— заведующий кафедрой. Еще и спросили, устроит ли меня такое. Естественно, что устраивало. Великолепная научная карьера, мое будущее — в стенах любимого вуза. Предел мечтаний. А до этого, так получилось, я год проучился в ГДР по обмену студентами в Высшей технической школе архитектуры и строительства, созданной как раз в Веймаре еще великими архитекторами Вальтером Гропиусом и Анри ван де Велде. Это 1920—1930-е годы прошлого века. Конструктивизм мирового масштаба на немецкой земле. Эта школа осталась престижной и в ГДР. И там моим профессором был доктор Ланерт. Мы с ним очень хорошо поработали.
— Вы, наверное, здорово знали немецкий?
— Да. Для этого я сначала два месяца проучился в Лейпцигском университете. Знаете ли вы, что когда-то в нем учился Гёте? Там был институт, где иностранцы изучали иностранный, как у нас в Лумумбе. Вот где я научился учить язык, понял, что это такое. А потом был один среди молодых, среди студентов в языковой среде, и, понятно, за год освоил немецкий достаточно хорошо. Затем вернулся в свой Архитектурный. Как раз пятый курс — все ребята в военных лагерях, сдавали госэкзамены. Тогда было как: сдашь и только в этом случае имеешь право получить диплом. И потому все студенты, обучавшиеся за границей, проходили краткосрочные курсы в Инязе. Это было для меня уже четвертое учебное заведение, и там я сдал государственный экзамен на специальность военного переводчика. Военную лексику нам преподавал молодой старший лейтенант. Лексику выучил, язык уже был, прошли мы восемь семестров немецкого. Так что: мы с вами военные переводчики, так?
— Именно.
— И когда казалось, что все мои архитектурные дела уже на мази, встречает меня товарищ, которого я знал по ГДР. Отвечал он за учебу наших студентов. О том, что существуют за границей легальные и нелегальные резидентуры, я и не подозревал, далеко все это от меня было. Да, был товарищ из посольства СССР, приезжал к нам в Веймар из Берлина, интересовался, как идет учеба, какие сложности. Может, изучал нас? Короче, уже в Москве обращается ко мне: есть у нас Высшая школа разведки, предлагаем тебе в ней учиться. Хочешь? И надо было принимать решение. А если уж принимать, то от всех прошлых планов надо отказываться. Ради чего?
— Вам говорили о дальнейшей вашей роли? Намекали на нелегальную разведку?
— Никто и ничего. Учился как легальный разведчик, как все наши товарищи. Получил еще одно высшее образование, диплом государственный. Правило было: либо один год учиться, либо два. Немецкий язык у меня был в полном порядке, многие осваивали за два года базовый язык. При поступлении сдавал немецкий, на год вперед мне его проставили и объявили, что имею право на год учебы. И тут я сказал: стоп, на это не согласен. Нормальный человек был бы счастлив, сберечь двенадцать месяцев, пора на работу. Но я, проучившись уже шесть лет, решил по-иному. Для чего нужны были эти два года? Не потому, что боялся, что за год не успею освоить новую специальность. Я ничего в жизни еще не умел делать, кроме одного: умел только учиться. И хотя был уже женат, и даже дочка у нас родилась, жизненного опыта — кот наплакал. Дочери уже под шестьдесят. А когда мы отмечали ее юбилей, то наш с женой ей подарок — поездка на Пасху в Иерусалим.
— Взрослая она у вас.
— Главный архитектор проекта.
— Пошла по вашим стопам. В смысле архитектуры.
— И младшая тоже — кандидат архитектуры. Но та еще маленькая, она у нас родилась ровно в сорок лет. Зачем я все это вам рассказываю? Мне предстояло осмыслить, зачем я все это на себя взял, взвалил, почему учился два года, хотя мог бы и один. Для чего мне разведка? Не потому, что она могла мне дать, а что мне нужно в ней сделать. Какая в ней Мона Лиза, какая в ней тайна? Я вам говорил о моем учителе из ГДР — Ланерте. И при прощании он мне признался: «Горжусь, что был твоим профессором, о тебе узнает весь мир». Что сотворю в архитектуре, а я верил, что сотворю, и что мир обо мне уж точно услышит, я знал. На третьем курсе проекты были, так мне говорили преподаватели, лучше, чем у дипломников. Столько было премий, только отличные оценки. Понимал, что в архитектуре должны работать только достойнейшие. И я это все оставлял. Человек обязан понимать, ради чего он стольким жертвует. Не ради же наград, денег, поощрений. Ради чего-то этот путь выбрать. Этот путь можно выбрать по велению сердца только для чего-то. Это же самое святое — обеспечение безопасности Родины, своих друзей — близких и далеких. Это не просто красивые слова. Звучит пафосно, когда не тебя касается. А когда это по-настоящему твое, то вот это — самое главное. Вот она — суть нелегала. Беззаветное служение Родине. Потому Джордж Блейк и сказал, что «вы — как монахи». Да, монашеское беззаветное служение идее.
— Как вы эту идею назвали бы?
— Идеей безопасности. Это самая яркая черта Геворка Андреевича Вартаняна. Вот человек с большим сердцем, очень светлой душой. Он любил Родину. Постоянно об этом говорил. И не потому, что хотел показать себя лучше других. Это был его крик души. Признание в любви к Родине было для него так же естественно, как дыхание. Но основным для Вартаняна было не просто делать признание, а воплощать его в деле — через трудности, через ежедневное преодоление. Их с Гоар Левоновной жизнь там — это тридцатилетняя война. Были такие длинные войны, как мы знаем из истории. Но там на протяжении долгих лет кто-то служил, кто-то выходил в отставку, а кого-то убивали. А здесь все тридцать лет ты все время в окопе. И еще приходится время от времени подниматься, идти в атаку. Так случается часто, испытываемое напряжение — постоянно. И когда Геворк Андреевич начал работать, то пришла эта жажда успеха не ради успеха, а потому, что на тебя Родина надеется. А если уж надеяться, то там, далеко, рядом из твоих — никого. Значит, кто же еще — только ты, и никто другой.
Я рассказываю вам так подробно, потому что каждому разведчику приходилось искать: ради чего и для кого. Смысл нашей деятельности очень глубок. Мне хочется, чтобы вы и ваши читатели это поняли. Мы пропускаем это через сердце, и эмоциональность здесь совсем не вредит.
— А не вредит ли эмоциональность нелегалу?
— Он обязательно должен быть эмоциональным.
— Но как же тогда вечные постулаты о спокойствии, выдержке?
— Это внешне. Не путайте с тем, что бурлит внутри. Без эмоций воздействовать на другого человека никак нельзя. Что такое поэзия в разведке?
— Тут есть место для поэзии?
— Да. Поэзия — это вербовка. При которой нельзя сделать твоему собеседнику плохо. И в то же время убедить его совершить шаги, сделать вещи в нужном нам направлении, чтобы они соответствовали и его вере, и его устремлениям. Как у того же Эймса, Блейка, у других наших помощников.
— Имеете в виду агентов?
— Только имею в виду. У нас не говорят «агент», пусть человек формально им и является. Между друзьями это слово не употребляется. Ведь человек оказывает помощь, значит, он — помощник. Часто он даже не знает, ради кого работает.
— И страны не знает?
— Нет. У меня из всех завербованных только один понимал, что я являюсь советским разведчиком. Для остальных я был американским разведчиком, французским. Многие полагали, что я американец из ЦРУ, и приятели мои хорошие были цэрэушниками. Разведчик, может быть и из израильского МОССАДА. В США иногда слышалось: «К тебе придет Хайм. Он американец, но он и наш. Ты уж, Мойша, ему помоги, пожалуйста, ладно?»
— Хотя у американцев нет, как говорят, нелегальной разведки, они сильны своей мощью.
— Они сильны в основном деньгами. В их разведку вложены огромные деньги, и они имеют возможность действовать большими силами, наваливаться на какую-то интересующую их проблему и со всех сторон ее обрабатывать. У нас — не так. А они могут подкупать и правительства, и производить нужных президентов. Все эти перевороты в Латинской Америке сделаны ЦРУ. В основном этим и берут. Техническая разведка у них развита здорово. Финансовые вложения огромны и в карты их смотреть приятно, как они все это раскладывают.
— Удавалось заглянуть в чужие карты?
— Конечно. Но разговор о другом. О преданности. Ради нее всю жизнь меняешь. В четвертом классе, прощаясь с первой учительницей, честно ответил на ее вопрос: «Кем хочешь стать?» Послевоенные годы, война недавно закончились, и все хотели в летчики, моряки… А я сказал твердо: «Хочу в архитекторы». Счастливые эти мысли — как построить дом и спроектировать дворец. Сначала нарисовать, потом все рассчитать. К этому шел всю жизнь. И когда сменил профессию, то сначала чувство, будто изменил любимой женщине, бросил ее. Такое было горе, когда мне сделали это предложение: «Хочешь в разведку?» Но не мог отказаться.
— И все же: почему?
— Да потому, что для Родины это более важно. И ничего важнее во время той холодной войны не было. Безопасность, бесспорно, гораздо важнее, чем какая-то архитектура. И вот эта искренняя готовность подчинения личного государственным интересам есть само существо разведчика. Геворк Андреевич Вартанян был таким. Не просто «да, согласен». Не просто слова — служение Родине с большой буквы. Геворк Вартанян ощущал это так. Вот главное. Без этого работать нельзя.
— И вы, и Вартанян поняли, что там, в разведке, — вы нужнее?
— Абсолютно точно. Там мы сможем лучше. Ну построю я что-то, создам собственное произведение. Да, архитектор — интересная профессия. Художник может написать картину в любом стиле, а архитектор всегда зависит от заказчика. От того, кто заказывает тебе музыку или проект. Архитектура — творческая работа, это — мать всех искусств, элита. И нужно было от всего отказаться. И тогда у тебя появляются другие возможности…
— А ваши родители, что советовали они?
— Мои родители — инженеры. Но они не вникали.
— Они и вы — москвичи?
— Да, я родился в Москве, в Сокольниках, ходил в школу на улице Малая Остроумовская. И потом Архитектурный. Когда уже учился в разведшколе, мне пришли документы о зачислении в аспирантуру и письма — почему не хожу? Приняли в аспиранты без экзаменов и заявления. Ректор говорил: «Юрка, куда ты идешь! Ведь мы же на тебя надеялись. Оттуда пришла просьба написать на тебя характеристику, и плохую я дать не могу. Скажи, что плохо со здоровьем. Скинем тебе любые справки». И я ему: «Я не буду».