Ну, ну, Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась грош, но какое было зрелище! Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, звонкое серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая! А сейчас я пустой. Даже хуже, чем пустой, — долги. И сезон кончился. Значит полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим. Смотри в глаза ночи и думай.
Ну, вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости, если звери не растащат их. Третий день треплет жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Я всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу. Я ведь не жадный, немного и просил у судьбы… Подлая баба!.. Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и хлынуло дымящейся молочной струёй. Горячее молоко… Я машинально глотал его, еще не видя ничего вокруг себя. Наконец различил над головой аккуратные швы крытой листьями кровли и провалился в темноту.
Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь попеть, где я нахожусь. Мысли расползлись, как муравьи. Прилетела откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был тоненький, задыхающийся, бьющиеся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.
Я лежал в гамаке, набитом душистой травой и плохо выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячейки гамака. Надо мною была лиственная кровля, по которой стучали редкие капли дождя. В полумраке хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную мельницу и подумал с облегчением: «Индейцы подобрали…»
А потом на меня снова навалился бред, горячий и красный. Открыв глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел, как склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цветы корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет впивается в тугую шелковистую кожу: «Кто ты, кто ты, кто ты?..»
Она ответила, щебетнула, как птица. Не понимаю! Она повторяла эту же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю… Наконец я узнал одно местное наречие. Она говорила на нем плохо, я еще хуже. Отчаявшись, она сказала:
«Я позову Отца».
И я провалился в небытие, успев удивиться ракушечному браслету на ее руке. Ракушечный — так далеко от океана.
Я бредил. Спал. Бредил. Спал. Лихорадка истрепала меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем неизбывно горький вкус хины.
И пришел день, когда я понял, что выкарабкался. Кажется, поживем еще, Тихоня Тим?
Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях. А потом сел и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду выкарабкался. Судя по тому, что зверски хочется курить. И — еще бы рюмку виски, нет, лучше джину. Рот заполнился слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый аромат и острую прохладу лимона. Немножко сахару и лед… Дьявол! Я открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители — индейцы, человек пять. Мой взгляд невольно задержался на лице одного из них: теплой тьмой мерцали на нем большие добрые глаза. Они смотрели прямо в душу, взвешивая и оценивая. Мне стало жутко, захотелось взъерошиться. Я вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступать перед твердым взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же ворча и огрызаясь.
Человек этот был стар и блистательно сед. И бесстрастным было его удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо.
И уловил я атмосферу глубокой почтительности вокруг этого человека. Один из индейцев обратился к нему: «Отец…»
Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать меня. Затем спросил на плохом английском:
— Что нужно белому человеку?
Я растерялся.
— Мне… ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал сюда — не знаю. Где я?
— Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохо.
— Мне и сейчас не лучше. Доктор тут есть где-нибудь поблизости?
— Доктор нет. Доктор не нужно. Говори — что нужно?
Я засмеялся. Вопросик! Что нужно! Так спрашивает, будто предложит сейчас на ладони все, что мне пожелаете.
— Эх, Отец, мне б сейчас стаканчик джина и «Данхилл».
— Что есть: стаканчик джина и «Данхилл»?
А серьезен-то как! Что ж мне, рассказывать ему, как выглядит джин и сигареты?
Старик укоризненно покачал головой и вразумляюще, будто уговаривая ребенка, сказал:
— Какой! Не говори — думай, думай… Какой — большой, маленький, железный, горький… Какой? Думай!
Я утомленно закрыл глаза. Из пепельной тьмы вдруг выплыла плоская красная с золотом коробка «Данхилла» и четырехгранная бутылка, на этикетке которой красовался важный бифитер.
Потом я уловил какое-то новое ощущение: что-то изменилось, я будто почувствовал тяжесть в руках. Расцепив веки. Я держал в руках привидевшуюся мне бутылку и коробку сигарет!
Я отвинтил пробку, даже не успев осмыслить всю дикость появления желанных предметов здесь, в сердце непроходимого леса. Когда я хватил добрый глоток джина и на мгновение задохнулся, индейцы сдержанно заулыбались, поглядывая на невозмутимого старика с любовной гордостью.
А старик оставался спокойным, и в этом спокойствии почудилось неземное величие. Я ничего не спросил: не знал, как спросить.
Они ушли. А я долго сидел, прихлебывая джин, затягиваясь сигаретой, бездумно глядя в небо, в ненавистную сельву.
Я не запаниковал. Я просто не поверил. Сработало жесткое правило: не торопиться. Не торопись, Тихоня Тим. Выздоравливай. А там разберемся в этих индейских фокусах.
Индейцы обходились со мной жалостливо. Разговаривать мы не могли, но часто кто-либо приходил ко мне, садился рядом, улыбался и кивал, угощая фруктами и орехами. Лучшую рыбу тащили они моей хозяйке, лучшие куски редкой добычи. Мне все они казались на одно лицо, их варварские имена я вообще не пытался запомнить. Откровенно говоря, я уже мог бы и уйти — по моим расчетам до большей реки около сотни миль, на реке же всегда есть люди. Но меня держала тайна старика.
Помог случай. У моей хозяйки кончилась соль. Она грустно повертела в руках красный горшок, в котором обычно хранилась соль, и побежала к соседке. Как я понял, соседка ей ничем помочь не смогла. После долгих и шумных совещаний пять-шесть женщин, прихватив посудины, потопали гуськом туда, где высился странно безлесный для этих мест холм. Почему-то обмирая, я пополз за ними. Женщины шли весело, болтая и смеясь.
Они остановились у подошвы холма, трижды поклонились черному отверстию пещеры и запели забавную песенку.
Из пещеры вышел Отец. После небольшой суматохи и уважительных приветствий старик уселся на землю. Перед ним полукругом расположились женщины. Все группа замерла на минуту. Потом женщины подхватили заметно потяжелевшие горшки, поклонялись старику и двинулись в обратный путь. Я заполз поглубже в кусты. Женщины прошли мимо, и я разглядел в горшках насыпанную горкой крупную, чистую, розоватую соль.
А если я захочу луну с неба!
Неделю я ломился сквозь языковой барьер. Но и проломившись, выяснил немного. Кто этот старик? — Отец. — Чей? — Всех. — Как он делает свои чудеса? — Не знаем. — Он может сделать все? — Нет. Только вещь. — Какую? — Любую. — А если он не видел ее никогда? — Надо, чтобы видел тот, кто хочет вещь. — Старик всем девает нужные вещи? — Да. Почему он не сделал вам много денег, золота, ружей, виски? — Нам это не нужно. — Откуда он взялся, Отец? — Раньше был другой Отец. Потом умер. Стал этот. — Как стал? — Старый Отец научил нового. — Научил?! Да. — Он и меня может научить? — Нет. — Почему? — Ты не будешь Отцом. Ты уйдешь. Ты чужой. — Зачем же ты делаешь острогу, попроси Отца, — он даст новую и лучшую. — Стыдно лениться.
О! Вот он, мой шанс. Я должен заставить старика научить меня. Он как дитя. Обмануть, запугать его — легко. А ух тогда… И перед моим взором выросли штабели маслянисто блестящих слитков золота, завертелась рулетка Монте-Карло, улыбнулась мне Мей Лу — суперзвезда экрана… Я вонзал ногти в ладони и стал лихорадочно умолять себя не торопиться.
Я месяц просидел в этой деревушке. Месяц меня жрали все насекомые сельвы, а я, соответственно, жрал их — трудно даже представить себе, сколько всякой ползучей и летучей гадости сваливается в горшки, пока варится пища!
Я месяц мылся без мыла и весь зарос, пока сообразил попросить у старика все, что мне нужно. И я получил лезвия «Жиллет» и мыло «Поцелуй Мерилин». Старик сотворил бы для меня и груду золота, да только как я ее потащу? И потом, мне нужна не просто груда…
Меня замучали кошмарные сны. И когда я понял, что схожу с ума, я снова пошел к старику.
Он сидел у костра, грея над углями сухие руки, обтянутые пергаментной кожей. Рядом неслышно суетился юноша лет восемнадцати — будущий преемник Отца, как я узнал в деревне.
Я сел напротив, закурил длинную плоскую сигару — тоже подарок Отца. Я видел такие однажды, когда толкал одному нефтяному шейху кое-какую мелочь из раскопок Междуречья. Дымок липкими голубыми лентами поплыл к вершинам деревьев. Он пах, как дорогие духи, и этот запах вызвал во мне припадок злобы и радужные видения: Париж, Гавайи, Рио… Я с трудом взял себя в руки. И повел долгую беседу.
Старик бесил меня своей прямотой, откровенностью, примитивным уровнем изложения. Ведь не может быть, чтобы это оказалось так просто! И не может быть, чтобы мне, чужому человеку, вот так запросто взяли и рассказали все? Разумом я понимал, что старик не лжет, но в душе не мог поверить ни единому его слову. Это надо быть идиотом, чтобы поверить!
Вот что он мне рассказал. Отец был в племени всегда. Он делал все, что просили люди. Просили же немного: соль, иногда железные наконечники для остроги, простые украшения. Не так давно кто-то побывал в гостях у соседнего племени и попробовал там сахар. Теперь просят и сахар. Племя живет уединенно, добывает себе все необходимое, а в большем нужды не испытывает. Отца же просят только тогда, когда чего-то не могут сделать сами или когда нужно очень быстро сделать. Вот в прошлом году горела сельва. Погибли растения, из которых делают веревки, сети. Тогда попросили Отца. Он дал.