекунами прямо из Москвы в одном тренировочном костюме. Может, этот подлец Виктора и завербовал? Или наоборот? Кто знает, вероятно, Гордиевский изучал своего коллегу в Англии еще в 1970-е, а в 1985-м, когда сослуживец по посольству и разведке прибыл в Париж, подал сигнал англичанам о подходящем объекте вербовки. Ощенко пробыл в загранкомандировке семь лет. Сколько же и кого предавал, какой вред мог нанести.
И нанес. Стали понятны некоторые неудачи коллег Ощенко по основной, не дипломатической, работе. Вскоре после бегства шпиона англичане поделились с французскими коллегами результатами деятельности перебежчика, и кое-кому из местных ученых среднего звена были предъявлены обвинения, для некоторых закончившиеся гуманно короткой тюремной отсидкой.