Не успела остыть эта мысль, как примолкла гроза и ветер с берега погнал волну в море, а с нею и Тамарин корабль.
– Васта темони, – прозвучал над Тамарой чей-то грозный голос, и увидел себя Тамара стоящим у руля, который, подплыв к судну, стал на свое место.
К вечеру достиг Тамара Сугдеи, сдал товар и, нагрузившись новым, вернулся в Кафу.
Не рассказал, однако, никому о случившемся, пожалел продать корабль и решил заработать прежде побольше денег и тогда построить храм.
Сначала решил так, но вскоре передумал:
– Не может быть, чтобы все это случилось. Просто приснилось. Колокитья!
И, успокаивая себя так, он со временем забыл о своей клятве.
Все шло хорошо; за десятки лет ни один из кораблей его не потерпел крушения, и Илья Тамара стал богатейшим купцом Кафы.
Однако в душе, помимо воли, жило что-то, что напоминало о случае в молодые годы. Не любил Тамара смотреть на гору, где было ему видение, и избегал выходить в море под Ильин день.
Но однажды, незадолго до этого дня, пришлось ему возвращаться от амастридских берегов.
– Да будет благословенно имя Георгия, патрона той страны!
Попутный ветер резко нес корабль и вдали стали уже синеть Таврские горы.
И вдруг сразу стих ветер, точно смело его с моря, и корабль попал в мертвый штиль. Больше всего боятся его моряки, но наступал Ильин день, когда по всему Понту носится ветер, и Тамара спокойно лежал на корме.
Он подсчитывал барыши и, закончив подсчеты, улыбнулся торговой удаче.
– Не нужно быть знатным, не нужно быть ученым, чтобы хорошо жить. Нужно только быть умнее других, чтобы пользоваться их глупостью. Алю пулунде грамата, алю полите гносис!
– Скверная мысль, – сказал кто-то в душе его, и вздрогнул Тамара.
Поднялся с ложа, посмотрел на берег. Оттуда медленно надвигались тучи, и зарница сверкала зловещим глазом.
Побежала по морю предветренная рябь, за нею береговик погнал волну.
Корабль поднял все паруса и взял нос на восток, где была Кафа, но, попав в странное течение, не мог далеко уйти.
А ветер быстро крепчал, недобрым шумом гудело море, воздух шипел и свистел, завывая.
Не выдержала порыва главная мачта и обломилась.
– Плохо дело!
И в последнем сумеречном свете увидели гору, где когда-то случилось видение.
Вспомнил о нем Тамара и смутился духом. Настала темнота, нельзя было видеть своей руки; ливень заливал потоками палубу; волна била через борта, и в трюмах появилась течь. Истрепались в клочья штормовые паруса; не слушался корабль руля, как гнилая нитка, оборвалась якорная цепь, когда нагнало корабль к берегам и попытались бросить якорь.
– Одно чудо может спасти!
И молили люди о чуде; умоляли Илью смягчить гнев; обещали весь первый улов отдать на свечу ему.
А Тамара упал на колени и в сердце своем поклялся выполнить, что обещал когда-то в своей юности.
Мыс святого Ильи
Огненная молния рассекла небо, опалила воздух, озарила корабль и скалы, среди которых он носился; в последнем зигзаге скользнула по мачте и загорелась сиянием впереди судна.
Кто-то грозный и гневный поднял над кораблем руку. Сверкал молниями его взгляд; в бешеном порыве рвалась борода; готовы были открыться уста для гибельного слова.
– Элейсон имас, Кирие! Помилуй нас!
Опустилась рука проклятия и указала погибавшим путь спасения. В стороне зажглись кафские огни, и… потухло сияние.
Как убитые, заснули дома корабельные. Не заснул только старик Тамара. Стоял у городского храма и шептал слова тропаря:
– Почитающих тебя, Илья, исцели.
Стоял всю ночь, и утром нашли его на том же месте. Не узнали его, так изменился он. Покоем величия дышало его лицо, и близостью Неба светились глаза.
И когда через год иконный мастер писал образ пророка Ильи для нового храма, который построил на горе Тамара, это с него он написал лик пророка. Оттого не видно гнева в пророческих глазах и нет страха, когда смотришь на икону.
Умер Тамара глубоким стариком и под конец дней своих избегал говорить о пережитом, но люди читали об этом в чистом взоре его. Ибо взор души человеческой проникает часто глубже, чем подсказывает речь.
(Из собрания Н. Маркса)
Солдаткин мост в Старом Крыму
Теперь пройти ночью нестрашно, кругом все застроено. А раньше был пустырь и над обрывом стояла кузница, а в кузнице жил цыган-кузнец.
Бил молотом кузнец по наковальне, летели в стороны искры. Скалил зубы цыган, хохотал.
– Хватить по голове, мозги, как искры разлетятся.
– А, чтоб тебе! – говорили люди и избегали без надобности ходить к кузнецу.
Недалеко жила молодая солдатка. Муж ушел на войну в Туретчину, и два года не было вести о нем.
– Верно, убили, а не то – так просто помер.
Приглянулась солдатка цыгану, стал он к ней захаживать. Когда орехов, когда чего другого носил.
Уклонялась солдатка от ласки и не хотела, чтобы цыган вовсе перестал к ней ходить. Вертелась, вертелась и забеременела.
– Что будем делать, если солдат вернется? – боялась солдатка.
А цыган хохотал:
– Ребенка под мост – и концы в воду. Чего, дура, робеешь.
И пришло время родить. Мучилась, мучилась солдатка и родила девочку.
Беленькую, не на цыгана, на солдата похожую.
– Не моя дочь – верно, с кем блудила.
Толкнул женщину ногой и унес девочку к мосту; привязал к ней камень и швырнул в место поглубже.
И ударили в это время в ночной пасхальный колокол.
Вскрикнуло дитя и замолкло.
– Куда ты дел девочку, – допытывалась солдатка. – Хоть бы покрестили ее, нехристь ты этакий!
– Покрестил сам ее, – хохотал злее прежнего цыган.
Недолго пожила солдатка и умерла; все хотела позвать свою доченьку, но не знала, как позвать, потому что не было у нее христианского имени.
Прошло много лет. Из молодого цыган старым стал и таким неприятным, что не дай Бог на ночь встретится. Не заснешь потом.
В народе дурно говорили о нем. Было много обид всяких. И один парень не стерпел, хватил его молотом по голове и разлетелись мозги, как искры от наковальни.
А вскоре развалилась и цыганская кузница.
Судили парня и засадили в острог. Но в ночь под Пасху зазевался надзиратель, и убежал парень из острога.
Убежал и спрятался под мост.
Искали – не нашли.
– Убежал, видно, в горы.
Лежит парень под мостом и слышит, как ударил пасхальный колокол. Перекрестился парень.
– Христос воскресе!
И почудилось ему, будто из тины за мостом кто-то ответил:
– Воистину.
Примолкнул парень, боялся шевельнуться. Стих ветер, выглянула из-за туч луна, осветила местность.
И увидел парень, как вместе с туманом поднялась от ручья девушка в белом и потянулась к нему.
– Кузнецова дочь я, имени нет у меня, потому что некрещеной бросили. Мучаюсь я. Похристосуйся со мной, и умру я тогда христианкой. Так сказано мне.
Поднялись у парня волосы дыбом, и бросился он бежать от моста. И сколько времени бежал – не помнил, и куда бежал – не соображал. Очнулся в острожной больнице, рассказал все, что случилось с ним. Только никто не поверил, а за побег дали ему сто плетей.
Однако, хоть и не поверили, все же стали говорить один другому о некрещеной дочери солдатской, и под следующую Пасху никто не пошел через мост.
Разговелся острожный надзиратель и стал хвастать, что пойдет на мост и ничего с ним не случится.
И пошел.
Идет, а у самого сердце бьется. Кто шел позади – поотстал, а впереди собака воет, и пасхальный звон похоронным кажется.
Стал подходить к мосту: не мост, а снежная белизна.
Присмотрелся и видит – красавица стоит, волосы длинные распущены. Стоит в одной рубахе, дрожит, руки вперед простирает.
– Пошли, – говорит, – ко мне такого, чтобы еще ни с кем не похристосовался. Похристосуется со мной, помру христианкой, и мать на место в гробу ляжет.
Не слушал дальше надзиратель, убежал к себе в острог и со страха запер сам себя в одиночную.
И с тех пор стало всем известно, что каждый год в пасхальную ночь ищет девушка у моста, чтобы кто-нибудь похристосовался с нею, с первой. И не может найти такого храброго, чтобы не побоялся спасти ее, хотя бы пришлось самому умереть.
Застроился город: вокруг моста выросли дома. Живут в них новые люди и не знают, что случилось некогда у моста.
Только одна старуха помнит, как рассказывала ей о несчастной солдатской дочке бабка ее и будто бы, рассказывая, добавляла:
– Все же дождалась несчастненькая. Вернулась с чужбины душа солдатская, возвратился старый солдат взглянуть на свои родные места. Под Пасху, в самую полночь, ступил он на мост. Бросилась к нему девушка и рассказала все. Не смутилась душа солдатская. Храбрость с жалостью в ней вместе жила.
– Христос воскресе!
И трижды похристосовался солдат с дочкой солдатской.
И успокоились оба навеки.
(Из собрания Н. Маркса)
Карадагский звон
Капитан Яни лежит у костра, смотрит на гору.
– Как камбала, капитан Яни?
– А, чатра-патра… Плохо, неплохо! Куда идешь?
– В Кара-Даг. Там, говорят, в сегодняшнюю ночь слышен звон.
– Энас нэ аллос охи. Один слышит, другой – нет.
– Откуда звон? Из Кизильташа?
Капитан Яни отворачивается, что-то шепчет.
– Оттуда, – показывает он на море. – Может быть, даже из Стамбула.
Мы некоторое время молчим, и я смотрю на Кара-Даг.
Отвесными спадами и пропастями надвинулся Кара-Даг на берег моря, точно хотел задавить его своей громадой и засыпать тысячью подводных скал и камней.
Как разъяренная, бросается волна к подножию горного великана, белой пеной вздымается на прибрежные скалы и в бессилии проникнуть в жилище земли сбегает в морские пучины.
Капитан Яни подбрасывает в костер сушняку и крутит папироску. Я ложусь на песок рядом с ним.
– А ты сам слышал?
– Когда слышал, когда нет.