– Ты пришел, значит, цветет в саду роза, значит, благоухает сад.
И расцветет сердце Мустафы, потому что любит его та, которая лучше всех.
Пришла ночь, зажглись звезды, зажглись огни по долине.
Вот бугор: за ним дом старого Чалаша.
Сидит на бугре нищий цыган, узнал его.
– Вернулся?
Подсел к нему Мустафа.
– Нэ хабер? Что нового?
– Есть кое-что…
Помолчал немного.
– Вот скажи, какой богач Аджи-Мурат, а на свадьбе двух копеек не дал.
– Какой свадьбе? – удивился Мустафа.
– Гюль-Беяз взял, двух копеек не дал.
Вскочил Мустафа Чалаш, сверкнул за поясом кинжал.
– Что говоришь?
Испугался цыган.
– Спроси отца.
Как в огне горел Мустафа Чалаш, когда стучал в дверь к отцу, и не узнал старик сына, принял за разбойника.
Испугался еще больше, когда понял, что сошел сын с ума от любви к Гюль-Беяз.
Не ночевал дома Мустафа Чалаш; разбудил двух-трех молодцов, позвал в Судак ракы пить.
Разбили молодцы подвальную дверь, выбили дно из бочки, пили.
Танцевал в вине Мустафа Чалаш, танцевал хайтарму, всю грудь себе кинжалом изранил, заставлял товарищей пить капли крови своей, чтобы потом не выдали.
А на другой день узнали все в Судаке и Таракташе, что вернулся Мустафа Чалаш домой и что тронула его Карасевда.
Дошел слух до Коз, где жил старый Аджи-Мурат с молодой женой. Испугался Аджи.
– Чего только не сделает человек, когда тронет его Карасевда.
Запер Гюль-Беяз в дальнюю комнату и сам боялся выйти из дома.
Но раз пошел в сад, за деревню, и не узнал своего места. Кто-то срубил весь виноградник.
Догадался Аджи-Мурат кто и послал работника заявить в волость.
А ночью постучал работник в дверь.
Отворил Аджи-Мурат дверь; не работник, сам Мустафа Чалаш стоял перед ним.
– Старик, отдай мою невесту.
Упал перед ним Аджи:
– Не знал я, что вернешься ты. Теперь не пойдет сама.
– Лжешь, старик, – крикнул не своим голосом Мустафа.
– Позови ее сюда…
Попятился Аджи к дверям, заперся в жениной комнате, через окно послал будить соседей.
Сбежались люди.
Ускакал Мустафа Чалаш из Коз, а позади него на седле уцепилась черная кошка.
Теперь всегда она с ним. По ночам разговаривает с нею Мустафа, спрашивает совета.
И подсказала Карасевда пойти в Козы, к Гюль-Беяз, потому что заболел старик и не может помешать повидать ее.
Удивился нищий цыган, когда отдал ему Мустафа Чалаш свой бешмет, а себе взял его отребье.
– Твои лохмотья теперь дороже золота для меня.
«Настоящая Карасевда. Совсем голову потерял», – подумал цыган.
Надел Мустафа Чалаш цыганскую одежду, взял в руки палку, сгорбился, как старик, и пошел в Козы просить милостыню.
Кто хлеба, кто монету давал. Пришел и к Аджи-Мурату. Лежал больным Аджи-Мурат, и сидела Гюль-Беяз одна на ступеньке у дома. Протянул к ней руку Мустафа Чалаш, и положила ему Гюль-Беяз в руку монету. Не узнала его.
Сжалось сердце, зацарапала Карасевда.
– Мустафу Чалаша забыла?
– Атылан иок гери донмез. Пущенная стрела назад не возвращается, – покачала головой Гюль-Беяз.
– Значит, забыла, – крикнул Мустафа Чалаш и бросился к ней с ножом.
Но успела Гюль-Беяз уклониться и скрылась за дверью.
И пошли с тех пор на судакской дороге разбои. Не было ночи, чтобы не ограбил кого-нибудь Мустафа Чалаш.
Искали его власти; знали, что где-то близко скрывается, и не могли найти. Потому что нападал Чалаш только на богатых и отдавал награбленное бедным. И скрывали его таракташские татары, как могли.
– Все равно скоро сам уйдет в Девлен-дере.
И ушел Мустафа Чалаш в Девлен-дере.
В лохмотьях пришел; один пришел, бросили его товарищи, увидели, что совсем сумасшедшим он стал. Уже не только ночью, а целыми днями разговаривал Чалаш с черной кошкой. Желтым стал, не ел, глаза горели так, что страшно становилось.
Пришел в Девлен-дере и лег под то дерево, где отдыхал, когда бежал из тюрьмы.
Заснула скала под синим небом, хотел заснуть и Чалаш. Не мог только. Жгло что-то в груди, ловили губы воздух, не мог понять, где он.
Три больших дуба подошли к нему, и один больно ударил по голове.
– Затягивай крепче шею, – сердился другой, старый, похожий на Аджи-Мурата.
Толкнул третий из-под ног камень, и повис Мустафа Чалаш в воздухе.
Нашли его отузские еще живым и добили кольями.
– Отузские всегда так, – говорили в Козах и жалели Чалаша.
– Настоящие горцы, настоящие таты, – хвалили таракташцев в Кутлаке и Капсихоре.
Вздохнет таракташец, вспоминая Чалаша:
– Сейчас тихо у нас. Кого убили, кого в тюрьму увели, – и, увидев орла, который парит над Бакыташем, опустит голову. – Были и у нас орлы. Высоко летали. О них еще помнят старики. Не случись Карасевда, Мустафа Чалаш таким бы был.
(Из собрания Н. Маркса)
Ай-Савва
Их было трое – три старых, почти слепых монаха. Таких старых, что забыли бы, как их зовут, если бы не поминали каждый день за молитвой:
– Павло, Спиридо, Василевс.
Пришли татары, взяли крепость, сожгли Сугдею.
Кто уцелел, бежал в горы; разбежались и монахи.
Только Павло, Спиридо и Василевс остались у Ай-Саввы, у святого Саввы, потому что куда бежать, если не видишь, что на шаг впереди. И еще потому, что, когда долго живешь на одном месте, трудно с ним расстаться.
В тот год раньше времени настала студеная зима и покрылись крылья Куш-кая, Сокол-горы, снежным пухом. Сильнее прежнего гудел Сугдейский залив прибоем волн; плакал, взвизгивая, острый ветер ущелья; по ночам выл зверь у самой церковной ограды. А перед днем Рождества налетела снежная буря и не могли старцы выйти из своих келий, чтобы помолиться в церкви.
Уже несколько дней не встречались они и не знали, живы ли или нет.
Но в праздник Василевс, менее старый, чем другие, ударил в церковное било и, когда на зов его никто не отозвался, догадался, что Павло и Спиридо оставили его одного навсегда.
Стоят рядом кони, не думают один о другом, а уведут одного – скучает другой.
Взгрустнулось Василевсу. Видно, близок и его час.
– Савва, преподобный отец, – молился Василевс, опустившись на церковную плиту, и думал о близком конце.
Но стих ураган, и в церковное оконце залетел солнечный луч.
Обрадовался ему Василевс:
– Может быть, еще поживу.
Придет весна, запоет в лесу хоралом птиц, закадит перед Творцом благоуханием земли.
«Докса си, Кирие, докса си. Слава Тебе, Господи, слава Тебе». Так думал Василевс и улыбнулся своей мысли.
– И хора инэ одельфи дие липие. Радость и печаль – сестры, только одна стоит впереди и не хочет оглянуться на другую, пока не случится.
Распахнулась тяжелая дверь. Оглянулся Василевс.
У входа сверкнули мечи.
– Вот монах, – крикнул передовой и рванул Василевса за руку, чтобы показал, где скрыты богатства.
Потянулся Василевс взглядом к алтарю. Он последний, кто служил перед ним, кто благодарил Творца за радость жизни.
Убьют его, запустеет храм, рухнут стены.
И воззвал к Савве, чтобы спас обитель.
Точно спала на миг пелена с глаз, озарилась церковь лучистым светом, и из-за престольного камня поднялся в свете высокий старик.
И когда напавший ударил Василевса мечом и брызнула на пол его кровь, светлый старик коснулся рукой престольного камня.
И из него истек источник живой воды.
– Мегас и Кирие, ке фавмаста та ерга су. Велик Ты, Господь, и чудны дела Твои.
Прошли тысячи зим мягких и суровых, забыли в Ай-Саввах о святом Савве, а источник бежит по-прежнему из-под престольного камня, и там, где пробегает светлый ключ, растут цветы и плоды, и радуется человек.
(Из собрания Н. Маркса)
Гюляш-Ханым
Туды-Мангу-хан был похож на быка с вывороченным брюхом; к тому же он был хром и кривил на один глаз.
И все дети пошли в отца; одна Гюляш-Ханым росла красавицей. Но Туды-Мангу-хан говорил, что она одна похожа на него. Самые умные люди часто заблуждаются.
В Солгатском дворце хана жило триста жен, но мать Гюляш-Ханым занимала целую половину, потому что Туды-Мангу-хан любил и боялся ее.
Когда она была зла, запиралась у себя, тогда боялся ее хан и ждал, когда позовет. Знал, каков бывает нрав у женщины, когда войдешь к ней не вовремя.
А в народе говорили, будто ханша запирается неспроста. Обернувшись птицей, улетает из Солгатского дворца в Арпатский лес, где кочует цыганский табор Ибрагима.
Попытался было сказать об этом Туды-Мангу-хану главный евнух, но побелело от гнева ханское око и длинный чубук раскололся о макушку старика.
Помнил хорошо хан, что вместе с Гюляш-Ханым пришла к нему удача, – так наворожила ее мать. И любил хан цыганку-жену, потому что первым красавцем называла его, когда хотела угодить.
Улыбался тогда Туды-Мангу-хан, и лицо его казалось чебуреком, который сочнел в курдючном сале.
И всегда, когда хан шел на Ор, он брал с собой Гюляш-Ханым – на счастье, чтобы досталось побольше добычи и была она поценнее.
Один раз добыл столько, что понадобилось сто арб.
Была удача большая, потому что Гюляш-Ханым не оставляла хана, даже когда он скакал на коне.
Но арбы шли медленно, а хану хотелось поскорей домой. Позвал он Черкес-бея и поручил ему казну и Гюляш-Ханым, а сам ускакал с отрядом в Солгат.
Весел был хан, довольны были жены. Скоро привезут дары.
Только не всегда случается так, как думаешь.
Красив был Черкес-бей, строен, как тополь, смел, как барс, в глазах купалась сама сладость.
А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьется сердце, когда близко красавец.
Взглянула Гюляш-Ханым на Черкес-бея и решила остаться с ним – обратилась в червонец. Покатился червонец к ногам бея, поднял он его, но не положил его к себе – был честен Черкес-бей, а запер червонец в ханскую казну.