аконечники позволяли успешно противостоять даже закрытому панцирем врагу. Впрочем, в горячие минуты боя шли в ход все стрелы, в том числе и с костяными наконечниками. Выпущенные из мощного, «сложного», склеенного из нескольких пород дерева лука, костяные наконечники обладали большой пробивной сплои и не уступали в этом отношении многим типам железных.
Погребения людей, убитых такими стрелами, — наглядное и жестокое тому подтверждение. Сделать же такой наконечник из кости в состоянии был любой воин или охотник, тем более что поделочного материала было более чем достаточно.
Стрелы селькупов.
На вооружении таежных жителей было также разнообразное оружие ближнего боя: копья, мечи, палаши, сабли, топоры, ножи, кинжалы. Некоторые воины имели доспехи, сделанные из металлических пластинок, связанных между собой ремешком или прикрепленных к мягкой основе. Аналогичные панцири изготовлялись из склеенных в несколько слоев кожаных пластинок, пропитанных рыбьим клеем. Такой доспех был более дешевым и распространенным, чем металлический, который был редким и дорогим оружием легендарных князей и богатырем. Рассеянное по тайге оружие свидетельствует о сложных и напряженных взаимоотношениях, когда война или постоянная готовность к войне были суровой реальностью жизни.
Немногочисленные жители разбросанных по таежным просторам поселков вынуждены были не только заниматься сугубо хозяйственными делами, но и часто браться за оружие, чтобы отстоять или завоевать право на собственное существование. В основе, можно сказать, привычных военных столкновений лежала борьба за территории (угодья) — важнейшее условие производственной деятельности и жизнеобеспечения. Ведь орудия охоты и рыболовства оставались неизменными в течение столетий (отчасти менялись лишь материал и форма), а численность населения возрастала. В условиях экстенсивного развития хозяйства роль территорий вставала с особой остротой, единственным выходом было их расширение. Пе случайно при мало-мальских смещениях к югу границы леса лесное население также устремлялось в этом направлении. Так было, например, в эпоху раннего железа, когда жители Среднего Приобья (племена уже упоминавшейся кулайской археологической культуры) продвинулись в приалтайскую лесостепь, вплоть до современного Барнаула.
Остатки амбарчика Пайпын-ойки (культовое место Пайпын-ойки у села Хошлог).
Однако природа лишь изредка могла прийти на помощь древним жителям тайги, которые умели лишь пожинать ее плоды. Пет, далеко не всегда она была доброй матерью. Гораздо чаще природа становилась злой мачехой.
Трудно было рассчитывать и на помощь соседей. В древних обществах оппозиция «мы — они», «свои — чужие» жестко определяла взаимоотношения коллективов. Вот и ходили к соседям не столько за помощью, сколько с оружием за угодьями. Дополнительно стимулировали такую военную инициативу «неурожайные» годы, когда численность зверя, в том числе пушного, резко снижалась.
Здесь необходимо сделать отступление, чтобы рассказать о роли пушнины в те далекие времена. Дело в том, что очень рано, во всяком случае уже в середине I тысячелетия нашей эры, западно сибирская пушнина потоком шла на юг. В обмен поступали изделия южных и восточных мастеров. Это прежде всего оружие и великолепные образцы восточной торевтики (серебряные блюда, кубки, чаши и др.). (По странной иронии судьбы, почти все дивные образцы серебряной посуды и металлических зеркал, которыми восхищается весь цивилизованный мир, обнаружены по в культурных и ремесленных центрах Востока, а в дебрях западно-сибирской тайги и Приуралья.) Здесь они приобретали новую, сакральную функцию[14], бережно передавались из поколения в поколение, хранились на культовых местах.
Драгоценная пушнина выменивалась на бытовую посуду, узорчатые ткани, металлическое сырье, а возможно, и экзотические для севера пищевые продукты — сушеный инжир, изюм и многое-многое другое, о чем мы можем только догадываться. Однако наиболее притягательными для аборигенов были изделия из благородного металла — серебра. Именно они, в силу свойств материала, в основном и дошли до нас.
Обилие серебра в западносибирской тайге еще недавно просто поражало воображение. И. А. Орбели и К. В. Тревор писали в 30-е годы, что находки серебряной посуды были столь заурядным явлением для жителей Зауралья, что се использовали даже в качестве кормушек для домашней живности. Показателен и такой факт: живший в Чердыни в начале нашего века купец Алин слыл большим любителем сибирских древностей. Особенно манило его восточное серебро. К несчастью, пожар положил конец его увлечению и уничтожил любимую коллекцию. В дымящихся руинах дома собрали покореженные, оплавившиеся, бесформенные остатки собрания. Когда же их взвесили, то серебра оказалось ни много ни мало 16 пудов. И это лишь одна из частных коллекций.
Серебряное блюдо с реки Сосьва.
Несмотря на то, что в конце прошлого века работал своего рода обратный конвейер (уже по вывозу серебра из Приобья), археологи и этнографы и в наши дни иногда находят художественные вещи большой ценности. В конце 60-х годов во время раскопок на Барсовой горе (под Сургутом) экспедицией В. Ф. Генинга обнаружена дивная серебряная ваза, а в ней — женские серебряные украшения: височные подвески, нашивные бляхи, шейная цепочка, а также большой серебряный поднос с рисунками позолоченной чеканки.
В 1985 году на Сосьве Приполярным этнографическим отрядом Института истории Сибирского отделения Академии наук СССР было обнаружено серебряное блюдо — двойник знаменитого аниковского блюда, найденного в начале века и хранящегося в Эрмитаже. Оба изделия были выполнены в одной форме и различаются лишь рядом деталей, нанесенных ужо во время вторичной подработки резцами и пунсонами. Очевидно, предметы восточной торевтики завозились в Сибирь целыми партиями и весьма регулярно.
Местные жители, соответственно своим воззрениям, наносили на них гравировки, которые «усиливали» магическую мощь вещей. Представление именно о сакральном их предназначении прочно вошло в сознание народа, отразилось в фольклоре. В одной из сказок манси, записанных В. Н. Чернецовым, говорится о том, как однажды рыбаки, закинув невод, вытащили вместе о рыбой серебряную тарелку с изображением конных воинов. Никто не хотел ее брать. Лишь один рыбак осмелился отнести находку к себе и повесить в чуме. На третий день он заболел и вскоре умер. То же самое повторилось и в других чумах. Новые хозяева один за одним уходили в мир мертвых. Люди не знали, как быть и что делать со зловещей посудой. Тогда обратились к шаманам. И лишь один из них после камлания сказал: «Домой в помещение, вносить совершенно нельзя. По заднюю сторону седьмого дома маленькая береза есть. На ту маленькую березу, туда привяжите, там пусть будет». Дело кончилось тем, что наиболее сильный шаман-женщина, устроив камлание, выяснила, в каком селении должна находиться тарелка (туда ее и отправили).
Этот фольклорный сюжет весьма показателен. Вещи такого рода были столь значимы для коллектива, что всякая узурпация их (вольная или невольная) каралась смертью: изделия из серебра наполняли сокровищницы культовых мест, где концентрировались богатства. В то же время охотничье-промысловое хозяйство не требовало постоянно новых и крупных вложений для своего воспроизводства. Известный сибирский этнограф Г. И. Пелих на селькупском материале отметила, что «прибыль» от реализации полученного продукта не вкладывалась обратно в хозяйство, а оседала в виде сокровищ. Для коренных народов тайги (например, селькупов, манси, хантов) они служили своеобразной ссудной кассой, из которой в трудную годину всякий мог брать необходимое, с условием, разумеется, последующего возврата. Подобные ссудные кассы являлись лакомым кусочкам как для ближних, так и для дальних соседей. В эпоху военной демократии, по словам Ф. Энгельса, «богатства соседей возбуждают жадность народов, у которых приобретение богатства оказывается уже одной из важнейших жизненных целей… грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем созидательный труд»[15].
Аборигены тайги были отнюдь не чужды восприятию всего нового, что могло до них дойти и быть практически применимым. Они совершенствовали орудия труда, делали попытки сочетать различные виды хозяйственной деятельности в рамках единой экономической структуры. Однако развитие производительных сил и реальных средств производства не позволило им преодолеть суровость природных условий и перейти на качественно новый уровень производящего хозяйства. На протяжении всей многовековой истории они так и не смогли преодолеть этот рубеж. Их хозяйство осталось присваивающим.
Разумеется, в разные хронологические периоды в разных экологических микропоясах баланс отраслей охотничье-рыболовческого хозяйства колебался в ту или иную сторону. Определенное воздействие на это оказывала и конъюнктура внешних связен. Так, возможность реализации продуктов охоты (прежде всего пушнины) привела, по словам Г. И. Пелих, к гипертрофированному развитию охотничьих промыслов и преимущественной ориентации на добычу пушного зверя. Хозяйство таежного населения приобретало черты товарного производства.
Стремление к расширению пушных промыслов, увеличению добычи зверя объективно вступало в противоречие с биологическими ресурсами конкретной охотничьей территории. Ола же жестко сдерживала и рост населения. Проблема стабильного жизнеобеспечения всегда оставалась для западно-сибирских аборигенов одной из острейших. Поскольку увеличение количества продуктов за счет еще более интенсивного использования угодий было невозможным, с особой силой встала проблема территорий. Все это в тесном переплетении о явлениями социального порядка и создавало обстановку неизбежной войны «всех против всех».
На жизнь аборигенов тайги огромное влияние оказывала политическая обстановка н