Он вернулся домой с приятным ощущением усталости во всем теле, какое бывает у боксера после разминки, и сразу же улегся в постель и крепко заснул.
На рассвете в понедельник выпал иней; стояла поздняя осень, зима была близка. Дарки поднялся, когда лучи солнца стали одолевать морозец. Умылся, надел штаны, тяжелые ботинки и закурил. Прохаживаясь по двору, он временами начинал кашлять, как это бывает с завзятыми курильщиками в первые утренние часы. Сегодня это случится, думал он. Такой ли я, как прежде?
Ближе к полудню Кевин снова спросил, пойдут ли они в «Королевский дуб».
— До полудня я не пойду, — ответил Дарки.
Надо дать Янгеру налить брюхо пивом, решил он про себя.
После завтрака Дарки вскипятил в баке воду, чтобы вымыться. Потом пошел в спальню и достал чистое белье. Когда он шел по коридору, жена спросила с дрожью в голосе:
— Ты ведь никуда не пойдешь, правда?
— Нельзя помыться, что ли? — уклонился от ответа Дарки, притворяясь рассерженным.
Перед тем как начать мыться, он ощупал свою широкую волосатую грудь, твердый, но слегка выдающийся живот, выпуклые мышцы на плечах и спине. Мускулы стали вяловаты, сказал он себе, поддались под бременем прожитых лет…
Вымывшись, почистил зубы солью, употребив для этого чистую тряпочку — экономить на всем вошло у него в привычку, — и надел все чистое: фуфайку, трусы, носки, серые спортивные брюки, белую рубашку, а также кожаные туфли на резиновой подошве. Пройдя в столовую, уселся в кресло, развернул газету. Солнце ярко светило сквозь опущенные шторы.
В дверях появилась Кэтлин и сразу сказала:
— Папа, ты не пойдешь туда, в бар?
— Может, и пойду попозже, — пробормотал он, в душе сам не понимая, хочет ли он обмануть этими словами дочь или и впрямь не решил.
Кэтлин стояла неподвижно, видно было, что она сдерживает в душе мучительную боль.
— Папа, — прошептала она наконец, — оставь газету, я должна поговорить с тобой.
Дарки положил газету на колени. Он смотрел на дочь с горечью: ее широкая цветастая юбка уже не могла скрыть отчетливой выпуклости живота.
— Ни к чему это, Кэти, — сказал он.
— Нет, выслушай меня, папа! Я знаю, ты прав, а он виноват… Он никогда на мне не женится. Но и так было много сплетен вокруг этого, а теперь и вовсе будет скандал… — Она положила руки ему на плечи. — Папа, ты не должен драться с ним!
Дарки никогда не умел разговаривать с детьми, даже по самым пустяковым вопросам, и теперь у него не было слов, чтобы выразить все, что переполняло его сердце.
— Я буду с ним драться.
Вот все, что он смог сказать.
— Драться! Драться! Почему ты должен драться с ним?
— Потому что я сказал, что буду.
— Потому что ты сказал! — простонала Кэтлин. — Ну а я? Обо мне ты не думаешь?
В комнату вошла Уинни. Она приблизилась к Кэтлин и нежно обняла ее.
— Тебе нельзя волноваться, детка.
Уложив Кэтлин на кушетку у окна, Уинни повернулась к мужу. Она, казалось, обрела какую-то решимость.
— Дарки, ты не так молод, как раньше. И если ты не хочешь думать о себе, подумай о Кэтлин.
— Не могу я думать ни о ком, — выдавил из себя Дарки.
Уинни опустилась у его стула на колени и с мольбой посмотрела на мужа.
— Я замужем за тобой почти двадцать пять лет. Ты редко делал, что я тебя просила. Но на этот раз сделай!
Дарки еще не собрался ответить, а Кэтлин уже стояла на коленях рядом с матерью.
— Папа, — сказала она, — драться с ним… Это только еще больше испортит все. Хочешь, я скажу людям, что это я просила тебя не драться?
Дарки чувствовал — женщины вот-вот убедят его. Они правы. Ну в самом деле, что хорошего будет, если он свяжется с Янгером? Но что-то восставало в нем против этих мыслей. Я готов послушаться их, ведь я не хочу драться с Янгером, мелькнуло у него в голове. Сознание того, что жена и дочь правы, нежелание сдаться и назвать себя трусом — все перемешалось, он уже не понимал, где начинается одно и кончается другое. Он искал слов для ответа и не находил их.
С улицы донесся шум, какие-то люди кричали, перебивая друг друга. Послышался громкий голос:
— А ну выходи, давай драться, паршивый мерин!
Обе женщины затрепетали, как вспугнутые птицы. Дарки сбросил с колен газету и на цыпочках подбежал к окну. Он чуть отодвинул штору, так, чтобы видеть улицу, а самому остаться незамеченным.
На тротуаре перед домом стоял Джимми Янгер, окруженный доброй полдюжиной своих дружков. Вид у них был грозный.
Лицо и ухватки Янгера — огромного парня в рубашке с засученными рукавами, синих матросских штанах и белых туфлях — выдавали неотесанного деревенщину. Он стоял, широко расставив ноги, с видом заправского боксера; ноздри его раздувались, он словно уже чуял запах крови невидимого противника.
— Выходи драться! Ты ведь искал меня — вот я, здесь!
Дарки отошел от окна и пробормотал:
— Ну вот. Теперь я буду драться с ним.
Кэтлин бросилась к отцу и схватила его за руку.
— Папа! Не выходи! Не выходи, богом тебя молю!
Дарки пошел к двери, волоча дочь за собой, но в его движениях не было твердой решимости. Уинни вцепилась в другую руку мужа.
— Не выходи, Дарки! Они изобьют тебя до смерти. Подумай о дочери, если не хочешь думать о себе!
Они в отчаянии цеплялись за него. В прихожей, у самой двери, он остановился и сделал вид, что вырывается от них. Он мог бы одним взмахом руки отшвырнуть их от себя, как Гулливер лилипутов, но позволял им удерживать себя.
Янгер крикнул с улицы:
— Твоя песенка спета, Дарки! Выходи, посмотрим, кто кого!
— Выходи, не прячься! — горланил кто-то из его Дружков.
— Выходи! — кричал третий, присоединяясь к хору. — Получай свою порцию или оставайся на всю жизнь хвастуном!
Как бы в подтверждение воинственности противника в железную крышу дома ударился камень и покатился вниз с издевательским грохотом.
Дарки отстранил от себя женщин.
— Посмотрим, кто из нас хвастун! — сказал он, но негромко. Его не могли услышать на улице.
Кэтлин снова загородила собой дверь.
— Я выйду к ним, отец! — сказала она упрямо.
Она чуть приоткрыла дверь и проскользнула в нее. Выйдя на веранду, она встала напротив людей, бесновавшихся на тротуаре. Мгновение она молчала, высоко подняв голову, выпрямив плечи. Во всей ее фигуре было столько гордости и достоинства, что крикуны умолкли.
— Послушай, Джимми Янгер, — сказала она, — отца нет дома, ты только тратишь понапрасну время.
Прежде чем они собрались ответить, она повернулась и ушла в дом, захлопнув за собой дверь.
— Мне надо было выйти, — вяло запротестовал Дарки, однако ничего не предпринял.
Снаружи снова раздались голоса, но более спокойные, словно там происходило совещание. Потом стало слышно, как Янгер сказал:
— Ну что ж, пошли назад в бар.
Женщины отправились на кухню. Дарки снова уселся в кресло и попытался углубиться в репортаж о скачках, но тут же он яростно скомкал газету и тупо уставился в окно. О чем бы он ни старался думать, мысли неизбежно возвращались к пережитому унижению и челюсти сжимались.
Так он просидел с полчаса. Потом в тишине послышались медленные шаги — кто-то шел по прихожей. В комнату вошел Кевин. Его правый глаз заплыл и казался сплошным огромным синяком, вся правая сторона лица раздулась. У него был вид наказанного ребенка.
Дарки молча смотрел на него.
— Ну, я подрался с ним, — объявил Кевин. — Ты и сам видишь.
— Я не велел тебе… — сказал Дарки.
— Так вышло, отец. Когда он вернулся в бар, он сказал, что вызывал тебя, но ты не вышел. Он сказал это громко, на весь бар… И обозвал Кэти…
— Как обозвал?
— Потаскухой. Сказал, что ты трус, а Кэти потаскуха.
Дарки выпрямился, глаза его блуждали, кровь бросилась в голову.
— Я должен был драться с ним, — продолжал Кевин. — «Никто еще не смел говорить мне такое», — сказал я ему. Мы дрались на улице возле трактира. Ну, все кончилось тремя ударами. Он левой двинул мне в глаз. А когда я падал, он еще правой влепил мне в подбородок, и я полетел на тротуар. Он здорово это делает. Я не видал еще, чтобы кулаки работали так быстро и били так крепко… На меня вылили ведро воды… тогда я смог подняться на ноги…
Не говоря ни слова, Дарки встал и прошел мимо Кевина в прихожую. Бросив быстрый взгляд в сторону кухни, он тихо нажал на дверную ручку. Кевин молча следил за ним.
Ранние сумерки вступали в долину, ведя за собой легкий холодок. Сойдя с тротуара, Дарки повернул и по отлогой тропинке стал спускаться с холма в город. Откуда-то доносились звуки губной гармошки, играли что-то незнакомое. На мгновение Дарки остановился, поежился от холода и стал заворачивать рукава своей белой рубашки, так чтобы складки легли плотно над локтями, как у игрока в крикет, готовящегося прогнать мяч через воротца.
Дойдя до Мэйн-стрит, Дарки повернул направо, мимо гаражей, украшенных веселыми разноцветными рекламами. Он шел размеренным шагом, словно ему некуда было спешить, но что-то решительное и непреклонное было в негромком стуке резиновых подошв его туфель по асфальту тротуара. Он широко ставил ноги, и корпус его слегка покачивался.
В свете фонаря перед зданием городской сберегательной кассы Дарки заметил неясную фигуру идущего навстречу человека.
— Здорово, Дарки! — сказал прохожий, поравнявшись, и в голосе его прозвучало сочувствие.
Все в городе, от малых ребят до стариков, называли его «Дарки», словно это имя он получил при крещении и у него не было фамилии.
Дарки не ответил. Когда он прошел мимо, человек остановился у фонаря, потом повернулся и на почтительном расстоянии пошел за ним.
Дойдя до «Королевского дуба», Дарки напустил на себя важный вид. Напротив, у освещенной витрины аптеки, стояло несколько человек. Увидев Дарки, они замолчали и повернули к нему головы; он направился к главному входу в бар. Болтавшие у аптеки стали переходить улицу.
У входа