— Нет, я вам прямо скажу, — поспешно вмешался Фред Мэннерс, — пить будем за счет «Королевского дуба».
— Вы слышите, сержант? — спросил Тай, все еще с кием в руке, как будто игра не кончилась.
— Следовало бы призвать их к порядку, — сказал сквоттер Флеминг. Он так и кипел яростью.
— Первый раз в жизни слышу, что людей надо наказывать за то, что они выиграли кубок, — съязвил сержант.
Сам он ставил на «Королевский дуб», да к тому же знал, что сквоттер Флеминг и его друзья используют все свое влияние, чтобы убрать его из города. Он бросал им вызов. Ликующие игроки и болельщики «Королевского дуба» потянулись к выходу, отпуская шуточки по адресу посрамленных богачей.
— Что необходимо нашему городу — так это новый полицейский, — сказал Тай, кладя кий.
Ну не чертово ли наваждение!
Старый Билл Грин был неразговорчив. Он не только не ругался и не богохульствовал, но даже в приличном разговоре из него нельзя было выжать лишнее слово. Никто не помнил, чтобы Билл сказал что-нибудь, кроме:
«Ну не чертово ли наваждение!»
Билл Грин был фермером. Он все годы мучился на своем клочке сухой земли на склоне холма, который возвышается над плодородными полями Бенсонс-Вэлли. И так продолжалось до тех пор, пока плечи его не обвисли, не искривились руки, не поседели волосы и не сгорбилась когда-то прямая спина. У него было две коровы, поле он засевал пшеницей и люцерной, на огороде выращивал овощи. В хозяйстве его было еще несколько свиней да кое-какая домашняя птица. Словом, с грехом пополам можно было сводить концы с концами. Поднимался он задолго до рассвета и трудился до темноты. Он был беден всю жизнь и так бедняком и помер.
Еще в молодые годы Билл женился на дочери соседа-фермера. Не очень-то красноречивый и в юности, он становился все более молчаливым, и с течением времени весь его словарный запас постепенно свелся к вышеупомянутой выразительной фразе. Ни тяжелый труд, ни скудный словарь не помешали ему, однако, стать отцом восьмерых детей — пятерых мальчиков и трех девочек, которые появлялись на свет регулярно, с промежутком примерно в год.
Биллу Грину больше подошло бы быть святым отшельником или бродягой, чем главой такого большого семейства, но он не жалел себя, лишь бы прокормить и вывести детей в люди, и потому преждевременно состарился. Когда они были еще малы, он изредка нанимал работника — часто делать это он не мог себе позволить. Но дети понемногу подрастали, и тут уж работник был ни к чему: как только кто-нибудь из детей кончал школу, Билл приспосабливал его к работе на ферме. Они в общем мирились со своей судьбой, проявляя стоическое смирение, обычное для детей бедных фермеров, однако бывало и так, что мальчишки начинали бунтовать: очень уж безрадостен был труд, да и денег у них не водилось даже на карманные расходы. Особенно выделялся строптивостью старший сын, Алан.
Жители Бенсонс-Вэлли часто ломали себе голову, как это старый Билл Грин обходится своей единственной фразой, когда в доме начинаются нелады. Но он умел просто виртуозно играть ею, придавать ей десятки самых разнообразных смысловых оттенков.
«Ну не чертово ли наваждение!» могло означать все что угодно, в зависимости от тона, ударения на том или другом слове или жеста, который он делал правой рукой.
Если бы, например, старый Билл дожил до того времени, когда после войны дела австралийских фермеров начали поправляться, он, наверно, сказал бы:
— Ну не чертово ли наваждение!
И если бы вы сами услышали, как он говорит это, вы сразу поняли бы, что он хочет сказать. Произнесенные просто, без подчеркивания и без жеста, эти слова означали бы:
«Прямо удивительно, как это фермеры вдруг пошли в гору!»
А если в голосе его послышалась бы особая интонация, да еще правая рука сделала бы взмах в воздухе, а потом сбила бы шляпу над левым ухом и принялась скрести затылок, тогда надо было понимать так:
«Не радует меня это! Коки разъезжают в автомашинах, работают только по сотне часов в неделю, а страна на грани разорения! Вот в мои годы…»
Или, если бы он сделал ударение на прилагательном «чертово» и провел рукой по лицу, как бы смахивая что-то, смысл опять стал бы другим:
«Все это ненадолго. Скоро придет новый застой в делах, и опять всех прижмут банки и оптовики…»
Старый Билл терпеть не мог многословных разговоров. Что бы вы ни сказали ему при встрече, он отвечал глухим ворчаньем или просто кивком. Разве что если речь заходила о погоде — к этому он, как и все фермеры, проявлял интерес. Тут он выкладывал весь свой запас слов, то есть знаменитую фразу, и это означало примерно следующее:
«Если скоро не будет дождя, начнется засуха и все мы сядем на мель».
Или:
«Если скоро не перестанет лить дождь, будет наводнение и все мы разоримся».
Или, если виды на погоду были хороши:
«Самая погодка для урожая!»
Наша округа кишела разными бродячими торговцами. Они предлагали всякую мелочь, нужную в фермерском обиходе: батарейки для карманных фонарей, страховые полисы, шнурки. Они находили, что Билл Грин — твердый орешек. Он встречал их, конечно, своей классической фразой. Сопровождаемая соответствующей жестикуляцией, она говорила яснее ясного:
«И не подумаю заводить с тобой долгий разговор. А покупки я не могу себе позволить».
Когда же в дверь стучался бродяга или безработный, он неизменно слышал слова о «чертовом наваждении», и это означало:
«Просто противно смотреть, как здоровяки шляются без дела. Работы у меня для тебя нет, а тарелку супу можешь получить».
Из всех историй насчет упражнений Билла Грина в красноречии мне особенно запомнилась одна. Случилось это в тот день, когда его сын Алан участвовал в велосипедных гонках Мельбурн — Балларат и обратно.
Юный Алан Грин был прирожденным спортсменом, и хотя тренироваться ему приходилось по преимуществу до утренней и после вечерней дойки коров, он преуспел в разных видах спорта, особенно в велосипедном. Старому Биллу это не нравилось, но он помалкивал до тех пор, пока Алан не ухитрился каким-то образом купить себе гоночный велосипед в рассрочку. Тогда-то отец и произнес свою знаменитую фразу, проведя рукой по лицу.
Время шло, а Алан все больше отбивался от рук. Каждую субботу он уезжал на тренировки и, по слухам, уже участвовал в состязаниях на велосипедном треке в Бенсонс-Вэлли. Это привело к тому, что можно было бы назвать затяжной перебранкой в доме Билла Грина. Старик аккуратно раз в день произносил по этому поводу свое изречение. Алан все меньше и меньше времени проводил на ферме и все больше и больше — на своем драгоценном велосипеде. Он тренировался каждый день, зимой и летом, а когда наступал спортивный сезон, уезжал на гонки даже в другие города. Он всегда приходил первым на этих гонках; говорили, что, если бы отец отпустил его с фермы, он показал бы себя даже на национальных велосипедных гонках в столице. Старый Билл теперь реже пускал в ход свою фразу и в душе даже начал гордиться сыном.
Правда, Билл никогда не видел своими глазами, как отличается Алан в этом странном и никчемном деле. Старик никогда не выезжал с фермы, исключая те редкие случаи, когда ему приходилось вместо сыновей отвозить тележку с молоком на маслозавод, или еще более редких, когда он после продажи урожая ездил на рынок прицениться к новой корове или лошади, или совсем уж редких, если кто-либо помирал и если старый Билл считал нужным присутствовать на похоронах. Когда он привозил в город молоко, то внимательно следил, как его взвешивают, потом мыл бидоны и уезжал восвояси, даже не использовав своей заветной фразы.
Если на рынке, где торговали скотом, ему доводилось купить телку или овцу по сходной цене, он выражал свое удовлетворение той же излюбленной формулой:
«Ну не чертово ли наваждение!»
Так же бывало и на похоронах. Лишь только начинали опускать гроб в могилу, он считал долгом той же фразой заявить о своем соболезновании безутешным родственникам, которые должны были понимать это так:
«Просто стыд, что такой видный мужчина окочурился в расцвете сил!»
И вот пришел день велосипедных гонок Мельбурн — Балларат и обратно. Весь город высыпал на Мэйн-стрит, чтобы встретить велосипедистов на первом отрезке их утомительного пробега. Мало кто обратил внимание на старого Билла Грина, который, отвезя на завод молоко, выехал из бокового переулка и привязал лошадь к дереву на углу у Гранд-отеля. Место он выбрал самое удачное: Мэйн-стрит была отсюда видна вся как на ладони, а самого Билла за деревом можно было и не заметить.
Весь Бенсонс-Вэлли кипел возбуждением. Во-первых, гонки можно было наблюдать бесплатно, а во-вторых, лестно было посмотреть на таких знаменитых гонщиков, как Оппермэн, Толстяк Лэмб и прочих чемпионов, а из местных — на Алана Грина, который — это была заветная мечта некоторых его земляков — вдруг возьмет да и побьет столичных!
Старый Билл восседал на тележке в окружении пустых бидонов. На нем был потертый пиджак, шарф и шляпа. Сидел он слегка сгорбившись, с видом полнейшего безразличия.
Вот уже судьи с флажками проехали через нетерпеливую толпу. За ними следовала первая группа гонщиков4, промчавшаяся в строгом порядке, держа дистанцию. Яркость их костюмов и форма построения напоминали стаю птиц. Зрители махали руками, шляпами, восторженно кричали. Старый Билл Грин сидел на тележке как каменный, с вожжами в левой руке, и только голова его медленно поворачивалась вслед за проносящимися велосипедистами.
Алан Грин, в знак уважения к его победам на местных гонках, был включен в довольно трудный разряд «двадцатиминутных».
— Алан скоро будет здесь! — крикнул кто-то из зрителей.
— Не будь идиотом, — заметил Эрни Лайл, — еще не прошли даже тридцатиминутники.
— Нет, прошли! А он должен их обогнать!
Промчались новые гонщики, и спор болельщиков готов был перейти в потасовку. Но старик Билл, казалось, ничего не замечал, его глаза были прикованы к улице. Конечно, нелегкое дело разглядеть лицо гонщика в группе, несущейся со скоростью тридцать миль в час, даже если вы хорошо его знаете. Должно быть, Алан промчался через родной город, как вихрь, и никто так и не заметил его…