? Однако, сложность исторических процессов как раз в том и заключается, что в конкретных условиях они обладают определенным своеобразием и в зависимости от внешних и внутренних факторов могут ускоряться, замедляться, прерываться, начинаться вновь, представать неожиданными гранями и порой с трудом укладываются в универсальную схему. Реальная жизнь иной раз сложнее самой совершенной и изощренной модели. Иногда неожиданно появляются факты, заставляющие еще раз усомниться в незыблемости, казалось бы, устоявшихся трактовок.
Литая свинцовая фигурка — основа изображения Пайпын-эквы (культовое место Пайпын-ойки у села Хошлог).
Мис-хум и Какын-пунгк-ойка.
Мис-хум.
Какын-пунгк-ойка.
…День клонился к вечеру. Летний зной незаметно растворялся в глубине таежных болот. И хотя небольшая поляна близ села Хошлог еще высвечивалась лучами заходящего солнца и звенела миллионами комариных крыл, лес на опушке уже погрузился в тень. Здесь, неподалеку от края болота, стоит высокий, в рост человека, пень. С него давно уже опала и истлела в гуще трав кора, а исхлестанная ненастьем и выжженная солнцем древесина пня растрескалась и почернела. В верхушке пня прорублен паз, в котором лежит балка. Поперек нее (тоже в пазах) лежат два бревна. Снизу их подпирают жерди с развилками. Это основа помоста из тесаных плах, Гапьще он был полом амбарчика, по зимой обветшавший ура[23] рухнул под тяжестью снега. Прокопий Фатеевич Моров собрал все, что осталось, уложил на помост и поставил новые подпорки — старые сгнили.
Теперь на помосте лежат ветхие лоскуты ткани, остатки берестяной кровли амбарчика и берестяной туес — вместилище Пайпын-ойки (буквально: мужчина берестяного туеса). Пайпын-ойка являлся главной фигурой святилища: он — первопредок мужчин селения Хошлог, он — «хозяин» этого селения, он — богатырь-защитник Хошлога. Изображение Пайпын-ойки состояло из кусков ткани белого, красного, светло-синего цвета («Черного ему нельзя», — сказал нам проводник). Здесь же, на помосте, мы увидели завернутую в лоскут красной ткани свинцовую фигуру выдры (пли ящерицы?). В тулово ее была при отливке вставлена серебряная десятикопеечная монета чеканки 1838 года. На эту фигурку раньше надевали специально сшитые одежды, придававшие ей «человекоподобный» облик, — так выглядела жена Пайпын-ойки — Пайпын-эква.
Хошлогский богатырь Пайпын-ойка, «хозяин и защитник» селения, оказывается, не кто иной, как помощник Хонт-торума (бога войны), — так, во всяком случае, утверждают местные старики. В свою очередь, Пайпын-ойка также имел подчиненных и даже разных рангов. Почти в центре поляны между двумя елями горизонтально укреплена жердь, которая одним концом опирается на плечо Какын-пунгк-ойки. Но о нем речь пойдет во вторую очередь, ибо важнее здесь остроголовое изображение Мис-хума[24], фигурирующего в качестве воина.
Изображение Мис-хума выполнено из цельного куска дерева. Верхняя часть головы вытесана в виде восьмигранной пирамиды. Ко лбу грани постепенно исчезают, и голова становится почти плоской. Лицо вырублено в соответствии с традиционным для манси стилем: щеки плоские, прямоугольный, чуть расширенный кинзу нос переходит в надбровные дуги, образуя вместе с ними подобие буквы «Т». Рот и глаза трактованы углублениями-лунками, плечи покатые. Руки у фигуры воина отсутствуют, ноги показаны схематично — в виде сужающихся внизу обрубков. Тулово плоское.
Верх головы Мис-хума плотно обмотан куском белой ткани. Создается впечатление, что обмотка эта символизировала воинский шлем. Рот закрыт лоскутом белой ткани, сверху намотан пестрый лоскут. Мис-хум с ног до головы обернут кусками белой, пестрой, красной ткани с монетами в уголках. Поверх всего на нем белый халат с завязками и поясом такого же цвета.
Какын-пунгк-ойка (буквально: паршивый лысый мужик) — работник, а вернее, раб Пайпын-ойки. Его предельно низкий социальный статус подчеркнут тем, что «одет он в старую, изношенную мужскую одежду: телогрейку, рубаху, пиджак. Возле него на земле — добрый десяток старых меховых шапок, а на ветвях ели, под которой он стоит — старое пальто. В отличие от Мис-хума, которому посетители культового места время от времени приносили новые лоскуты ткани (ими обматывалась фигура воина), Какып-пунгк-ойке «ничего нового не полагалось».
Трудно предположить более яркое проявление социального неравенства, перенесенное из жизни людей в жизнь богов. Даже нам, сторонним наблюдателям, было неловко слышать унизительные эпитеты, которыми щедро награждали беднягу наши проводники. Можно представить себе гамму чувств, которую испытывал бы при этом Какын-пупгк-ойка, будь он живым человеком.
Эмоции эмоциями, по самое главное в том, что народная на мять донесла до нас и представила в явном, осязаемом виде структуру древнего общества обских угров. Ведь действительно, подобную сцепу невозможно придумать. Да и кому придумывать? Старикам-хранителям культовых мест? Вряд ли. Как и их родители, они долгими зимними вечерами слушали у костра и очага былинные песни о героических деяниях далеких предков; повзрослев, участвовали в священных обрядах, впитывая и запоминая значение и смысл ритуалов. Их знания о прошлом своего народа и жизни его богов почерпнуты не из ученых трудов и рассказов заезжих путешественников, а из мощного животворного источника — народной традиции, в которой тесно и неразрывно переплетались реальная жизнь людей и воображаемая богов. В этом традиционном обществе религией была пропитана вся жизнь народа, как и сама религия — народной жизнью.
Именно на это обстоятельство неоднократно указывал Ф. Энгельс, который, анализируя религиозное сознание, подчеркивал, что «всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в повседневной жизни, — отражением, в котором земные силы принимают форму неземных».
Духовные представления в таких обществах порождались еще непосредственно материальными отношениями. Иными словами, люди создавали богов и духов по своему подобию, строили их иерархию и, в соответствии с реальной структурой общества, наделяли характерами, свойственными реальным общественным группам. Да и взаимоотношения между «высшими силами» так похожи на отношения в человеческом обществе. Действительно, каждое из изображений на этом культовом месте может быть соотнесено с конкретной социальной группой.
Так, Какып-пунгк-ойка олицетворяет собой самое низшее сословие. Что только стоит одно его имя: паршивый, лысый мужик; паршивый — говорит само за себя. Не случаен, видимо, и второй эпитет — лысый. Как выяснил В. II. Чернецов, в представлениях обских угров волосы человека связаны с одной из душ человека. Человек, лишенный волос, теряет эту, так называемую «маленькую душу». Он становится слабым, робким, теряет свою мужскую силу. Не случайно и то, что непременным атрибутом богатырей в героических преданиях обских угров являются косы. Именно носатые богатыри обладали особой мощью и окружались почетом. Недаром их отличали от богатырей стриженых.
Великолепный знаток и собиратель обско-угорского фольклора С. К. Патканов, а вслед за ним и ряд других исследователей обращали особое внимание на имена и прозвища богатырей. По его мнению, они выражали и отражали некоторые особые характерные свойства, присущие конкретному человеку, которые отличали его от других. Не случайно поэтому и имя-титул одного из богатырей былинного города Эмдера звучит так: «Из среды 80 богатырей с оленьими ногами избранный с опущенными косами, носатый ЯГ» (выделено нами. — Авт.)[25]. Здесь отражены моменты и избранности, и, видимо, особого положения.
Не случаен и обычай скальпирования у обских угров, распространенный в далеком прошлом, судя по фольклорным и историческим данным. Стремление уничтожить душу врага, а следовательно, и возможность его возрождения побуждало победителей «сдирать радужно отливающую головную кожу», а побежденных из последних сил ее спасать. Сохранить волосы считалось гораздо важнее, чем спасти жизнь.
Принимая порой совершенно фантастические формы, эти представления воплотились в устойчивый фольклорный сюжет. Так, в одной из записанных С. К. Паткановым былин остяцкий (хантыйский) богатырь одолевает самоедского (ненецкого) богатыря, отсекая ему голову. Отсеченная голова «стала молить бога о речке… И ей была дарована речка. Когда (остяцкий богатырь) собирался ударить ее мечом, она бросилась в речку, всплеснув воду. Остяк стоит на берегу речки. Голова самоеда выплыла у нижнего конца речного плеса на поверхность и сказала: «…зачем ты пришел в эту страну, в которую не добраться даже зверю? Убегая от тебя, я прятал от тебя мою отливающую головную кожу, прибегая к сотням уловок, прибегая к многочисленным выдумкам… Если ты имеешь намерение вернуться домой, то возвратись в свой дом со своей носатой головой. Когда ты повернешь к дому свою носатую голову, то в доме, наполненном собравшимися женами, собравшимися мужами, не говори, что тебе удалось содрать с богатыря… его отливающую головную кожу» (выделено нами. Авт.).»[26]
Аналогичное отношение к волосам прослеживается и в селькупском обществе. Человек, лишавшийся волос, по представлениям селькупов, терял волю. Поэтому совершенно не случайным выглядит такой штрих. У обращаемых в рабство, как свидетельствуют материалы Г. И. Пелих, обрезали косу. Такие люди назывались «коча», «кочкун». Этот термин произведен от слова город, старики-селькупы переводят его на русский язык словом «городские». И это тоже не случайно, поскольку «коча», как и их угорские собратья по несчастью, должны были жить в «городе»-крепости князя или вблизи нее[27]