Всю жизнь искал правды Кемал-бабай; кто придет к нему с правдой, тому поможет он.
Потому что Кемал-бабай – азис, святой.
Кохтебель, быстро растущий курорт на пути из Феодосии в Отузы, лет сорок назад представлял из себя болгаро-татарскую деревушку, а до переселения сюда болгар находился в руках татар. Последних в настоящее время осталось всего несколько семейств, и они уже не в силах поддержать разрушающуюся мечеть. Кохтебель лежит у подножия Карадага, на одной из вершин которого указывают святую могилу. Об этой могиле упоминает академик Паллас в путешествии по Крыму в 1793–1794 годах. Он говорит и о поклонении этой могиле со стороны татар. И в наши дни привозят сюда больных даже из дальних деревень в надежде на исцеление у могилы праведного человека, азиса.
Признание азисом совершается обыкновенно после того, как несколько почтенных лиц удостоверят, что видели на могиле зеленоватый свет и что чудеса исцеления имели место в действительности. Мурза – сокращенное и несколько видоизмененное арабско-персидское эмир-задэ, эмирович. Популярный титул мирзадэ пережил все другие почетные приставки к именам татар знатного происхождения и дошел до нашего времени как мурза или мурзак. По переходе в русское подданство мурзаки были признаны потомственными дворянами. Еще в 70-х годах в Кохтебеле жили местные помещики – мурзаки. Имам – священник.
Легенда о Кемал-бабае хорошо известна всем окрестным татарам.
Тихий звон
Пасхальная ночь в Карадаге
Сказание о Карадагском монастыре, не имевшем по бедности колоколов, и о звоне св. Стефана, который услышали с моря, когда правитель страны Анастас освободил невинно осужденного, живет поныне среди рыбаков.
Отвесными скалами и пропастями надвинулся Карадаг на беспокойное море, хотел задавить его своей тяжестью и засыпать тысячью подводных камней.
Как разъяренная бросается волна к подножью горного великана, белой пеной вздымается на прибрежные скалы и, в бессилии проникнуть в жилище земли, сбегает в морские пучины.
Дышит мощью борьбы суровый Карадаг, гордой песней отваги шумят черные волны, красота тихой глади редко заглянет в изгиб берегов.
Только там, где зеленым откосом сползает ущелье к заливу, чаще веет миром покоя, светлей глубина синих вод, манит негой и лаской приветливый берег.
Обвил виноград в этом месте серые камни развалин древнего храма, желтый шиповник смешался с пунцовым пионом, и широкий орех тенит усталого прохладой в знойный день.
В светлые ночи встают из развалин виденья давних лет; церковная песнь чудится в легком движении отлива; точно серебрится в лунных лучах исчезнувший крест.
Из ущелья в белых пятнах тумана выходят тени людей, в черных впадинах скал зажигает светляк пасхальные свечи, шелестят по листве голоса неясной сказкой.
Мир таинственных грез подходит к миру видений, и для чистой души, в сочетаниях правдивых, исчезает грань мест и времен.
Колыхаясь, огромный корабль отделяется от скал и идет в зыбь волны. На корме у него в ореоле лучей уходящий на мученический подвиг святитель Стефан; отразились лучи по волне серебристым отсветом.
Оглянулся святитель на землю: затемнилась гора. Черной мантией укрыл Карадаг глубины пропастей, черной дымкой задернулись воды залива. Молился Стефан. Легкий бриз доносил до земли святые слова, и внимали им тени у развалин храма.
Из толпы отделилась одна; свет звезды побежал по мечу правителя Фул Анастаса. Со скалы взбил крылами мощный орел, содрогнулся рой видений.
Из пещеры взлетела сова. Раздалось погребальное пение оттуда и плачевной волной понеслось. Догорающий свет – отголосок костра рыбаков по тропинке скользнул, и на ней промелькнула тень старца.
Плакал старец: в Светлую ночь совершилось в Фулах убийство – на кровавый искус осудил Анастас неповинных.
Оборвались откуда-то камни, долго бежали по кручам оврага; в шорохе их был слышен неявственный ропот.
Над скалой загорелась красным светом звезда, отразилась багрянцем в заливе, упала тонким лучом на шип диких роз и кровинкой казалась в пионе.
И вздрогнула тень Анастаса, опустила свой меч, скатилась с пиона кровинка, взвилась белая чайка с утеса, понеслась над горой: видно, откроются двери Фулской тюрьмы.
Зажглась в небесах звездная сеть, белым светом обвила луна Карадаг, оделась гора в ризу блеска от отсвета звезд.
Заискрилось море миллионом огней.
По зыби морской, от развалин старинного храма развернулся ковер бриллиантов, и над ним хоровод светлых душ в прозрачном венце облаков пел пасхальный канон:
– Христос анэсти!
На мгновение мелькнул в уходящей дали Стефанов корабль, и оттуда, где он исчез, понесся волной тихий пасхальный звон.
Радость светлого дня доносил тихий звон до земли, перекатами эха был подхвачен в горах Карадага, перекинут на север неясной мечтой, у костра пробудил рыбаков.
И исчез мир видений.
Карадаг – суровая горная вершина, которой замыкаются на восток Крымские горы. Это древний вулканический очаг, не раз испытавший на себе смену вулканических и нептунических сил. Образование складки Крымских гор и последующие смывы и разрушения придали Карадагу какой-то хаотический вид, и забредший в эти места путник невольно останавливается, пораженный суровой красотой массива, его сбросами и сдвигами, выброшенными в море скалами, перспективой морской синевы и зелеными склонами внутренней долины. По преданию и судя по развалинам, по склонам Карадага ютилось несколько церквей и монастырей. По поводу одного из них, основанного св. Стефаном, епископом Сугдейским (Судак), среди рыбаков-греков держится сказание о тихом звоне в пасхальную ночь. Это сказание я слышал в детстве от моего дяди Илариона Павловича Жизневского, по происхождению грека, из местных насельников. Как известно из жития св. Стефана, он управлял Сугдея-Фульской епархией в период иконоборчества (под Фулами некоторые исследователи предполагают теперешнюю деревню Отузы). Св. Стефан, горячий защитник иконопочитания, много претерпел в Константинополе, куда был вызван византийским правительством. Легенда приурочена ко времени отправления епископа на его религиозный подвиг. В приложении к настоящему выпуску «Легенд Крыма» приведена сурожская легенда о походе на Сурож (Судак) русского князя Бравлина, относящаяся к прославлению св. Стефана, имя которого и доселе чтимо среди местного христианского населения. Христос анэсти – Христос воскресе.
«Чершамбе»
Отузская легенда
Бедный Сеит-Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил мальчиком мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.
– Ничего, кушай.
И начинал напевать свою грустную песенку:
– Чершамбе-Чершамбе.
Все знали эту Чершамбе и отчего поет ее Сеит-Яя, бедный Сеит-Яя, который давно уже не в своем уме.
Не помнили, когда пришел Сеит-Яя в деревню. Говорили только, что еще тогда замечали за ним странное.
Трудно было найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлакт, посадил чубуки.
Он был всегда в работе, редко заходил в кофейню, казался тихим, безобидным. Но кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и потому многие не любили его.
Вспоминали, как срамил он почтенного Пурамета, который, когда выходил из дому, всегда трогал угол:
– Тронь два раза на всякий случай.
Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки. Все знали, что это бывает, но Сеит-Яя сказал громко:
– Умного в сотские выбрали!
У Муртазы пала лошадь. Поздравляли Муртазу. Народ верит, что пожалел Аллах человека, если вместо него взял лошадь. Ворчал Сеит-Яя:
– Мало у Аллаха дела, чтоб заниматься вашими делами. Скоро бублики печь вам будет.
Качал головой мулла:
– Плохо Сеит-Яя кончит: не знает язык, что болтает.
И назвал его дурнем, когда услышал, что посмеялся Сеит-Яя над пятницей.
В пятницу шли пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя.
– Идите, идите, я в среду приду.
– Плохо его дело, – сказали старики, – видно, Аллах отнял у него разум. Дурень Сеит-Яя.
И стали люди кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж.
А время пришло Сеит-Яя жениться, и многие заметили, что стал тосковать он.
Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках, и решила посватать одну вдовушку из казанских.
Не любят наши татары чужих. У тех девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье начинают носить.
Но Сеит-Яя согласился: хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец – все огурец.
– Сватай, – сказал он хозяйке и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.
Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя.
– Хороша, жаль, что не закрывается. Спокойней было бы.
Постоял еще, облокотившись о косяк.
– Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.
Присвистнул и ушел к себе.
Не спал в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину.
Под орешиной свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя.
– Буду тебя сватать, пойдешь за меня?
Колебалась ответить. Пожалуй, люди засмеют: пошла замуж за дурня.
Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой, с орехом баклавы и не боялся шепнуть на ухо стыдное слово.
И согласилась вдовушка: